Золотой жук мисс Бенсон
Часть 30 из 39 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
И, не зная, что делать, показал этому полицейскому свой паспорт и страничку с визой, а потом ползал на коленях и умолял не лишать его жизни. И все повторял: «Мерси, мерси», как все они тут, в Новой Каледонии, говорят.
Полицейский внимательно рассмотрел паспорт Мундика, перелистал его, изучил все печати и сказал: «Oui, Monsieur», но не пнул Мундика ногой, а помог ему подняться и даже рюкзак его подал, а потом спросил: «Anglais? Британец?»
Мундик утвердительно кивнул. Полицейский угостил его сигаретой и, чиркнув спичкой, дал ему прикурить. Потом снова спросил: «Les dames? Les dames anglaises?»[33]
Мундик никак не мог догадаться, о чем это он спрашивает. Он только головой помотал, чтобы полицейский понял, что бежать он вовсе не собирается, и сказал: «Non».
– Elles sont ici?
– Non. – Сердце его стучало быстро-быстро, как трещотка для отпугивания птиц.
– Il y a une maison?
– Non.
– Personne ici?
– Non[34].
Полицейский посветил своим фонариком куда-то в темноту. Потом провел лучом по дороге, по деревьям. Но ничто не шелохнулось. Он с облегчением кивнул и сказал: «Vous avez raison. Rien ici. Merci, Monsieur. Bonsoir»[35], и подарил Мундику пачку сигарет. А потом, уже собираясь уходить, вдруг почему-то остановился, протянул ему руку и ласково спросил: «Monsieur, vous êtes malade, non? Vous venez avec moi? Vous êtes très malade»[36].
Мундик развернулся на пятках и побрел обратно во тьму.
46. Маленькое чудо
Безопасность. Прежде всего она должна обеспечить Инид и девочке безопасность. Если они обе будут в безопасности, она до конца жизни сможет жить спокойно. Но, похоже, до полной безопасности было еще далеко – слишком многое продолжало ее тревожить. Инид уверяла ее, что чувствует себя отлично, но была ужасно бледна, лицо ее казалось даже каким-то голубоватым, и у нее все еще продолжалось кровотечение. Марджери понимала, что должна поскорее привести в порядок свою коллекцию и хорошенько ее продать – им потребуется немало денег, чтобы выбраться с этого острова. Но более всего сбивал Марджери с толку именно ребенок. По сути дела, эта крошка перевернула ее жизнь с ног на голову.
Любовь Инид к дочери была столь велика и неистова, что она никак не могла выбрать девочке имя. Она перебирала имена, как одежду, примеривая то одно, то другое и отбрасывая прочь. Ни одно не подходило. Ни одно не обещало той защиты, какую Инид хотела бы для своей малышки, и она чуть ли не каждый час предлагала новое имя. Хоуп (Надежда!). Грир (в честь Грир Гарсон[37], поскольку фильм «Миссис Минивер» был ее любимым). Бетти в честь матери Инид. И даже Крошка Крапивник, потому что девочка была маленькая, как птичка. Затем в ход пошли почти библейские варианты: Кезия, Ребекка, Мария. Потом вдруг возник легкий флирт с французским языком и было предложено имя Сесиль. В итоге Инид остановилась на Глории. И сказала, что хочет дать дочери фамилию Бенсон, чтобы у нее была «настоящая фамилия, а не вымышленная», вроде Притти, и тогда она будет носить имя, которым можно гордиться.
– Но, Инид, – удивилась Марджери, – это же моя фамилия!
– Да, Мардж. Я прекрасно это знаю и хочу, чтобы у нее была твоя фамилия.
– Но почему? – С тех пор как малышка Глория появилась на свет, все, что было с ней связано, неизменно вызывало у Марджери оторопь, а зачастую доводило и до слез, словно теперь все ее жизненно важные органы и мысли оказались снаружи и стали на редкость уязвимыми. – Я же ей не отец, – глупо прибавила она, хлюпая носом и сморкаясь.
– Я назову ее Глория Бенсон, потому что знаю: ты всегда будешь о ней заботиться.
