Золотой жук мисс Бенсон
Часть 29 из 39 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Ну что ты городишь всякую чушь, Инид. Все совсем не так. – Марджери обмыла Инид голову прохладной водой, после чего Инид сползла на пол и улеглась там, похожая на огромную гусеницу. Голову она положила Марджери на колени. Марджери гладила ее по волосам, ставшим уже наполовину черными, обесцвеченными остались только концы. Было видно, что внутри огромного живота Инид кто-то дергается и брыкается, а потом стенки живота будто каменеют.
– Поговори со мной, Мардж, – попросила Инид. – Расскажи, о чем ты сама тоскуешь. Может, ты скучаешь по снегу? Или по английскому сухому печенью? Или по Букингемскому дворцу?
– Нет, Инид. Не скучаю. По этим вещам я ни капли не скучаю.
– Ты это просто так говоришь, чтобы меня утешить, да? Ты очень добрая, Мардж. Ты просто не хочешь меня расстраивать, потому что я вот-вот рожу.
– Нет, Инид. Я действительно ничуть об этом не тоскую.
Она говорила чистую правду. И вовсе не по доброте душевной. Продолжая гладить Инид по голове, она пыталась вызвать в памяти картины родного дома. Вспоминала теткины ложки для грейпфрута с такими острыми зазубренными краями, что она не раз калечила себе пальцы, а однажды чуть не отрезала кончик языка. Вспоминала лифт, похожий на клетку, которым, впрочем, она почти никогда не пользовалась, потому что жильцы вечно забывали как следует закрыть дверцы и он застревал. Вспоминала дверь в квартиру, свою спальню и лампу с абажуром, украшенным кисточками. Но все эти вещи оставались именно там, где она их себе и представляла, то есть в Лондоне, и с удовольствием там бы и остались, и вовсе не требовали, чтобы Марджери по ним скучала или хотела вновь начать ими пользоваться. Постелив на пол одеяло, она устроила Инид поудобнее и встала, чтобы немного размять ноги. Прохаживаясь по веранде, она любовалась огненными лучами встающего солнца, пробивавшимися сквозь густую листву деревьев; вдыхала сладкий аромат красных тропических цветов, тех самых, с лепестками, похожими на две сложенные для молитвы ладони; слушала утреннее выступление оркестра птиц и насекомых, которому вторил своим далеким гулом океан. Над ней склонялись огромные деревья-каури. И она, видя и слыша все это, отчетливо понимала: здешняя чужая природа с некоторых пор кажется ей родной. А эта хижина, которая должна была стать ей лишь кратковременным пристанищем, как-то сама собой стала для нее домом. Да, она совершила путешествие на другой конец света, но неизмеримо больше было то расстояние, которое она преодолела в собственной душе.
И, в конце концов, что такое «родной дом»? Предположим, это не просто место, откуда ты родом, а нечто иное, то, что всегда берешь с собой, как, скажем, чемодан с нужными вещами. Но ведь чемодан можно и потерять – уж это-то она теперь знала хорошо. И можно даже открыть чей-то чужой чемодан и надеть чью-то чужую одежду, и хотя сперва тебе, возможно, будет немного не по себе, но ты посмотришь на себя совсем другими глазами, в глубине души оставшись прежней, только, может быть, чувствуя себя чуть более настоящей, чуть более свободной, чем прежде.
А потом это наконец-то свершилось: после сорока восьми часов тяжких трудов и мучений Инид родила дочь.
* * *
Марджери как раз ненадолго отошла от Инид, чтобы принести еще воды из ручья. Однако на этот раз ей понадобилось чуть больше времени, чем обычно, потому что в ручье расплодилось невероятное количество крошечных угрей, которые все время заплывали в котелок, и приходилось их оттуда вылавливать. Вернувшись в бунгало, она увидела, что Инид катается по полу, извиваясь, как перевернутый на спину жук. Потом она пронзительно вскрикнула, дернулась так, словно нечто ударило ее изнутри, и на мгновение застыла. А потом моментально перевернулась и встала на четвереньки.
– О господи! – хрипло выкрикнула она. – Я рожаю, Мардж! Я действительно сейчас рожу!
И Марджери показалось, что все у нее в голове покачивается, как лампа на ветру. Она как-то уже успела привыкнуть к бесконечным схваткам Инид и перестала думать о том, что схватки должны завершиться появлением ребенка на свет.
– Инид, – попросила она, – ты, главное, говори со мной, обсуждай со мной каждое свое действие.
Но Инид не ответила. Ее лицо опять исказилось от боли. Брови почти сдвинулись на переносице. И она вдруг без какой бы то ни было видимой причины вдруг принялась рыдать, да так отчаянно, как ребенок. И голосок у нее тоже стал каким-то детским, тоненьким.
– Я не могу! У меня ничего не получается!
– Инид, что значит «не получается»?
