Золото Хравна

Вновь пошел снег; большими хлопьями он опускался на болото, ложился на красную лапландскую шапочку Вильгельмины, на плечи идущего впереди Торлейва. Шли молча. Буски, чувствуя, что хозяйке невесело, не пытался играть и не лаял, а просто бежал следом.



За перелеском, за кустами рябины, за частым ельником, что взбирался вверх по склону, стоял дом старой Йорейд. Сегодня он совсем утонул в снегу, но дорожка к крыльцу была расчищена, а из отдушины поднимался легкий дымок.

— Йорейд печет лепешки, — сказала Вильгельмина, втянув в себя морозный воздух.

Торлейв обернулся.

— Скажи, ты сердишься на меня?

— За что?

— Не слишком достойно я вел себя. Мне жаль, что ты видела меня таким. Если б ты не стояла рядом, я бы ударил его. Я и сейчас еще мог бы его отколотить, настолько я взбешен, хоть и не хуже тебя понимаю, что гневные речи не стоят внимания. Этому Гудрику просто не повезло в жизни.

— Почему ты так думаешь? — спросила Вильгельмина, чувствуя по блеску серых его глаз, что он еще что-то хотел сказать.

— Он не знает, как выглядят ангелы.

— А как они выглядят? — удивилась Вильгельмина. — Ты их видел?

— Приходилось, — сказал Торлейв, и улыбка тронула углы его губ.

— Правда? — недоверчиво спросила Вильгельмина, глядя на Торлейва снизу вверх. — Ну, и какие же они?

— Смешные. Красивые. У них длинные волосы, веснушки на носу и глаза светлые, как песчаная отмель.

— Фу, Торве! — тихо рассмеялась она, ударив его красной рукавичкой в грудь. — Что это ты держишь льстивые речи? Будто мы с тобой только-только познакомились в хороводе, танцуя хринброт[62] на Иванов день!..

— И они носят красные лапландские колпачки.

— Тогда это не ангелы, а гномы, — фыркнула Вильгельмина.



Не успели они подъехать к дому, как им навстречу, проваливаясь в снег по брюхо, бросились три огромных собаки. Буски в два прыжка обогнал Торлейва. Одна из собак, Геста — черная с белой грудью, — была его матерью. Они обнюхали друг друга, виляя хвостами.

Скрипнула дверь, и сама Йорейд, кутаясь в серый платок, вышла на крыльцо.

— Мир вам, тетушка Йорейд!

— И тебе мир, сын Хольгера! — отвечала она. — Хотя что это такое — мир в наши-то времена. Сегодня он есть, а завтра рассыпался в прах, и ничего не осталось…

— Что это такое говоришь ты, бабушка? — Вильгельмина обняла старуху и поцеловала ее в морщинистую щеку.

— Неспокойно нынче в долине, давно уж в этих местах не видели такого зла. Смертью пахнет в воздухе, и ждет она не одного беднягу Клюппа, помяните мое слово.

— Откуда вы знаете про Клюппа? — удивился Торлейв.

— Знаю, — отмахнулась Йорейд. — Хватит тут на морозе-то стоять, ишь как похолодало. Заходите в дом: там тепло и лепешки готовы. Есть у меня еще немного того доброго вина, что Стурла привез мне перед отъездом. Самое время его допить.

Тесные сени дохнули на них запахом скотины, молока, сена и сушеной мяты, венички которой висели под потолком. В углу сохли маленькие ручные сани, стояли лыжи, на стене висели снегоступы из ивовой лозы. На большом плетеном сундуке рядком были выставлены глиняные горшки. Громоздились друг на друге лохани для мытья и стирки, дубовое корытце. В противоположном углу стояли лопаты для снега, уличная метла, маслобойка, небольшая стремянка, на верхней ступени которой сидел крупный рыжий кот Турре. Увидев вошедших, кот выгнул спину дугой и широко зевнул.

— А как ты догадалась, бабушка, что мы придем? — спросила Вильгельмина. — Лепешек напекла.