А Марджери уже понимала, что так оно и будет. На самом деле все эти слова почти ничего не значили – так, мелкая рябь на поверхности воды – по сравнению с теми чувствами, какие Марджери втайне испытывала. Это маленькое чудо, ревущее во все горло, пукающее, какающее чем-то желтеньким, ворвалось в жизнь Марджери с силой выпущенного из пушки снаряда и заняло в ее душе такое огромное место, о существовании которого сама Марджери раньше даже не подозревала. Не говоря уж о том, что это место оказалось совершенно свободно. Несмотря на крошечные размеры – Глория, казалось, была меньше куклы и такая худенькая, что ее хрупкие косточки прощупывались, как бусины в любых вязаных одежках, созданных Инид, – она, безусловно, была маминой дочкой и, похоже, сумела бы выжить в любых условиях, даже там, где это было вроде бы невозможно. С тех пор как она появилась на свет, Марджери удалось насладиться едва ли часом нормального сна. Требуя есть, девочка начинала пронзительно кричать и выгибать спинку, и кричала она до тех пор, пока Инид не совала ей в ротик сосок; затем, наевшись досыта, Глория засыпала, и вокруг ее губ и даже на подбородке засыхали капли желтоватого материнского молока. Инид теперь расположилась в большой комнате, устроив посреди нее нечто вроде гигантского гнезда из одеял и москитных сеток и окружив себя кастрюлями с теплой и холодной водой, а также всем тем, что могла раздобыть или приготовить Марджери, чтобы ее накормить, потому что после родов у Инид проснулся поистине чудовищный аппетит. Так что Марджери не знала ни минуты покоя; она моталась к ручью и обратно, рвала на пеленки простыни, кипятила окровавленные лоскуты, которыми пользовалась Инид, и детские пеленки, покрытые пятнами младенческих испражнений и отрыжки, и все же Инид каждый раз, как только Марджери оказывалась поблизости, подзывала ее к себе и просила посмотреть, что делает Глория. «Смотри, Мардж, смотри! По-моему, она улыбается!»
И Марджери смотрела на закрытые глаза спящей девочки, осененные поистине королевскими ресницами, на ее многообещающий носик, на крохотные пальчики с самыми настоящими ноготками, на густую гривку ее волос.
(«У нее твои чудесные волосы, Мардж». – «Этого не может быть, Инид». Однако волосы у девочки и впрямь были густые, волнистые. Просто великолепные волосы.)
Когда Марджери впервые услышала, как Глория икает, она чуть не взорвалась от восторга. Как может такая крошка быть столь совершенной? Ведь это уже настоящий человек! Те чувства, которые она испытывала к ребенку, были подобны некой неукротимой первобытной силе; по сравнению с ними ее любовь к Инид казалась чем-то бледными и заурядным. А любовь к Глории, совершенно заполонившая ее душу, была так велика и так болезненна, что не было понятно, есть ли у нее предел – Марджери, едва на шаг отойдя от девочки, уже бросалась назад, чтобы убедиться, что та по-прежнему дышит ровно и спокойно. Каким же плоским, неинтересным, мелочным было мое существование до сих пор, думала Марджери. Какой невежественной дурой я была! Ее вдруг стали беспокоить такие мелочи, которых она раньше даже не замечала. Какая-нибудь дождевая тучка или повисший в воздухе паук. Ради благополучия Глории она готова была найти такую страну, где нет ни болезней, ни грязи, а все люди исключительно добры, и перебраться туда жить.
Однако оставалась еще работа, которую непременно нужно было завершить. Собранные экземпляры требовалось правильно наколоть и оформить, снабдив необходимыми справками; нужно было также подытожить и привести в порядок свои полевые записи, прежде чем предпринимать какие-то шаги по продаже коллекции. Так что, пока Инид и девочка спали, Марджери отправлялась в свой кабинет, плотно прикрывала за собой дверь – но отнюдь не для того, чтобы туда не вошла Инид, а для того, чтобы ей самой не захотелось оттуда выйти, – и заставляла себя полностью сосредоточиться на работе. Сперва жука нужно было извлечь из спирта, обсушить, а потом, пока он еще мягкий, аккуратно наколоть. Кропотливый процесс накалывания требовал исключительного внимания. Первая булавка должна была непременно пройти через его правую верхнюю часть; при этом высота уже наколотого жука ни в коем случае не должна была превышать половины дюйма; затем следовало хорошенько расправить его усики и лапки, чтобы они не выглядели плоскими, но при этом нельзя было утратить ни одного, даже самого крошечного волоска на лапках; и под конец нужно было раскрыть надкрылья, чтобы видны были восковые внутренние крылышки. А ведь времени у Марджери было ужасающе мало. Его почти не оставалось. Она должна была переправить Инид и малышку в безопасное место до того, как сюда явится разыскивающая их полиция. Впрочем, пока они здесь, далеко на севере, Марджери чувствовала себя относительно спокойно.