– Ну, я передумала, Мардж! Я больше не хочу никого рожать. Я домой хочу! – И она опять свернулась в беспомощный комок.
Ну, ладно, сказала себе Марджери. Ты из конца в конец пересекла земной шар. Ты сумела подняться на вершину горы. Ты много раз спала в гамаке. Значит, и с этим ты тоже справиться сумеешь. И она, закатав рукава и поправив на голове тюрбан, на какой-то краткий миг почувствовала себя Барбарой.
Опустившись на пол рядом с Инид, она строго сказала ей:
– Немедленно прекрати это! Ты уже рожаешь. Вспомни, ты ведь так этого хотела. Так долго к этому стремилась. В общем, перестань плакать и возьми себя в руки. Куда подевалась твоя природная сообразительность? Теперь отступать некуда – просто соберись и вытолкни ребеночка из себя.
– Хорошо, Мардж, – пролепетала Инид и, пригнув голову к груди, вся напряглась, словно борясь с чудовищным запором.
– Тужься, тужься! И дыши глубже!
– Хорошо, Мардж. Я дышу. – Инид запыхтела, как паровоз. – Но что, ребеночек уже выходит?
Хотя мать никогда и не рассказывала Марджери о процессе появления ребенка на свет, Марджери все же неплохо разбиралась в репродуктивной системе жуков. Во всяком случае, знала, что их яйца всегда выходят наружу из заднего прохода, так что, каким бы очаровательным ни было лицо Инид, смотреть в данный момент следовало не на ее лицо, а на противоположный конец ее тела, чтобы вообще оказаться хоть сколько-нибудь полезной.
– Я сейчас посмотрю, Инид. Только я не уверена, нормально ли это?
– Нет, Мардж. По-моему, я обделалась.
Марджери еще более внимательно осмотрела нижнюю часть тела Инид, и в голове у нее помутилось. Инид оказалась права. Она действительно обделалась. Вонь была ужасная. Но падать в обморок Марджери не имела права. Она не имела права сейчас подвести Инид. И тут она заметила, что между ногами Инид показалась темная блестящая головка младенца. Показалась и остановилась. Инид пронзительно вскрикнула, потом еще и еще, и головка снова немного продвинулась вперед.
– Только не вздумай отключиться, Мардж! Не вздумай грохнуться тут в обморок!
Увы, слишком поздно: к горлу Марджери удушливой волной подступила тошнота. Предметы расплывались и множились у нее перед глазами: вместо одной головы Инид она видела три или четыре. А потом вдруг стала очень легкой, поднялась в воздух и поплыла, готовая вот-вот улететь…
– Немедленно спустись на землю! – услышала она крик Инид. – Приди в себя и прими ребенка!
– Как это принять? С помощью чего, Инид?
– С помощью рук, естественно!
Марджери опустилась на колени как раз вовремя – уже почти вышло плечико ребеночка. Но прикоснуться к нему она все равно не решалась, это было все равно что сунуть руку и попытаться достать нечто ужасное, скрытое в глубокой норе. И тут Инид взревела как медведица и вытолкнула из себя целенькое сморщенное тельце ребенка, вымазанное кровью и слизью и похожее на освежеванного кролика. С крохотными ножками, ручками и даже миниатюрными пальчиками на руках и ногах. И все это шлепнулось прямо в подставленные ковшиком руки Марджери.
– Она жива?
– Да, Инид! Жива, жива!
– Покажи мне!
Марджери, по-прежнему крепко сжимая в руках это чудо – это скользкое, окровавленное, покрытое какой-то жирной пленкой маленькое чудо! – наклонилась и передала девочку матери, неловко просунув ее между раздвинутыми ногами Инид. Та плакала от счастья: «О, мое дитя!» Потом с некоторым усилием перевернулась на спину. Глаза ее вспыхнули немыслимой радостью, и вся она словно светилась, как если в нее попала шаровая молния – так почему-то показалось Марджери.
– Скорей принеси теплой воды! И одеяла!
Марджери принесла и чистой теплой воды, и целую кучу одеял. Но ей казалось, что все же что-то пошло не так, потому что оттуда, изнутри, за ребенком тянулось нечто ужасное, похожее на синий ремень. И Марджери не знала, как ей сказать об этом Инид, чтобы ее не испугать. Но та, словно прочитав ее мысли, небрежным тоном сказала:
– Ничего страшного, это пуповина. Тебе придется ее перерезать. Возьми нож и хорошенько его простерилизуй.
– Перерезать? Ты уверена, Инид, что это нужно перерезать?
А Инид деловитым тоном продолжала ее инструктировать: найди нитку потолще, сделай два стежка на пуповине – один ближе к ребенку, а второй ближе к матери, – и перерезай как раз между ними. Нож прошел сквозь плоть, похожую на мягкий хрящ, с такой легкостью, что Марджери ужаснулась. Она вообще в ту сторону старалась больше не смотреть. А Инид не издала ни звука. Она, похоже, этой операции даже не заметила – была занята ребеночком: рассматривала пальчики на руках и ногах, крохотные ушки и ротик, вытирала девочку сухими чистыми тряпками и всячески старалась ее согреть.
