Золотой жук мисс Бенсон

– Только мне еще кое-что вам рассказать нужно.

– Это так же плохо, как история с револьвером?

– Речь пойдет о моем муже, Мардж …

Но Марджери не дала ей договорить. На какое-то ужасное мгновение она почувствовала себя абсолютно уверенной в том, что Инид сейчас расскажет ей еще что-то, связанное с оружием, и быстро сказала:

– Ох, Инид, я давно уже обо всем догадалась!

– Вы догадались?

– Еще сто лет назад.

– Правда?

– Ну конечно! Вы в разводе. Вы ведь даже кольцо не носите. Я только не понимаю, почему вы пытались это скрыть.

Инид ничего не ответила. Молча зажгла еще одну спичку, и в этом неверном свете ее лицо показалось Марджери лишь наполовину знакомым. Ее глаза сверкали, точно осколки хрусталя.

– Инид, вы меня поняли? Что бы ни случилось, оружие нам ни в коем случае не понадобится.

– Вы действительно так считаете?

– Да.

– Хм… – Инид явно осталась не убежденной.

– Ладно, давайте ложиться. Нам обеим обязательно нужно поспать.





* * *


Как женщина укладывается в гамак, если до сих пор никогда этого не делала? Инид, правда, спросила, не нужна ли ее помощь, но Марджери, все еще чувствуя себя уязвленной после неудачного сражения с палаткой и вынужденного признания в том, что в экспедициях ей бывать никогда не доводилось, от помощи решительно отказалась, заявив, что справится сама. Инид без малейших затруднений забралась в свой гамак, улеглась и взяла к себе Мистера Роулингза. Марджери видела, как светятся в темноте белые уши пса.

– Спокойной ночи, Мардж!

Но Марджери, по всей видимости, гамак попался куда менее сговорчивый. Сначала она попыталась уложить туда хотя бы одну ногу, гамак закачался, но потом остановился. И она, решив взять его штурмом, бросилась туда всем телом. Гамак удивился, приняв ее немалый вес, затем резко качнулся, перевернулся и вытряхнул Марджери на землю по другую сторону. Шлепнувшись на что-то острое – то ли на колючее растение, то ли на груду камней, – она рассердилась и, подпрыгнув, плюхнулась в гамак животом вниз. В результате ее рот оказался буквально размазан по полотну, но пошевелиться она боялась, потому что гамак яростно раскачивался, словно желая снова выбросить ее вон. Значит, попытка все-таки удалась! И теперь, по крайней мере теоретически, она находилась в гамаке, и спорить с этим было невозможно. Однако ей потребовалось еще немало времени и поистине невероятное количество усилий, чтобы перевернуться на спину и лечь поудобней. Она даже москитную сетку натянуть сумела.

Но спать? Как, скажите на милость, можно было уснуть в таких условиях? Кто, будучи в здравом уме, решился бы здесь закрыть глаза? Одно дело спать в ветхом бунгало – там хотя бы видимость крыши и стен была. Но спать посреди тропического леса? Все здесь пугало Марджери. Ее чувства были обострены до предела, а от карманного фонарика пользы было не больше, чем от весельной лодки посреди океана. До нее доносились свист и пронзительные вопли неведомых существ, какие ей даже в кошмарных сновидениях никогда не являлись. Она слышала то хриплое карканье, то безумное уханье, а один раз кто-то явственно клацнул зубами прямо у нее над ухом, и рядом замаячила неясная тень. Марджери чувствовала себя в этом проклятом гамаке, как в ловушке; она была стиснута со всех сторон и боялась даже пошевелиться; от страха глаза ее были так широко раскрыты, что чуть не выскакивали из орбит. Нависшая над ней тень внезапно обрела более реальные очертания, всхрапнула, хрюкнула и превратилась в обыкновенную дикую свинью. И тут же снова раздался тот разбойничий свист, и снова какое-то животное закричало так, словно его едят живьем. Марджери, дрожа от страха, вспомнила об Инид, о револьвере, и тут что-то приземлилось прямо ей на лицо.