* * *
– Инид?
– Мм?
– Инид, ты хорошо себя чувствуешь?
– Ничего, только голова немного болит. Не волнуйся, Мардж.
И все же через пять дней после рождения Глории Инид по-настоящему заболела. Она, правда, относилась к своему недомоганию очень легко. И делала вид, будто устала, только и всего. Но Марджери замечала, что она, даже просто пересекая веранду, движется очень медленно, почти ползет и одной рукой цепляется за все, лишь бы удержаться на ногах. Под глазами у нее залегли темные круги. А однажды она, словно забывшись, вдруг спросила, придет ли к чаю ее мать.
– Твоя мать? – удивилась Марджери. – Но твоей матери здесь нет. Мы с тобой находимся в Новой Каледонии, Инид. А мама твоя умерла, когда ты была еще совсем маленькой.
Инид помолчала, покрепче обхватила ребенка обеими руками и прижала его к груди, точно собиралась сойти с тротуара на проезжую часть, забитую машинами и лишь в последнюю минуту передумала это делать.
– Господи, что это я такое говорю! – засмеялась она.
Но вскоре ей стало хуже. Она даже днем стала кутаться в два одеяла, хотя солнце светило вовсю и даже в тени стояла удушающая жара. Инид явно знобило, кожа ее была покрыта мурашками, а на еду она теперь и смотреть не могла. И пить почему-то отказывалась. Ей хотелось одного: спать, спать, спать. Она порой засыпала, даже когда кормила Глорию. Потом ее вдруг стало трясти, как в лихорадке. Марджери перепугалась.
– Да что с тобой такое? Что у тебя болит? – спрашивала она.
– Ничего. Мне просто холодно, – отвечала Инид. – Мне ужасно холодно!
Марджери притащила все имевшиеся в доме одеяла и всю теплую одежду, даже старый розовый халат Инид, и все это навалила на нее. Но Инид по-прежнему стучала зубами от чудовищного озноба, так что этот стук был слышен даже из-под наваленной на нее груды одеял. И еще от Инид стал исходить какой-то неприятный запах. Марджери очень не хотелось говорить ей об этом, но она понимала, что дело плохо.
Ужасная мысль вдруг пронзила ее. Настолько ужасная, что Марджери боялась даже выразить ее словами. Однако сделать это пришлось.
– Инид, ты ведь делала прививки перед отъездом сюда? Скажи, делала?
Но, еще не договорив, она уже знала ответ. У Инид было слишком мало времени до отъезда, и она в любом случае никаких прививок сделать бы не успела. И потом, она ведь до последней минуты сидела дома рядом с телом мертвого мужа, ожидая прихода полиции. У нее даже паспорта не было, когда они на пароход садились! – вспомнила Марджери. А уж о прививках она наверняка вообще не подумала.
– Инид, скажи: у тебя что, кровотечение усилилось?
– Нет, Мардж, у меня все в порядке.
– Неправда. Нам все-таки придется поехать к врачу.
– Мы не можем никуда поехать. Меня же сразу арестуют. Ты не беспокойся, Мардж, у меня все скоро пройдет. Лучше мы останемся здесь, ты, я и Глория.
Инид все продолжала настаивать на том, что вовсе не больна и недомогание скоро пройдет.
– Наверное, я просто на солнце перегрелась, – повторяла она. Однако после родов она вообще ни разу на солнце не выходила и целыми днями спала, просыпаясь только для того, чтобы покормить Глорию. Потом стала жаловаться, что голова у нее болит все сильнее и порой ей кажется, будто туда вбивают металлический штырь. А когда она попыталась встать, то охнула и, схватившись за живот, согнулась пополам.
– Что, Инид, где у тебя болит?
– Ничего страшного, Мардж. И ничего у меня не болит.
– Но я вижу, как тебе больно!
– Ерунда, все уже прошло. Мне просто нужно немного поспать.
Марджери, надежно пристроив Глорию к Инид на грудь, неуклюже спустилась по шаткой лесенке на землю и вышла на грунтовую дорогу, ведущую в Пум. Ей хотелось немного побыть на свежем воздухе, немного посмотреть по сторонам и постараться понять, стоит ли бояться. Если честно, она не была готова бояться. Ей казалось, что свою долю страха они с Инид уже получили сполна, и убеждала себя, что беда должна бы, наверное, поступать некими разумными порциями, чтобы человек успел к ней подготовиться. И разделить ее с кем-то. Так сказать, немножко тебе, немножко мне.