Казалось, теперь уже все позади. Наконец-то! У Марджери было такое ощущение, словно по ее телу пробежало целое стадо диких быков. Она была готова всю оставшуюся жизнь лазить по этой горе вверх и вниз, только бы не пришлось еще раз помогать появлению на свет человеческого детеныша. Она вытянулась на полу, надеясь расслабиться – тащиться к креслу казалось ей абсолютно ненужной тратой сил и времени, – и тут Инид вдруг снова пронзительно вскрикнула и сообщила, что у нее вновь начинаются потуги.
Господи!
Неужели там еще один ребенок? Снова стоны, крики, тяжелое дыхание. Марджери подползла к Инид на четвереньках, чтобы осмотреть, так сказать, «рабочий конец» ее тела. Тело содрогнулось и выплюнуло наружу что-то очень похожее на кусок печенки.
– Это послед, – простонала Инид. – Ты должна от него избавиться.
Марджери отыскала подходящую кастрюльку, свалила туда послед и унесла как можно дальше от бунгало в глубину сада, изо всех сил стараясь даже кастрюльки руками не касаться. Зато москиты сразу почуяли запах, исходивший от этой ужасной штуки, и вились над Марджери тучами. К тому времени, как она вернулась в дом, Инид уже успела вытереть кровь и жирную смазку с личика ребенка и улыбалась так, словно только что родила ангела.
– Мардж! Ты все-таки сумела не грохнуться в обморок! Ты все сделала как надо! Ты подарила мне мою девочку! – завопила она, охваченная эйфорией.
Потом ловко пристроила малышку к набухшей груди, которая стала теперь размером с изрядную дыню, и уже через несколько мгновений девочка, вытянув губки, прильнула к соску и стала есть. Вот оно – чистейшее воплощение любви! Марджери смотрела на них, и слезы лились у нее из глаз, и она утирала их, а они все лились и лились.
– У тебя что, бедро разболелось? – ласково спросила Инид.
– С моим бедром все отлично. Я его даже не почувствовала.
– Тебе, пожалуй, надо бы немного отдохнуть.
– Да, Инид. Я, пожалуй, действительно теперь немного отдохну.
И Марджери, шатаясь, вышла на веранду. Оказывается, опять наступила ночь. Одежда ее была вся перепачкана кровью, точно фартук мясника.
Сколько же миллионов или даже триллионов раз разыгрывалась эта сцена? Ведь она была предусмотрена для каждой человеческой жизни. С самого начала человек вступал в борьбу за то, чтобы сделать свой первый вздох и выжить. Марджери устроилась на веранде и, казалось, была готова вот-вот отключиться, однако ей это не удалось: она была настолько утомлена и взбудоражена, что в итоге ей показалось, будто она вообще больше никогда не уснет. При этом мысли ее носили глобальный, прямо-таки космический характер. Инид справилась со своей главной задачей. Она исполнила свое предназначение и стала матерью. Но как же сильно ошибалась она, Марджери! В этом предназначении не было ничего мелкого, ничего обыденного. Напротив – это было великое предназначение! Все в жизни ведет именно к нему, и нет в жизни более высокой ответственности, чем ответственность матери за своего ребенка. И сейчас, когда столь трудное испытание осталось позади, Марджери казалось единственно правильным сидеть спокойно и созерцать звезды, которые кружились и пульсировали у нее над головой, точно некий калейдоскоп светящихся точек.
Потом она, загибая пальцы, попыталась определить, какое сегодня число и день недели. Оказалось, что дочка Инид появилась на свет 16 февраля. В тот самый день, когда они должны были бы покинуть Новую Каледонию и начать обратное путешествие – домой.
– Что ж, я никогда больше туда и не поеду! – с вызовом сказала Марджери, обращаясь к тишине. – А ну ее на фиг, эту Британию!
И когда глаза ее начали сами собой закрываться, перед ее мысленным взором возник еще один человек, но не отец, а мать, как всегда терпеливо чего-то ждущая, тяжело обмякнув в своем любимом кресле у окна. И Марджери впервые показалось, что мать, возможно, не просто зря тратила оставшиеся ей годы жизни, а старалась по мере сил своих как-то отгородить собой Марджери от жестокого внешнего мира, как-то защитить ее. И хотя мысль эта была сущим безумием, Марджери вдруг пожалела, что не может сейчас поблагодарить мать.
В этот момент полицейский автомобиль, светя перед собой фарами, медленно проследовал мимо шанти-тауна и двинулся по дороге в сторону их бунгало. Но Марджери этого уже не видела. Она крепко спала.