— Давно уж я не видела тебя, внучка, не меньше двух лун сменилось с тех пор. Да и святой Никулас сегодня, он всегда приводит ко мне дорогих гостей… Но что ж мы в сенях-то застряли, проходите в горницу!



Сверху глинобитного пола Йорейд стелила свежее сено. Лесная поляна, что летом цвела разнотравьем вокруг ее дома, зимой превращалась в толстый ковер, покрывавший пол. Высохшие цветы источали аромат еще более тонкий, чем тот, что имели при жизни.

Вильгельмине всегда казалось, что в одном из своих старых плетеных сундуков Йорейд не хранит вещи, но держит там весну и лето. Пройдет зима, крышки сундуков распахнутся, и весна, а за ней и лето выйдут на свободу во всей красе. Трава и цветы вернутся на свои места. Снег растает, впитается в землю, станет частью трясины, ручьями, рекой, озером, теплым летним дождем.

Большой очаг посередине горницы сложен был из нескольких плоских камней. Здесь Йорейд варила в котле каши и похлебки, пекла лепешки на железном противне, здесь готовила свои целебные отвары. Торлейв и Вильгельмина сели на низкие скамьи друг против друга, чтобы пламя очага согревало их своим ясным жаром, и вытянули ноги к огню.

На столе тут же оказались две большие деревянные тарелки, мед, молоко, творог, сыр и гора лепешек, которые Йорейд положила прямо на выскобленную дочиста столешницу. Торлейв с детства привык соблюдать строгий пост в эти дни: так было принято в семье Хольгера Халльсвейна. Но теперь он подумал, что своим отказом обидит старуху, и это будет худшим грехом, чем есть постом белую еду.

Йорейд попросила его прочесть молитву. Глядя на темное распятие на стене, Торлейв проговорил «Pater noster» и «Benedic Domine»[63] и благословил трапезу.

Вино, разбавленное горячим отваром из трав, меда и дикой земляники, щекотало ноздри своим терпким запахом — так поздней осенью пахнут увядающие сады. Вильгельмина пила крошечными глотками; кружка согревала ее замерзшие руки.

Когда гости насытились, Йорейд спросила:


— Ну, что скажете?

— Страшная смерть постигла Сварта и Клюппа, — ответил Торлейв. — Никак не могу примириться с этим.

— Никто не знает, какая гибель ждет его, — вздохнула старуха. — А знал бы — не мог бы спать спокойно. Господь в милости Своей награждает неведением, а жизнь того, кто ведает, полна горечи. Однако, сын Хольгера, вижу я, что лежит у тебя еще что-то на сердце.

Торлейв помедлил, потом произнес:

— Скажите, тетушка Йорейд, что вы думаете о варгах?

Йорейд чуть откинулась назад. Взгляд ее был полон пронзительного внимания и длился так долго, что Торлейву показалось, будто старуха читает его мысли. Дрожь пробежала меж его лопаток по спине и в горле пересохло, но он не отвел глаз.



Глубокую тишину, воцарившуюся в горнице после вопроса Торлейва, нарушало лишь потрескивание дров в очаге. Пламя стало гаснуть. Йорейд поднялась со скамьи и подбросила несколько сухих веток. Огонь вспыхнул с новой силой, озарил горшки и миски на полках, завешенные рогожей ниши боковуш. Вдруг пламя двумя яркими звездами отразилось в темноте под скамьей. Вильгельмина едва не вскрикнула от испуга, но вовремя поняла, что это всего лишь Турре, бабушкин кот.

— Бойтесь темной ночи среди ясна дня… — тихо пробормотала Йорейд, глядя в огонь.

— Что? — переспросила Вильгельмина, но Торлейв приложил палец к губам. Старуха продолжала:

Бойтесь темной ночи среди ясна дня,

Как тебе угодно величать меня —

Так зови и страх свой полной черпай мерой,

Золотою Лапой, Вражиною Серой.