Она шла в тени пальмовых деревьев; день был в самом разгаре, наполненный треском насекомых и густыми запахами леса. Впереди вспорхнула и пересекла тропу какая-то птица, похожая на голубую елочную игрушку. Справа вздымалась морщинистая щека горы; нагретые камни были залиты красноватым светом послеполуденного солнца; лес спускался по склону извилистыми складками. И тут вдруг случилось нечто такое, что у Марджери все заледенело внутри.
Кто-то окликнул ее по имени:
– Мисс Бенсон!
Она остановилась как вкопанная. Страх пронзил ее насквозь, точно тяжелая арбалетная стрела. Она отчетливо слышала, как мужской голос произнес ее имя, и пристально вглядывалась в сплошную стену зелени по обе стороны от дороги. Никого. И в подлеске тоже. И все же она чувствовала: тот мужчина где-то совсем рядом. Ее слух различал некие слабые звуки – треск сучка под ногами, шелест листьев, дыхание. Она снова прислушалась, пытаясь пробиться сквозь эту тишину, казавшуюся сейчас странно тяжелой и плотной. Никого. Даже мальчишек из шанти-тауна.
– Эй! – крикнула Марджери. Но голос ее прозвучал так тихо и неуверенно, что вряд ли кто-то смог бы его расслышать и ответить.
Поднявшийся ветерок зашуршал листвой, и Марджери показалось, что деревья вокруг нее ожили, зашевелились и начали перешептываться. А ее собственное тело словно стало резиновым. Она решила не дожидаться, чтобы перед ней кто-то внезапно появился, и бегом бросилась обратно к дому. Буквально взлетела, несмотря на хромоту, по лесенке на веранду и с размаху распахнула дверь.
Пережитый страх еще не угас в ней, и она наверняка продолжала бы тревожиться, если бы сразу не заметила, что за время ее отсутствия Инид стало значительно хуже. Она по-прежнему лежала на матрасе, укрытая всем тем, что сумела найти Марджери, и по-прежнему тряслась в ознобе, но теперь ее лоб, когда Марджери его коснулась, оказался обжигающе горячим и мокрым от пота. А страшнее всего выглядели ее губы, ставшие совершенно синими, словно она съела содержимое авторучки.
Марджери поспешно принесла еще дров и вскипятила воды, пребывая в лихорадочном волнении и понимая, что с Инид явно происходит нечто опасное. Марджери готова была возненавидеть это ясное небо за его безмятежность, словно ему, небу, нет никакого дела до ее тревог; она готова была возненавидеть и этих птиц, по-прежнему равнодушно и весело перекликавшихся в лесу. Но больше всего она ненавидела самое себя. Во-первых, за то, что притащила Инид сюда, а во‑вторых, за то, что сразу, как только начались роды, не отвезла ее в больницу, а сама даже достойной помощи ей оказать не сумела. Марджери просто представить себе не могла, как ей жить дальше, если с Инид что-то случится. И гнала от себя мысли о каком бы то ни было будущем, изо всех сил цеплялась за настоящее.
Она попыталась приподнять Инид, но та пронзительно вскрикнула от боли и стала умолять Марджери оставить ее в покое. Еще целый час она безжизненно провалялась на матрасе, а Марджери суетилась рядом, отгоняя от нее мух и еще в воздухе сбивая их ладонью. Она чувствовала себя чем-то вроде радиоприемника, потерявшего нужную волну, и продолжала смутно надеяться, что, если подождать достаточно долго, все еще может пойти на лад само по себе. Но когда солнце стало клониться к закату, у Инид начались галлюцинации. Она то обливалась потом, то через мгновение застывала как камень, стуча зубами от холода. И тот ужасный запах чувствовался гораздо сильнее.
– У меня ведь было очень много детей, да? – Странно расширенные глаза Инид смотрели испуганно.
– Нет, Инид. Но у тебя есть Глория.
– И я их всех любила.
– Инид, тебе пора кормить Глорию.
– Назови мне их имена.
– Чьи имена?
– Одну, по-моему, звали… как же ее звали? По-моему, ее звали Стол.