45. Змеи
Бери-бери вернулась, и он чувствовал себя совершенно больным. Ему было так плохо, что он больше спал, чем бодрствовал. А если пытался хоть что-то съесть, его тут же выворачивало наизнанку. Но мучила его не только тошнота. Было больно двигаться, даже дышать было больно. И все это продолжалось уже несколько недель.
С другой стороны, лежать неподвижно он не любил, потому что тогда его сразу начинали одолевать воспоминания. Чтобы их отогнать, ему приходилось все время что-то делать, чем-то себя занимать. И он считал – листья на каком-нибудь дереве, камни у себя под ногами или количество шагов, которые успел сделать до того, как его снова вырвало. Он знал, что, если не удастся сосредоточиться на каких-нибудь подсчетах, тот нечеловеческий страх сразу им овладеет, и тогда он перестанет понимать, где находится и что здесь делает.
Но время от времени ему удавалось увидеть мисс Бенсон, и он вспоминал, что прибыл сюда для того, чтобы возглавить ее экспедицию. Но, заглянув в свой блокнот, никак не мог понять, какой сегодня день. Он помнил только, что Рождество было уже давно, а после Рождества он еще довольно долго ждал получения паспорта и лишь после этого добрался до того городка и снял комнату; в эту комнату он мог бы вернуться, вот только найти ее теперь не мог. И он начинал изучать разные даты в своем блокноте; одна из них свидетельствовала о том, что отъезд из Брисбена состоится 18 февраля, и он понимал, что это, должно быть, скоро, но никак не мог понять, почему у него на пути все время возникает столько препятствий. Сперва полицейские, которые зачем-то арестовали его и посадили в камеру. Потом этот британский консул. Та неприятная блондинка. Собака, которая пыталась его убить. Револьвер. Ах да, у него же теперь есть револьвер! Он, правда, никак не мог вспомнить, зачем его украл. Но хуже всего были, конечно, японцы. Они теперь окружали его со всех сторон.
А он от них убегал. Бежал очень быстро, хоть и не понимал, спит он или бодрствует. Он бежал, толкая ногами красную землю на дороге, ведущей к бунгало мисс Бенсон, но впереди было так темно, и ему никак не удавалось заставить свои ноги бежать как следует. Казалось, ноги у него вот-вот отвалятся. А все из-за этой бери-бери. И фары японских танков светили все ближе. Он спиной чувствовал их свет. Если ему не удастся убежать, японцы поймают его и отвезут обратно в лагерь, а там полно змей. Там повсюду змеи, куда ни посмотри.
Он помнил, сколько змей было в Бирме; они лежали под хижинами, свернувшись кольцом; они мгновенно ускользали с тропы в джунгли; повсюду валялись их сброшенные старые шкурки, похожие на разлохматившиеся канаты. Тогда ему удалось найти способ, который помог ему вынести все – и дизентерию, и нехватку еды, и умиравших от холеры заключенных, и тяжкие многокилометровые пешие переходы. Он просто научился себя уговаривать. Говорил себе, например, что эти люди вовсе не мертвы, а просто лежат на солнышке. Или еще, что внутри у него бушует пламя, потому что он особенный. Потому что мать всегда считала его, своего любимого мальчика, особенным, не похожим на других, гораздо лучше их всех, а значит, он не пропадет и не умрет. Но вот от чего он никак не мог избавиться, так это от змей, которые были везде. Некоторые парни в лагере запросто отрубали змее голову, а потом съедали ее, но он, Мундик, скорее умер бы от голода, чем стал есть змею. Скорее заполз бы в какую-нибудь дыру и издох там, чем постоянно видеть этих проклятых змей.
Он помнил, что некоторые заключенные пытались бежать, но их всегда возвращали обратно и оставляли снаружи, за колючей проволокой, и никому не разрешалось им помочь, потому что они должны были быть наказаны. И всю ночь тогда Мундик слушал их пронзительные крики: «Змеи! Змеи!», хотя старался не слушать, старался не испытывать к несчастным никаких чувств, но они все продолжали кричать, а утром всем показывали их тела, почерневшие и наполовину объеденные. И хотя Мундик знал, что змеи не способны так обглодать человеческое тело, мысль о том, что такое все-таки возможно, пронзала его мозг, и тогда уж он мог думать только об этом.
А теперь ему стало ясно, что мисс Бенсон совершила нечто ужасное. В тот день он направлялся в бунгало, чтобы наконец поговорить с ней и раз и навсегда все выяснить, однако ему пришлось довольно долго прождать снаружи, потому что он услышал, как ужасно кричит та блондинка. И это продолжалось много часов. А потом он увидел, как мисс Бенсон, шатаясь, вышла на веранду, вся покрытая кровью. И это было так ужасно, что он бросился бежать. Он побежал обратно в Пум и уже почти добежал, но все никак не мог остановиться, все бежал и бежал, и голова у него ужасно кружилась, и тут вдруг прямо перед ним возникла та машина. Выбора у него не было. Оставалось только упасть на колени и сдаться.