Возможно, у этой твари и не было никаких дурных намерений. Возможно, она приняла Марджери за нечто дружественное или, по крайней мере, невраждебное. Но первым инстинктивным желанием самой Марджери было немедленно убрать это со своего лица. Например, сбить резким ударом руки. Что было с ее стороны весьма неразумно, потому что тварь моментально запуталась в гамаке, стала хлопать крыльями и пронзительно пищать, и Марджери поняла, что сбила летучую мышь. Вот теперь она запаниковала по-настоящему; и летучая мышь тоже запаниковала. А потом Марджери почувствовала, что в рот ей что-то попало, но оказалось, что это все-таки не летучая мышь, а край гамака, который стал дико раскачиваться вверх-вниз, вверх-вниз. Мышь уже успела выкарабкаться и улететь, а Марджери все продолжала раскачиваться, словно на ярмарочных качелях; москитная сетка, разумеется, сбилась, и сотни москитов тут же радостно набросились на беззащитную жертву.

До рассвета было еще далеко, однако хор птиц уже начал свой утренний концерт. Собственно, прошло еще только полночи, но, похоже, все птицы Новой Каледонии решили проснуться пораньше и своим пением сообщить об этом миру. Вскоре к птицам присоединились цикады, и на этот раз не обычным оглушительным треском, а тяжелой маршевой поступью огромного войска. Постепенно в лесной мрак стал просачиваться серебристый утренний свет, и предметы вокруг начали обретать свои реальные формы и очертания. Развесистый банан. Скала. Птицы, отправляющиеся досыпать. Даже цикады стали успокаиваться. И Марджери сказала себе: если меня и собирался кто-то съесть, то уж наверняка съел бы еще до рассвета. Она даже осмелилась закрыть глаза и задремала минут на тридцать. Но больше не выдержала и снова проснулась. И поняла, что прямо на нее падают капли дождя.

Это была самая ужасная ночь в ее жизни. Пропасть между составлением плана и реальным воплощением его в жизнь оказалась непреодолимой. К такому ее не подготовила ни одна лекция профессора Смита, как и ни одна из тех многочисленных книг, которые она прочла. Все тело Марджери было покрыто укусами насекомых, они даже в уши ей ухитрились забраться. Она промокла насквозь под дождем, и теперь ей казалось, что она, возможно, даже гнить начинает от этой сырости. После бессонной ночи она чувствовала себя как выжатый лимон. Мало того, у нее страшно затекло все тело, и она не представляла, как ей выбраться из гамака. Единственный реальный способ – это выпрастывать себя оттуда по частям, как складную рулетку, решила она. Но, с другой стороны, была не совсем уверена, что сможет сделать хотя бы первое движение. В общем, Марджери окончательно поняла, как здорово она вляпалась и насколько оказалась неприспособленной к столь некомфортным походным условиям.

Ей вспомнились британские жены, которые на приеме в консульстве перечисляли ей все то, по чему так соскучились вдали от родины: бранстонские пикули, серая изморось, прекрасные английские газоны. И ведь они были правы! Столкнувшись лицом к лицу с дождевым лесом, Марджери испытывала настоящее отчаяние. Там, дома, у нее была отличная квартира с нормальной кроватью, чистыми простынями и чудесной лампой на прикроватном столике. И ее вдруг охватила тоска по уличным фонарям, по светящимся за занавесками окнам, по нормальным городским улицам с нормальными названиями. И черт с ней, с нормированной выдачей продуктов: даже карточки лучше, чем это. И хотя тетки внушали ей, что плакать нехорошо – а ведь она не плакала даже на похоронах матери, – но в ее нос изнутри словно впился миллион крошечных иголочек, а потом и глаза наполнились соленой жгучей влагой. Марджери плакала и никак не могла понять, зачем она лежит в каком-то гамаке на другом конце земного шара, зачем стала наполовину инвалидом, зачем ищет какого-то жука, который никогда и никем обнаружен не был, – ведь она может и умереть здесь, под этими чужими звездами, и никто даже не узнает об этом. Она вспомнила отца, мать, братьев, профессора Смита, Барбару и тетушек. И чем больше она думала обо всех этих утраченных ею людях, тем сильней ей хотелось их вернуть. Теперь она плакала уже не просто от тоски по дому. И не из-за бранстонских пикулей, зеленых английских газонов и улиц с нормальными названиями. Она плакала из-за чего-то совсем другого. И это горе всегда было с ней – с тех самых пор, как ее отец шагнул в сад прямо из распахнутого французского окна и оставил ее одну. Можно уехать хоть на другой конец света, но в конце концов опустошающее ощущение несчастья, затаившееся в твоей душе, непременно проявится, вылезет наружу, да так с тобой и останется.

И Марджери, лежа в своем проклятом гамаке, заплакала уже навзрыд.