– Инид! – Марджери почти прикрикнула на нее. – Хватит нести чушь! Ты никогда не смогла бы назвать своего ребенка «Стол»! Прекрати это, Инид.
Полицейский внимательно рассмотрел паспорт Мундика, перелистал его, изучил все печати и сказал: «Oui, Monsieur», но не пнул Мундика ногой, а помог ему подняться и даже рюкзак его подал, а потом спросил: «Anglais? Британец?»
Мундик утвердительно кивнул. Полицейский угостил его сигаретой и, чиркнув спичкой, дал ему прикурить. Потом снова спросил: «Les dames? Les dames anglaises?»[33]
Мундик никак не мог догадаться, о чем это он спрашивает. Он только головой помотал, чтобы полицейский понял, что бежать он вовсе не собирается, и сказал: «Non».
– Elles sont ici?
– Non. – Сердце его стучало быстро-быстро, как трещотка для отпугивания птиц.
– Il y a une maison?
– Non.
– Personne ici?
– Non[34].
Полицейский посветил своим фонариком куда-то в темноту. Потом провел лучом по дороге, по деревьям. Но ничто не шелохнулось. Он с облегчением кивнул и сказал: «Vous avez raison. Rien ici. Merci, Monsieur. Bonsoir»[35], и подарил Мундику пачку сигарет. А потом, уже собираясь уходить, вдруг почему-то остановился, протянул ему руку и ласково спросил: «Monsieur, vous êtes malade, non? Vous venez avec moi? Vous êtes très malade»[36].
Мундик развернулся на пятках и побрел обратно во тьму.
46. Маленькое чудо
Безопасность. Прежде всего она должна обеспечить Инид и девочке безопасность. Если они обе будут в безопасности, она до конца жизни сможет жить спокойно. Но, похоже, до полной безопасности было еще далеко – слишком многое продолжало ее тревожить. Инид уверяла ее, что чувствует себя отлично, но была ужасно бледна, лицо ее казалось даже каким-то голубоватым, и у нее все еще продолжалось кровотечение. Марджери понимала, что должна поскорее привести в порядок свою коллекцию и хорошенько ее продать – им потребуется немало денег, чтобы выбраться с этого острова. Но более всего сбивал Марджери с толку именно ребенок. По сути дела, эта крошка перевернула ее жизнь с ног на голову.
Любовь Инид к дочери была столь велика и неистова, что она никак не могла выбрать девочке имя. Она перебирала имена, как одежду, примеривая то одно, то другое и отбрасывая прочь. Ни одно не подходило. Ни одно не обещало той защиты, какую Инид хотела бы для своей малышки, и она чуть ли не каждый час предлагала новое имя. Хоуп (Надежда!). Грир (в честь Грир Гарсон[37], поскольку фильм «Миссис Минивер» был ее любимым). Бетти в честь матери Инид. И даже Крошка Крапивник, потому что девочка была маленькая, как птичка. Затем в ход пошли почти библейские варианты: Кезия, Ребекка, Мария. Потом вдруг возник легкий флирт с французским языком и было предложено имя Сесиль. В итоге Инид остановилась на Глории. И сказала, что хочет дать дочери фамилию Бенсон, чтобы у нее была «настоящая фамилия, а не вымышленная», вроде Притти, и тогда она будет носить имя, которым можно гордиться.
– Но, Инид, – удивилась Марджери, – это же моя фамилия!
– Да, Мардж. Я прекрасно это знаю и хочу, чтобы у нее была твоя фамилия.
– Но почему? – С тех пор как малышка Глория появилась на свет, все, что было с ней связано, неизменно вызывало у Марджери оторопь, а зачастую доводило и до слез, словно теперь все ее жизненно важные органы и мысли оказались снаружи и стали на редкость уязвимыми. – Я же ей не отец, – глупо прибавила она, хлюпая носом и сморкаясь.
– Я назову ее Глория Бенсон, потому что знаю: ты всегда будешь о ней заботиться.