Машина остановилась. Какой-то японец рывком поставил его на ноги и посветил ему прямо в глаза своим фонариком. Мундик присел, ожидая первого удара, но оказалось, что это не японец, а какой-то полицейский.
Полицейский что-то сказал ему, но он ничего не понял.
– Поговори со мной, Мардж, – попросила Инид. – Расскажи, о чем ты сама тоскуешь. Может, ты скучаешь по снегу? Или по английскому сухому печенью? Или по Букингемскому дворцу?
– Нет, Инид. Не скучаю. По этим вещам я ни капли не скучаю.
– Ты это просто так говоришь, чтобы меня утешить, да? Ты очень добрая, Мардж. Ты просто не хочешь меня расстраивать, потому что я вот-вот рожу.
– Нет, Инид. Я действительно ничуть об этом не тоскую.
Она говорила чистую правду. И вовсе не по доброте душевной. Продолжая гладить Инид по голове, она пыталась вызвать в памяти картины родного дома. Вспоминала теткины ложки для грейпфрута с такими острыми зазубренными краями, что она не раз калечила себе пальцы, а однажды чуть не отрезала кончик языка. Вспоминала лифт, похожий на клетку, которым, впрочем, она почти никогда не пользовалась, потому что жильцы вечно забывали как следует закрыть дверцы и он застревал. Вспоминала дверь в квартиру, свою спальню и лампу с абажуром, украшенным кисточками. Но все эти вещи оставались именно там, где она их себе и представляла, то есть в Лондоне, и с удовольствием там бы и остались, и вовсе не требовали, чтобы Марджери по ним скучала или хотела вновь начать ими пользоваться. Постелив на пол одеяло, она устроила Инид поудобнее и встала, чтобы немного размять ноги. Прохаживаясь по веранде, она любовалась огненными лучами встающего солнца, пробивавшимися сквозь густую листву деревьев; вдыхала сладкий аромат красных тропических цветов, тех самых, с лепестками, похожими на две сложенные для молитвы ладони; слушала утреннее выступление оркестра птиц и насекомых, которому вторил своим далеким гулом океан. Над ней склонялись огромные деревья-каури. И она, видя и слыша все это, отчетливо понимала: здешняя чужая природа с некоторых пор кажется ей родной. А эта хижина, которая должна была стать ей лишь кратковременным пристанищем, как-то сама собой стала для нее домом. Да, она совершила путешествие на другой конец света, но неизмеримо больше было то расстояние, которое она преодолела в собственной душе.
И, в конце концов, что такое «родной дом»? Предположим, это не просто место, откуда ты родом, а нечто иное, то, что всегда берешь с собой, как, скажем, чемодан с нужными вещами. Но ведь чемодан можно и потерять – уж это-то она теперь знала хорошо. И можно даже открыть чей-то чужой чемодан и надеть чью-то чужую одежду, и хотя сперва тебе, возможно, будет немного не по себе, но ты посмотришь на себя совсем другими глазами, в глубине души оставшись прежней, только, может быть, чувствуя себя чуть более настоящей, чуть более свободной, чем прежде.
А потом это наконец-то свершилось: после сорока восьми часов тяжких трудов и мучений Инид родила дочь.
* * *
Марджери как раз ненадолго отошла от Инид, чтобы принести еще воды из ручья. Однако на этот раз ей понадобилось чуть больше времени, чем обычно, потому что в ручье расплодилось невероятное количество крошечных угрей, которые все время заплывали в котелок, и приходилось их оттуда вылавливать. Вернувшись в бунгало, она увидела, что Инид катается по полу, извиваясь, как перевернутый на спину жук. Потом она пронзительно вскрикнула, дернулась так, словно нечто ударило ее изнутри, и на мгновение застыла. А потом моментально перевернулась и встала на четвереньки.
– О господи! – хрипло выкрикнула она. – Я рожаю, Мардж! Я действительно сейчас рожу!
И Марджери показалось, что все у нее в голове покачивается, как лампа на ветру. Она как-то уже успела привыкнуть к бесконечным схваткам Инид и перестала думать о том, что схватки должны завершиться появлением ребенка на свет.
– Инид, – попросила она, – ты, главное, говори со мной, обсуждай со мной каждое свое действие.
Но Инид не ответила. Ее лицо опять исказилось от боли. Брови почти сдвинулись на переносице. И она вдруг без какой бы то ни было видимой причины вдруг принялась рыдать, да так отчаянно, как ребенок. И голосок у нее тоже стал каким-то детским, тоненьким.
– Я не могу! У меня ничего не получается!
– Инид, что значит «не получается»?
– Ну, я передумала, Мардж! Я больше не хочу никого рожать. Я домой хочу! – И она опять свернулась в беспомощный комок.
Ну, ладно, сказала себе Марджери. Ты из конца в конец пересекла земной шар. Ты сумела подняться на вершину горы. Ты много раз спала в гамаке. Значит, и с этим ты тоже справиться сумеешь. И она, закатав рукава и поправив на голове тюрбан, на какой-то краткий миг почувствовала себя Барбарой.