29. Вырезая из бумаги разные фигурки и звезды




А в Нумеа тем временем, пока дневная жара еще не стала совершенно невыносимой, британские жены собрались с рукодельем на пятничные посиделки у миссис Поуп. Эти посиделки давали им надежду, что в скором времени в их жизни что-то изменится – особенно часто такие надежды возникали в период муссонов, когда циклоны налетали один за другим без всякого предупреждения и погода была способна меняться по нескольку раз на дню, – однако вскоре они вновь начинали понимать, сколь тщетны их мысли о том, чтобы провести Рождество дома, и их охватывало безнадежное отчаяние. Ничего удивительного, что кое-кого из наименее устойчивых уже отсюда отправили.

Еженедельные кофейные посиделки позволяли этим женщинам продемонстрировать новое платье, обменяться рецептами кушаний и чем-то заняться сообща, хотя их вязаные инопланетные корабли, изготовленные для местного сиротского приюта, и оказались более всего похожи на презервативы из шерсти, так что мужчины еще долго потом над своими женами подшучивали. Тогда над ними смеялись даже австралийцы, и миссис Поуп до сих пор это переживала. Муж не раз предлагал ей приглашать на посиделки женщин из других дипломатических представительств – например, новозеландок и голландок, которые, в конце концов, тоже неплохо говорят по-английски, – но миссис Поуп категорически отказывалась. Ведь говорить по-английски – это отнюдь не то же самое, что быть истинными британцами. И потом, британцы были здесь весьма немногочисленны, а когда вы в меньшинстве, всегда лучше держаться друг друга.

Поскольку близилось Рождество, дамы были заняты тем, что вырезали из бумаги разные фигурки и звезды, а также клеили бумажные цепи, чтобы украсить британское консульство к празднику Трех Королей, который каждый год устраивала миссис Поуп. Они говорили о том, какие волшебные костюмы наденут на карнавал – миссис Поуп в этом году собиралась быть во всем золотом, – и о том, какие новости получили из дома; о газетных новостях особого разговора не было, поскольку самые свежие полученные ими газеты были датированы октябрем, так что, строго говоря, изложенная в них информация новостями считаться никак не могла. К тому же все это они уже слышали из уст своих мужей: там по-прежнему действовало нормированное распределение продуктов; в мае состоится Фестиваль Британии; процесс Нормана Скиннера завершен. И дамы вновь вернулись к местным событиям. Возникли кое-какие подвижки в деле о краже из католической школы. Во всяком случае, у французской полиции появилась новая наводка.

– Не может быть! – вскричали дамы.

– Может! – подтвердила миссис Поуп, аккуратно вырезая бумажную звезду. Она прекрасно умела извлечь выгоду из того или иного конкретного момента.


– Ну, расскажите же нам! – хором пропели женщины.

Миссис Поуп положила ножницы, чуть наклонилась вперед и тихим голосом сообщила:

– Морис говорит, что французская полиция подозревает некого британца!

– Британца? – В такое никто из них просто поверить не мог, и они все повторяли: – Неужели британца?

– А я все-таки не могу поверить, что они подозревают в краже британца, – сказала миссис Питер Вигз. – По-моему, это кто-то из местных.

– А вот и нет! – возразила миссис Поуп. – Хотя, конечно, поверить в это действительно трудно. Это пугает и настораживает.

И дамы единодушно согласились с тем, что это пугает и настораживает, но трудно в такое поверить – ведь это почти то же самое, что всю здешнюю британскую общину обвинить в краже.

– А что французы намерены предпринять? Будут ли они нас опрашивать? – спросила миссис Питер Вигз.

Миссис Питер Вигз, которую все звали просто Долли, была правой рукой миссис Поуп. Она была очень милой женщиной, однако ум свой приберегала для особых случаев.

– Нет, Долли. Нас они опрашивать не будут. По крайней мере, если мы сами не начнем вести себя подозрительно, чего мы, разумеется, делать не станем – ведь мы британские граждане и никакого преступления не совершали. Но я слышала, что они очень внимательно изучают документы всех вновь прибывших.

– Но это, по-моему, страшно хлопотно, – сказала Долли. – Неужели из-за какой-то кражи…

– Дело в принципе, Долли, – прервала ее миссис Поуп. – И потом, французы всегда недоброжелательно к нам относились. – Она смазала клеем свою звезду и стала осторожно приклеивать к ней блестки. – Мне кажется, они так и не смогли до конца простить нам Ватерлоо.