А Марджери уже понимала, что так оно и будет. На самом деле все эти слова почти ничего не значили – так, мелкая рябь на поверхности воды – по сравнению с теми чувствами, какие Марджери втайне испытывала. Это маленькое чудо, ревущее во все горло, пукающее, какающее чем-то желтеньким, ворвалось в жизнь Марджери с силой выпущенного из пушки снаряда и заняло в ее душе такое огромное место, о существовании которого сама Марджери раньше даже не подозревала. Не говоря уж о том, что это место оказалось совершенно свободно. Несмотря на крошечные размеры – Глория, казалось, была меньше куклы и такая худенькая, что ее хрупкие косточки прощупывались, как бусины в любых вязаных одежках, созданных Инид, – она, безусловно, была маминой дочкой и, похоже, сумела бы выжить в любых условиях, даже там, где это было вроде бы невозможно. С тех пор как она появилась на свет, Марджери удалось насладиться едва ли часом нормального сна. Требуя есть, девочка начинала пронзительно кричать и выгибать спинку, и кричала она до тех пор, пока Инид не совала ей в ротик сосок; затем, наевшись досыта, Глория засыпала, и вокруг ее губ и даже на подбородке засыхали капли желтоватого материнского молока. Инид теперь расположилась в большой комнате, устроив посреди нее нечто вроде гигантского гнезда из одеял и москитных сеток и окружив себя кастрюлями с теплой и холодной водой, а также всем тем, что могла раздобыть или приготовить Марджери, чтобы ее накормить, потому что после родов у Инид проснулся поистине чудовищный аппетит. Так что Марджери не знала ни минуты покоя; она моталась к ручью и обратно, рвала на пеленки простыни, кипятила окровавленные лоскуты, которыми пользовалась Инид, и детские пеленки, покрытые пятнами младенческих испражнений и отрыжки, и все же Инид каждый раз, как только Марджери оказывалась поблизости, подзывала ее к себе и просила посмотреть, что делает Глория. «Смотри, Мардж, смотри! По-моему, она улыбается!»
И Марджери смотрела на закрытые глаза спящей девочки, осененные поистине королевскими ресницами, на ее многообещающий носик, на крохотные пальчики с самыми настоящими ноготками, на густую гривку ее волос.
(«У нее твои чудесные волосы, Мардж». – «Этого не может быть, Инид». Однако волосы у девочки и впрямь были густые, волнистые. Просто великолепные волосы.)
Когда Марджери впервые услышала, как Глория икает, она чуть не взорвалась от восторга. Как может такая крошка быть столь совершенной? Ведь это уже настоящий человек! Те чувства, которые она испытывала к ребенку, были подобны некой неукротимой первобытной силе; по сравнению с ними ее любовь к Инид казалась чем-то бледными и заурядным. А любовь к Глории, совершенно заполонившая ее душу, была так велика и так болезненна, что не было понятно, есть ли у нее предел – Марджери, едва на шаг отойдя от девочки, уже бросалась назад, чтобы убедиться, что та по-прежнему дышит ровно и спокойно. Каким же плоским, неинтересным, мелочным было мое существование до сих пор, думала Марджери. Какой невежественной дурой я была! Ее вдруг стали беспокоить такие мелочи, которых она раньше даже не замечала. Какая-нибудь дождевая тучка или повисший в воздухе паук. Ради благополучия Глории она готова была найти такую страну, где нет ни болезней, ни грязи, а все люди исключительно добры, и перебраться туда жить.
Однако оставалась еще работа, которую непременно нужно было завершить. Собранные экземпляры требовалось правильно наколоть и оформить, снабдив необходимыми справками; нужно было также подытожить и привести в порядок свои полевые записи, прежде чем предпринимать какие-то шаги по продаже коллекции. Так что, пока Инид и девочка спали, Марджери отправлялась в свой кабинет, плотно прикрывала за собой дверь – но отнюдь не для того, чтобы туда не вошла Инид, а для того, чтобы ей самой не захотелось оттуда выйти, – и заставляла себя полностью сосредоточиться на работе. Сперва жука нужно было извлечь из спирта, обсушить, а потом, пока он еще мягкий, аккуратно наколоть. Кропотливый процесс накалывания требовал исключительного внимания. Первая булавка должна была непременно пройти через его правую верхнюю часть; при этом высота уже наколотого жука ни в коем случае не должна была превышать половины дюйма; затем следовало хорошенько расправить его усики и лапки, чтобы они не выглядели плоскими, но при этом нельзя было утратить ни одного, даже самого крошечного волоска на лапках; и под конец нужно было раскрыть надкрылья, чтобы видны были восковые внутренние крылышки. А ведь времени у Марджери было ужасающе мало. Его почти не оставалось. Она должна была переправить Инид и малышку в безопасное место до того, как сюда явится разыскивающая их полиция. Впрочем, пока они здесь, далеко на севере, Марджери чувствовала себя относительно спокойно.