Опустившись на пол рядом с Инид, она строго сказала ей:
– Немедленно прекрати это! Ты уже рожаешь. Вспомни, ты ведь так этого хотела. Так долго к этому стремилась. В общем, перестань плакать и возьми себя в руки. Куда подевалась твоя природная сообразительность? Теперь отступать некуда – просто соберись и вытолкни ребеночка из себя.
– Хорошо, Мардж, – пролепетала Инид и, пригнув голову к груди, вся напряглась, словно борясь с чудовищным запором.
– Тужься, тужься! И дыши глубже!
– Хорошо, Мардж. Я дышу. – Инид запыхтела, как паровоз. – Но что, ребеночек уже выходит?
Хотя мать никогда и не рассказывала Марджери о процессе появления ребенка на свет, Марджери все же неплохо разбиралась в репродуктивной системе жуков. Во всяком случае, знала, что их яйца всегда выходят наружу из заднего прохода, так что, каким бы очаровательным ни было лицо Инид, смотреть в данный момент следовало не на ее лицо, а на противоположный конец ее тела, чтобы вообще оказаться хоть сколько-нибудь полезной.
– Я сейчас посмотрю, Инид. Только я не уверена, нормально ли это?
– Нет, Мардж. По-моему, я обделалась.
Марджери еще более внимательно осмотрела нижнюю часть тела Инид, и в голове у нее помутилось. Инид оказалась права. Она действительно обделалась. Вонь была ужасная. Но падать в обморок Марджери не имела права. Она не имела права сейчас подвести Инид. И тут она заметила, что между ногами Инид показалась темная блестящая головка младенца. Показалась и остановилась. Инид пронзительно вскрикнула, потом еще и еще, и головка снова немного продвинулась вперед.
– Только не вздумай отключиться, Мардж! Не вздумай грохнуться тут в обморок!
Увы, слишком поздно: к горлу Марджери удушливой волной подступила тошнота. Предметы расплывались и множились у нее перед глазами: вместо одной головы Инид она видела три или четыре. А потом вдруг стала очень легкой, поднялась в воздух и поплыла, готовая вот-вот улететь…
– Немедленно спустись на землю! – услышала она крик Инид. – Приди в себя и прими ребенка!
– Как это принять? С помощью чего, Инид?
– С помощью рук, естественно!
Марджери опустилась на колени как раз вовремя – уже почти вышло плечико ребеночка. Но прикоснуться к нему она все равно не решалась, это было все равно что сунуть руку и попытаться достать нечто ужасное, скрытое в глубокой норе. И тут Инид взревела как медведица и вытолкнула из себя целенькое сморщенное тельце ребенка, вымазанное кровью и слизью и похожее на освежеванного кролика. С крохотными ножками, ручками и даже миниатюрными пальчиками на руках и ногах. И все это шлепнулось прямо в подставленные ковшиком руки Марджери.
– Она жива?
– Да, Инид! Жива, жива!
– Покажи мне!
Марджери, по-прежнему крепко сжимая в руках это чудо – это скользкое, окровавленное, покрытое какой-то жирной пленкой маленькое чудо! – наклонилась и передала девочку матери, неловко просунув ее между раздвинутыми ногами Инид. Та плакала от счастья: «О, мое дитя!» Потом с некоторым усилием перевернулась на спину. Глаза ее вспыхнули немыслимой радостью, и вся она словно светилась, как если в нее попала шаровая молния – так почему-то показалось Марджери.
– Скорей принеси теплой воды! И одеяла!
Марджери принесла и чистой теплой воды, и целую кучу одеял. Но ей казалось, что все же что-то пошло не так, потому что оттуда, изнутри, за ребенком тянулось нечто ужасное, похожее на синий ремень. И Марджери не знала, как ей сказать об этом Инид, чтобы ее не испугать. Но та, словно прочитав ее мысли, небрежным тоном сказала:
– Ничего страшного, это пуповина. Тебе придется ее перерезать. Возьми нож и хорошенько его простерилизуй.
– Перерезать? Ты уверена, Инид, что это нужно перерезать?
А Инид деловитым тоном продолжала ее инструктировать: найди нитку потолще, сделай два стежка на пуповине – один ближе к ребенку, а второй ближе к матери, – и перерезай как раз между ними. Нож прошел сквозь плоть, похожую на мягкий хрящ, с такой легкостью, что Марджери ужаснулась. Она вообще в ту сторону старалась больше не смотреть. А Инид не издала ни звука. Она, похоже, этой операции даже не заметила – была занята ребеночком: рассматривала пальчики на руках и ногах, крохотные ушки и ротик, вытирала девочку сухими чистыми тряпками и всячески старалась ее согреть.