Имя мое — Голод, лют я поневоле,

Под луной ищу я бесприютной доли.

Как бы темной ночью ты ни звал меня,

Я приду незваным — торопи коня!..





— Что это? — прошептала Вильгельмина, в страхе сжав руку Торлейва.

…Погоняй без устали в лунном свете ярком,

Чтоб не повстречался ты со мною — варгом!





Йорейд умолкла. Пока она произносила нараспев свою зловещую песню, в голове у Торлейва разом пронеслось все, что ему приходилось слышать о Йорейд, и он вдруг усомнился: уж так ли неправы те, кто распускал нелепые слухи, и так ли прав он сам, не доверяя им?

— Странную вису сложила ты, бабушка, — прошептала Вильгельмина.

— Это не моя виса, — отозвалась старуха, шевеля палкой хворост в очаге; морщинистое лицо ее было озарено пламенем. — Ее сложили задолго до моего рождения. — Она обернулась к Торлейву. — Ты спросил меня о варгах, сын Хольгера. Что ты знаешь о них?

— Не более того, что известно всем, — произнес Торлейв как мог равнодушно. Ни за что на свете он не сознался бы и самому себе, что его напугал взгляд старухи и сказанная ею песня.

— Ну что ж, слушай. Варг варгу рознь. Если ты говоришь о тех, кому суждено злым роком лунные ночи проводить в обличье волчьем, — с ними все просто. Такого оборотня не бойся днем; не опасайся его и ночью, покуда властитель Мани[64] не выехал на колеснице на небосклон во всем своем величии. Опасен он лишь в ночь Великой Луны. Очень опасен — ибо голод его не знает насыщения! Его не убить ни простым мечом, ни обычной стрелою. Однако едва Мани сойдет с небес, оборотень теряет всю свою силу и возвращается в человечье обличье. И не помнит ничего, что творил он, одетый волчьею шкурой. И все те ночи, что Мани в ущербе, можешь не страшиться его.

Другой варульв — тот несчастный, которого злая воля превратила в зверя, — продолжала Йорейд. — Такого варульва убить можно обычным оружьем, и собою станет он лишь после смерти. Этот варульв не опаснее любого зверя, разве что умнее и хитрее его.

В Холлугаланде[65], недалеко от места, где я родилась и выросла, говорят, жила одна девушка, что отказала парню, просившему ее руки. Парень же тот был сыном колдуна и сам кое-чему от отца обучен. В отместку превратил он ее в волчицу сроком на год. Так ходила она в волчьей шкуре — и должна была охотиться, дабы прокормить себя. Она старалась держаться подальше от отцовского дома, чтобы случайно не нанести урон своей-то семье. Но люди приметили волчицу и устроили облаву. Случилось во время облавы так, что родной отец ее и пристрелил. Лишь когда подошел к ней, увидал он, что на снегу лежит не волчица, а его пропавшая дочь.

Есть, впрочем, совсем другой варг… — пробормотала старуха и вдруг умолкла.

— Какой варг бывает еще, тетушка Йорейд?

— Ни к чему вам это знать. — Старуха недовольно покосилась на Вильгельмину. — Ничего-то ровным счетом это вам не даст. В тех местах, где выпало мне родиться, люди не боялись говорить о таких вещах. Здесь же, на юге, если вы кому перескажете мои слова, может для вас самих быть большая беда.

— Пожалуйста, бабушка, — попросила Вильгельмина. — Какими еще бывают варги? Мы не станем никому пересказывать.

— Хорошо. Слушайте. Только и впрямь лучше будет вам языки-то держать за зубами. Колдуна, который обладает силою обращаться в волка, также называют варгом, варульвом. Варульв-чародей носит волчье обличье по своей воле. Он обращается в зверя и возвращает себе человечью оболочку, когда захочет. В отличие от тех, кто следует за властителем Мани, варульв-чародей не забывает себя ни на миг. Собой он остается как в волчьем обличье, так и в человечьем и одинаково опасен и в одном облике, и в другом.