* * *
– Инид?
– Мм?
– Инид, ты хорошо себя чувствуешь?
– Ничего, только голова немного болит. Не волнуйся, Мардж.
И все же через пять дней после рождения Глории Инид по-настоящему заболела. Она, правда, относилась к своему недомоганию очень легко. И делала вид, будто устала, только и всего. Но Марджери замечала, что она, даже просто пересекая веранду, движется очень медленно, почти ползет и одной рукой цепляется за все, лишь бы удержаться на ногах. Под глазами у нее залегли темные круги. А однажды она, словно забывшись, вдруг спросила, придет ли к чаю ее мать.
– Твоя мать? – удивилась Марджери. – Но твоей матери здесь нет. Мы с тобой находимся в Новой Каледонии, Инид. А мама твоя умерла, когда ты была еще совсем маленькой.
Инид помолчала, покрепче обхватила ребенка обеими руками и прижала его к груди, точно собиралась сойти с тротуара на проезжую часть, забитую машинами и лишь в последнюю минуту передумала это делать.
– Господи, что это я такое говорю! – засмеялась она.
Но вскоре ей стало хуже. Она даже днем стала кутаться в два одеяла, хотя солнце светило вовсю и даже в тени стояла удушающая жара. Инид явно знобило, кожа ее была покрыта мурашками, а на еду она теперь и смотреть не могла. И пить почему-то отказывалась. Ей хотелось одного: спать, спать, спать. Она порой засыпала, даже когда кормила Глорию. Потом ее вдруг стало трясти, как в лихорадке. Марджери перепугалась.
– Да что с тобой такое? Что у тебя болит? – спрашивала она.
– Ничего. Мне просто холодно, – отвечала Инид. – Мне ужасно холодно!
Марджери притащила все имевшиеся в доме одеяла и всю теплую одежду, даже старый розовый халат Инид, и все это навалила на нее. Но Инид по-прежнему стучала зубами от чудовищного озноба, так что этот стук был слышен даже из-под наваленной на нее груды одеял. И еще от Инид стал исходить какой-то неприятный запах. Марджери очень не хотелось говорить ей об этом, но она понимала, что дело плохо.
Ужасная мысль вдруг пронзила ее. Настолько ужасная, что Марджери боялась даже выразить ее словами. Однако сделать это пришлось.
– Инид, ты ведь делала прививки перед отъездом сюда? Скажи, делала?
Но, еще не договорив, она уже знала ответ. У Инид было слишком мало времени до отъезда, и она в любом случае никаких прививок сделать бы не успела. И потом, она ведь до последней минуты сидела дома рядом с телом мертвого мужа, ожидая прихода полиции. У нее даже паспорта не было, когда они на пароход садились! – вспомнила Марджери. А уж о прививках она наверняка вообще не подумала.
– Инид, скажи: у тебя что, кровотечение усилилось?
– Нет, Мардж, у меня все в порядке.
– Неправда. Нам все-таки придется поехать к врачу.
– Мы не можем никуда поехать. Меня же сразу арестуют. Ты не беспокойся, Мардж, у меня все скоро пройдет. Лучше мы останемся здесь, ты, я и Глория.
Инид все продолжала настаивать на том, что вовсе не больна и недомогание скоро пройдет.
– Наверное, я просто на солнце перегрелась, – повторяла она. Однако после родов она вообще ни разу на солнце не выходила и целыми днями спала, просыпаясь только для того, чтобы покормить Глорию. Потом стала жаловаться, что голова у нее болит все сильнее и порой ей кажется, будто туда вбивают металлический штырь. А когда она попыталась встать, то охнула и, схватившись за живот, согнулась пополам.
– Что, Инид, где у тебя болит?
– Ничего страшного, Мардж. И ничего у меня не болит.
– Но я вижу, как тебе больно!
– Ерунда, все уже прошло. Мне просто нужно немного поспать.
Марджери, надежно пристроив Глорию к Инид на грудь, неуклюже спустилась по шаткой лесенке на землю и вышла на грунтовую дорогу, ведущую в Пум. Ей хотелось немного побыть на свежем воздухе, немного посмотреть по сторонам и постараться понять, стоит ли бояться. Если честно, она не была готова бояться. Ей казалось, что свою долю страха они с Инид уже получили сполна, и убеждала себя, что беда должна бы, наверное, поступать некими разумными порциями, чтобы человек успел к ней подготовиться. И разделить ее с кем-то. Так сказать, немножко тебе, немножко мне.