Казалось, теперь уже все позади. Наконец-то! У Марджери было такое ощущение, словно по ее телу пробежало целое стадо диких быков. Она была готова всю оставшуюся жизнь лазить по этой горе вверх и вниз, только бы не пришлось еще раз помогать появлению на свет человеческого детеныша. Она вытянулась на полу, надеясь расслабиться – тащиться к креслу казалось ей абсолютно ненужной тратой сил и времени, – и тут Инид вдруг снова пронзительно вскрикнула и сообщила, что у нее вновь начинаются потуги.
Господи!
Неужели там еще один ребенок? Снова стоны, крики, тяжелое дыхание. Марджери подползла к Инид на четвереньках, чтобы осмотреть, так сказать, «рабочий конец» ее тела. Тело содрогнулось и выплюнуло наружу что-то очень похожее на кусок печенки.
– Это послед, – простонала Инид. – Ты должна от него избавиться.
Марджери отыскала подходящую кастрюльку, свалила туда послед и унесла как можно дальше от бунгало в глубину сада, изо всех сил стараясь даже кастрюльки руками не касаться. Зато москиты сразу почуяли запах, исходивший от этой ужасной штуки, и вились над Марджери тучами. К тому времени, как она вернулась в дом, Инид уже успела вытереть кровь и жирную смазку с личика ребенка и улыбалась так, словно только что родила ангела.
– Мардж! Ты все-таки сумела не грохнуться в обморок! Ты все сделала как надо! Ты подарила мне мою девочку! – завопила она, охваченная эйфорией.
Потом ловко пристроила малышку к набухшей груди, которая стала теперь размером с изрядную дыню, и уже через несколько мгновений девочка, вытянув губки, прильнула к соску и стала есть. Вот оно – чистейшее воплощение любви! Марджери смотрела на них, и слезы лились у нее из глаз, и она утирала их, а они все лились и лились.
– У тебя что, бедро разболелось? – ласково спросила Инид.
– С моим бедром все отлично. Я его даже не почувствовала.
– Тебе, пожалуй, надо бы немного отдохнуть.
– Да, Инид. Я, пожалуй, действительно теперь немного отдохну.
И Марджери, шатаясь, вышла на веранду. Оказывается, опять наступила ночь. Одежда ее была вся перепачкана кровью, точно фартук мясника.
Сколько же миллионов или даже триллионов раз разыгрывалась эта сцена? Ведь она была предусмотрена для каждой человеческой жизни. С самого начала человек вступал в борьбу за то, чтобы сделать свой первый вздох и выжить. Марджери устроилась на веранде и, казалось, была готова вот-вот отключиться, однако ей это не удалось: она была настолько утомлена и взбудоражена, что в итоге ей показалось, будто она вообще больше никогда не уснет. При этом мысли ее носили глобальный, прямо-таки космический характер. Инид справилась со своей главной задачей. Она исполнила свое предназначение и стала матерью. Но как же сильно ошибалась она, Марджери! В этом предназначении не было ничего мелкого, ничего обыденного. Напротив – это было великое предназначение! Все в жизни ведет именно к нему, и нет в жизни более высокой ответственности, чем ответственность матери за своего ребенка. И сейчас, когда столь трудное испытание осталось позади, Марджери казалось единственно правильным сидеть спокойно и созерцать звезды, которые кружились и пульсировали у нее над головой, точно некий калейдоскоп светящихся точек.
Потом она, загибая пальцы, попыталась определить, какое сегодня число и день недели. Оказалось, что дочка Инид появилась на свет 16 февраля. В тот самый день, когда они должны были бы покинуть Новую Каледонию и начать обратное путешествие – домой.
– Что ж, я никогда больше туда и не поеду! – с вызовом сказала Марджери, обращаясь к тишине. – А ну ее на фиг, эту Британию!
И когда глаза ее начали сами собой закрываться, перед ее мысленным взором возник еще один человек, но не отец, а мать, как всегда терпеливо чего-то ждущая, тяжело обмякнув в своем любимом кресле у окна. И Марджери впервые показалось, что мать, возможно, не просто зря тратила оставшиеся ей годы жизни, а старалась по мере сил своих как-то отгородить собой Марджери от жестокого внешнего мира, как-то защитить ее. И хотя мысль эта была сущим безумием, Марджери вдруг пожалела, что не может сейчас поблагодарить мать.
В этот момент полицейский автомобиль, светя перед собой фарами, медленно проследовал мимо шанти-тауна и двинулся по дороге в сторону их бунгало. Но Марджери этого уже не видела. Она крепко спала.
45. Змеи
Бери-бери вернулась, и он чувствовал себя совершенно больным. Ему было так плохо, что он больше спал, чем бодрствовал. А если пытался хоть что-то съесть, его тут же выворачивало наизнанку. Но мучила его не только тошнота. Было больно двигаться, даже дышать было больно. И все это продолжалось уже несколько недель.