– А что слышно о тех двух милых дамах из Музея естественной истории?

– А что о них может быть слышно, Долли?

– Ну, я надеюсь, их подозреваемыми не считают? Они мне показались такими симпатичными.

– Симпатичными? – удивилась миссис Поуп. – Разве вы не видели, как себя вела эта ассистентка? Это же просто какая-то девушка по вызову.

– А мне она понравилась. Особенно ее волосы, – заупрямилась Долли.

Горничная внесла полное блюдо миниатюрных пирожков, но миссис Поуп сердито замахала рукой и велела все унести. Тесто оказалось непропеченным, и потом, повариха хозяйку недопоняла и положила в пирожки другую начинку – не пау-пау, а тушеную козлятину.

– Эти женщины, – сказала миссис Поуп, – на севере не задержатся. И еще до Рождества вернутся сюда. Попомните мои слова. – И она вдруг прибавила с таким видом, словно эта мысль самым неожиданным образом оказалась связана с предыдущей: – Однако я самым решительным образом намерена выяснить, кто все-таки обокрал католическую школу.

И тут миссис Поуп заметила, что через стол ползет какое-то странное насекомое с длинным хоботком и усиками. Оно тащило за собой другое насекомое, осторожно, точно слепое, нащупывая путь. Миссис Поуп некоторое время смотрела на это, потом взяла старую газету и прихлопнула ею насекомых.





30. С каждым днем все выше и выше




– С добрым утром, Мардж! Вставайте и сияйте!

Только одна вещь на свете казалась Марджери хуже того, что она застряла в дождевом лесу на другом конце земного шара: то, что она застряла там вместе с Инид Притти. Кстати, в отличие от нее самой, Инид отлично выспалась – лучше, чем когда-либо в жизни, по ее собственному заявлению. Она сказала, что просто обожает спать под открытым небом, а дождя и вовсе не заметила. Впрочем, дождь уже прекратился, и сейчас весь лес был пронизан солнечными лучами, хотя среди деревьев еще плавали легкие нити тумана, а с листьев свисали, точно рождественские серебряные рыбки, капли дождя.

– Мардж, вам помочь выбраться из гамака?

– Нет, спасибо. Я отлично справлюсь сама.

– Похоже, вы все-таки немного застряли.

– Нет, Инид, я просто любуюсь тропическим пейзажем.

– Вы что, плакали? – Инид наклонилась над гамаком Марджери, держа на руках собаку, которая, похоже, тоже отлично выспалась. Волосы Инид стояли дыбом и, просвеченные солнцем, светились, как нимб.

– Конечно же, нет!

– Ну, ладно. Тогда я, пожалуй, сбегаю к озеру и искупаюсь. Чудесно будет освежиться с утра. Вам ничего не нужно?

– Чего, например? Миски кукурузных хлопьев с молоком?

Инид от души рассмеялась, а ее собака принялась вилять хвостом.

– Мы скоро вернемся, Мардж.

Как только Инид скрылась из виду, Марджери, решив взять в руки собственную жизнь, буквально вытряхнула себя из гамака. Собственно, единственный способ для этого – как следует раскачаться и попросту выпасть на землю. Она так и сделала, но приземлилась не слишком удачно – на груду чего-то острого и колючего; сдерживая боль, она отползла в сторону и с трудом поднялась на ноги. Ее опасения насчет бедренного сустава оказались справедливыми: наверное, проще было бы совсем отпилить себе ногу, чем пользоваться ей при ходьбе. И ночные рыдания тоже сказались не лучшим образом: глаза ужасно опухли и были абсолютно красные. Выудив из рюкзака чистую, но тоже влажную рубашку, Марджери надела ее, стараясь максимально аккуратно совмещать пуговицы и петельки. Затем заправила рубашку в шорты и застегнула на них молнию. Носки, прежде чем их надевать, она несколько раз сильно встряхнула, пытаясь избавиться от многочисленных муравьев. Затем как следует вытряхнула ботинки, где тоже оказалось немало насекомых, и сунула туда ноги. Она специально сосредоточилась на этих мелких обыденных действиях, чтобы как-то заглушить тот мощный голос, что все время звучал у нее в ушах, упорно повторяя: «Все это совершенно бессмысленно, Марджери Бенсон. У тебя нет ни малейшей возможности продолжать подъем».