Она шла в тени пальмовых деревьев; день был в самом разгаре, наполненный треском насекомых и густыми запахами леса. Впереди вспорхнула и пересекла тропу какая-то птица, похожая на голубую елочную игрушку. Справа вздымалась морщинистая щека горы; нагретые камни были залиты красноватым светом послеполуденного солнца; лес спускался по склону извилистыми складками. И тут вдруг случилось нечто такое, что у Марджери все заледенело внутри.
Кто-то окликнул ее по имени:
– Мисс Бенсон!
Она остановилась как вкопанная. Страх пронзил ее насквозь, точно тяжелая арбалетная стрела. Она отчетливо слышала, как мужской голос произнес ее имя, и пристально вглядывалась в сплошную стену зелени по обе стороны от дороги. Никого. И в подлеске тоже. И все же она чувствовала: тот мужчина где-то совсем рядом. Ее слух различал некие слабые звуки – треск сучка под ногами, шелест листьев, дыхание. Она снова прислушалась, пытаясь пробиться сквозь эту тишину, казавшуюся сейчас странно тяжелой и плотной. Никого. Даже мальчишек из шанти-тауна.
– Эй! – крикнула Марджери. Но голос ее прозвучал так тихо и неуверенно, что вряд ли кто-то смог бы его расслышать и ответить.
Поднявшийся ветерок зашуршал листвой, и Марджери показалось, что деревья вокруг нее ожили, зашевелились и начали перешептываться. А ее собственное тело словно стало резиновым. Она решила не дожидаться, чтобы перед ней кто-то внезапно появился, и бегом бросилась обратно к дому. Буквально взлетела, несмотря на хромоту, по лесенке на веранду и с размаху распахнула дверь.
Пережитый страх еще не угас в ней, и она наверняка продолжала бы тревожиться, если бы сразу не заметила, что за время ее отсутствия Инид стало значительно хуже. Она по-прежнему лежала на матрасе, укрытая всем тем, что сумела найти Марджери, и по-прежнему тряслась в ознобе, но теперь ее лоб, когда Марджери его коснулась, оказался обжигающе горячим и мокрым от пота. А страшнее всего выглядели ее губы, ставшие совершенно синими, словно она съела содержимое авторучки.
Марджери поспешно принесла еще дров и вскипятила воды, пребывая в лихорадочном волнении и понимая, что с Инид явно происходит нечто опасное. Марджери готова была возненавидеть это ясное небо за его безмятежность, словно ему, небу, нет никакого дела до ее тревог; она готова была возненавидеть и этих птиц, по-прежнему равнодушно и весело перекликавшихся в лесу. Но больше всего она ненавидела самое себя. Во-первых, за то, что притащила Инид сюда, а во‑вторых, за то, что сразу, как только начались роды, не отвезла ее в больницу, а сама даже достойной помощи ей оказать не сумела. Марджери просто представить себе не могла, как ей жить дальше, если с Инид что-то случится. И гнала от себя мысли о каком бы то ни было будущем, изо всех сил цеплялась за настоящее.
Она попыталась приподнять Инид, но та пронзительно вскрикнула от боли и стала умолять Марджери оставить ее в покое. Еще целый час она безжизненно провалялась на матрасе, а Марджери суетилась рядом, отгоняя от нее мух и еще в воздухе сбивая их ладонью. Она чувствовала себя чем-то вроде радиоприемника, потерявшего нужную волну, и продолжала смутно надеяться, что, если подождать достаточно долго, все еще может пойти на лад само по себе. Но когда солнце стало клониться к закату, у Инид начались галлюцинации. Она то обливалась потом, то через мгновение застывала как камень, стуча зубами от холода. И тот ужасный запах чувствовался гораздо сильнее.
– У меня ведь было очень много детей, да? – Странно расширенные глаза Инид смотрели испуганно.
– Нет, Инид. Но у тебя есть Глория.
– И я их всех любила.
– Инид, тебе пора кормить Глорию.
– Назови мне их имена.
– Чьи имена?
– Одну, по-моему, звали… как же ее звали? По-моему, ее звали Стол.
– Инид! – Марджери почти прикрикнула на нее. – Хватит нести чушь! Ты никогда не смогла бы назвать своего ребенка «Стол»! Прекрати это, Инид.