С другой стороны, лежать неподвижно он не любил, потому что тогда его сразу начинали одолевать воспоминания. Чтобы их отогнать, ему приходилось все время что-то делать, чем-то себя занимать. И он считал – листья на каком-нибудь дереве, камни у себя под ногами или количество шагов, которые успел сделать до того, как его снова вырвало. Он знал, что, если не удастся сосредоточиться на каких-нибудь подсчетах, тот нечеловеческий страх сразу им овладеет, и тогда он перестанет понимать, где находится и что здесь делает.
Но время от времени ему удавалось увидеть мисс Бенсон, и он вспоминал, что прибыл сюда для того, чтобы возглавить ее экспедицию. Но, заглянув в свой блокнот, никак не мог понять, какой сегодня день. Он помнил только, что Рождество было уже давно, а после Рождества он еще довольно долго ждал получения паспорта и лишь после этого добрался до того городка и снял комнату; в эту комнату он мог бы вернуться, вот только найти ее теперь не мог. И он начинал изучать разные даты в своем блокноте; одна из них свидетельствовала о том, что отъезд из Брисбена состоится 18 февраля, и он понимал, что это, должно быть, скоро, но никак не мог понять, почему у него на пути все время возникает столько препятствий. Сперва полицейские, которые зачем-то арестовали его и посадили в камеру. Потом этот британский консул. Та неприятная блондинка. Собака, которая пыталась его убить. Револьвер. Ах да, у него же теперь есть револьвер! Он, правда, никак не мог вспомнить, зачем его украл. Но хуже всего были, конечно, японцы. Они теперь окружали его со всех сторон.
А он от них убегал. Бежал очень быстро, хоть и не понимал, спит он или бодрствует. Он бежал, толкая ногами красную землю на дороге, ведущей к бунгало мисс Бенсон, но впереди было так темно, и ему никак не удавалось заставить свои ноги бежать как следует. Казалось, ноги у него вот-вот отвалятся. А все из-за этой бери-бери. И фары японских танков светили все ближе. Он спиной чувствовал их свет. Если ему не удастся убежать, японцы поймают его и отвезут обратно в лагерь, а там полно змей. Там повсюду змеи, куда ни посмотри.
Он помнил, сколько змей было в Бирме; они лежали под хижинами, свернувшись кольцом; они мгновенно ускользали с тропы в джунгли; повсюду валялись их сброшенные старые шкурки, похожие на разлохматившиеся канаты. Тогда ему удалось найти способ, который помог ему вынести все – и дизентерию, и нехватку еды, и умиравших от холеры заключенных, и тяжкие многокилометровые пешие переходы. Он просто научился себя уговаривать. Говорил себе, например, что эти люди вовсе не мертвы, а просто лежат на солнышке. Или еще, что внутри у него бушует пламя, потому что он особенный. Потому что мать всегда считала его, своего любимого мальчика, особенным, не похожим на других, гораздо лучше их всех, а значит, он не пропадет и не умрет. Но вот от чего он никак не мог избавиться, так это от змей, которые были везде. Некоторые парни в лагере запросто отрубали змее голову, а потом съедали ее, но он, Мундик, скорее умер бы от голода, чем стал есть змею. Скорее заполз бы в какую-нибудь дыру и издох там, чем постоянно видеть этих проклятых змей.
Он помнил, что некоторые заключенные пытались бежать, но их всегда возвращали обратно и оставляли снаружи, за колючей проволокой, и никому не разрешалось им помочь, потому что они должны были быть наказаны. И всю ночь тогда Мундик слушал их пронзительные крики: «Змеи! Змеи!», хотя старался не слушать, старался не испытывать к несчастным никаких чувств, но они все продолжали кричать, а утром всем показывали их тела, почерневшие и наполовину объеденные. И хотя Мундик знал, что змеи не способны так обглодать человеческое тело, мысль о том, что такое все-таки возможно, пронзала его мозг, и тогда уж он мог думать только об этом.
А теперь ему стало ясно, что мисс Бенсон совершила нечто ужасное. В тот день он направлялся в бунгало, чтобы наконец поговорить с ней и раз и навсегда все выяснить, однако ему пришлось довольно долго прождать снаружи, потому что он услышал, как ужасно кричит та блондинка. И это продолжалось много часов. А потом он увидел, как мисс Бенсон, шатаясь, вышла на веранду, вся покрытая кровью. И это было так ужасно, что он бросился бежать. Он побежал обратно в Пум и уже почти добежал, но все никак не мог остановиться, все бежал и бежал, и голова у него ужасно кружилась, и тут вдруг прямо перед ним возникла та машина. Выбора у него не было. Оставалось только упасть на колени и сдаться.
Машина остановилась. Какой-то японец рывком поставил его на ноги и посветил ему прямо в глаза своим фонариком. Мундик присел, ожидая первого удара, но оказалось, что это не японец, а какой-то полицейский.
Полицейский что-то сказал ему, но он ничего не понял.