Золото Хравна
Часть 10 из 88 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Йорейд еще подбросила хворосту в огонь.
— Можно долго говорить о варгах. Много есть о них историй, легенд и сказок. Но каков бы ни был варульв — колдун ли, оборотень ли в волчьей шкуре, — все же не так страшен он, как волк в обличье человека.
— Надеюсь не увидеть в своей жизни никаких варульвов, — поежилась Вильгельмина. — А тебе, бабушка, когда-нибудь приходилось их встречать?
— Много было их в прежние времена, — пожала плечами Йорейд. — Вот, например, отец Скаллагрима: всем известно, что он был варульвом. Сам Лысый Грим походил во многом на отца; рассвирепев однажды, он чуть не убил своего сына Эгиля[66]. Говорят, это значит, что и ему досталась часть волчьей крови. Да и о самом Эгиле рассказывают всякое: в волка-то он обращаться не умел, но ярости звериной было ему не занимать.
Давным-давно, — продолжала старуха, погладив по пушистой голове Вильгельмину, — когда я была маленькой девочкой, еще меньше тебя, жила я, как ты знаешь, далеко отсюда, в северном краю. Чтобы попасть туда, надо идти не одну неделю. Идти и идти, так чтобы звезда Скап-Эльзер[67] светила постоянно тебе между глаз, и тогда ты попадешь в тот край, где я выросла: край озер, край, где живут серые гуси и голубые олени. Мой народ умел слагать песни, умел любить, умел не бояться. Мы хорошо знали, кто такие альвы, тролли, ётуны, хюльдреманы[68] и варги. С ними можно жить в мире. Только надо понимать, когда проявлять отвагу, а когда — осторожность.
В ночь Великой Луны каждый в нашей округе запирал двери особенно плотно, закручивал засовы и еще подпирал бревном для верности, ибо все знали, что происходит в такую ночь. Не раз я слышала, как варг возносит к Мани свою тоскливую песнь. Не раз мы видели поутру огромные волчьи следы под стенами наших домов, а в лесу и поле находили убитых оленей да овец.
Места наши заселены не слишком густо: не скажу, чтоб всех по пальцам можно было перечесть, но один другого каждый знал. Чужаки были редкостью. Всем было ясно, что есть среди нас варг. Многие думали на Кара Кузнеца — сутулого, печального старика. Но, будь он и вправду варг, никому у нас не пришло бы в голову попрекать его. В наших местах так считали: ежели стряслось с человеком такое — это не вина его, а беда, ему и самому невелика радость носить волчью шкуру. И все же не очень-то охотно народ с ним водился, да и он старался держаться от всех подальше.
Я иногда приходила к нему — в нашей-то семье его не опасались. Мать моя его жалела и посылала ему еду: усадьба кузнеца была на отшибе, и жил он бобылем. Думаю, был дан ему дар предвиденья. Раз, помню, сидели мы с ним на завалинке, день был ясный, весна пришла в наш край, и под ногами его цвели незабудки. Он сказал мне: «Скоро ты, Йорейд, выйдешь замуж, уедешь в другую страну. Не думай, что люди там будут добрей, а солнце ярче». Я рассмеялась тогда — а ведь так и вышло. Года не прошло, как приехал к нам Оддгейр, сын Бьёрна, вместе с другими людьми армана[69], брать с нас королевскую подать. Оддгейр увидал меня и в тот же день пошел к моему отцу. Мне он тоже приглянулся. Я и уехала с ним, как мать меня ни отговаривала. «Таким, как мы, не место там, куда отвезет тебя сын Бьёрна, ждет тебя много бед», — говорила она. Возможно, она была права.
— Ты уверена, бабушка, что Кар Кузнец был варгом?
— Кто знает… Сам он никому о том не рассказывал. Но ведь кто-то из нашей округи точно носил волчий облик в лунные ночи. Может, и Кар.
— Он был злой человек?
— Нет. Очень одинокий, но не злой. И денег за свою работу брал немного. Люди его уважали. Там, где я родилась, люди жили трудно, зато знали цену жизни. Это здесь у вас принято чуть что хвататься за секиру или меч. Здесь бы бедняге Кару и полгода не прожить, хоть бы даже он и не был варгом, а просто люди бы про него так решили.
— Да уж, это точно, — пробормотал Торлейв.
— Покажи стрелу, Торве, — сказала Вильгельмина, подняв на него глаза.
Торлейв выложил из сумки на стол длинный сверток и размотал тряпицу. Пламя очага сверкнуло багровым отблеском на четырехгранном серебряном наконечнике.
Йорейд долго рассматривала стрелу, не прикасаясь к ней. Затем осторожно, точно та могла рассыпаться у нее в руках, взяла ее и поднесла к самому носу. Взгляд ее оставался совершенно спокоен, только крылья носа внезапно раздулись.
— Где вы ее взяли? — спросила она.
Вильгельмина вздохнула и начала рассказывать. Йорейд слушала внимательно, не перебивая до тех пор, пока та не произнесла имя Финна.
— Я должна была понять сразу! — воскликнула старуха. — Вот она, старость! Не гожусь уж никуда… Конечно, это он! Я должна была по голосу узнать его еще вчера, да он, видать, совсем его потерял, вместе с совестью!
— О ком ты, бабушка?
— Он был хром? — спросила Йорейд.
— Да.
— Со шрамом через всю щеку?
— Да.
— Был у меня ученик, с тех пор минуло уж не меньше сорока зим, — задумчиво проговорила Йорейд. — Он пришел с севера, из наших мест, и сердце мое лежало к нему. К тому же был он неглуп и не бездарен. Только не там полагал свое усердье. Расстались мы с ним нехорошо. Кто же мог знать, что все так обернется и что он снова придет? Слыхала я ночью его голос, он пустил его по ветру с недоброй целью. Я чуяла зло, потому и вышла. Потому встала на камень и стала петь поперек, что чуяла: зло идет к Долгому озеру! Счастье, что слабым было оно, ибо в мои годы и я уж не так сильна, как прежде.
Торлейв поежился. Ему казалось, что старуха бредит.
— Финн был твоим учеником? — удивилась Вильгельмина. — Чему же ты его учила, бабушка? Врачеванию?
— И этому тоже. Петь его учила, руны резать, окрашивать их.
— Что здесь написано, тетушка Йорейд?
Старуха подняла голову и внимательно посмотрела на молодого человека.
— Ты это прочел, Торлейв, сын Хольгера?
— Нет.
— Ты же человек образованный, неужто не читаешь рун?
— Я читаю руны, младшие и старшие, но не финскую тайнопись.
— Чтобы резчик да не смыслил в рунах, чтобы не резал их и не знал их тайной силы! — возмущенно проворчала старуха. — Такого в прежние-то времена и быть не могло!
— Прошло то время, тетушка Йорейд, когда люди верили в силу этих знаков. Теперь они верят в другое.
— Верь, не верь, — возразила Йорейд, — какая разница? Или солнце перестанет светить, если я не буду верить в его свет? Или ты считаешь, что Один[70] напрасно провисел на ясене Иггдрасиль[71] девять дней и девять ночей, пригвожденный к его стволу своим собственным копьем?
— Старые сказки, — пожал плечами Торлейв.
— А что ты скажешь про сейд? — спросила старуха. — Ты, такой образованный парень? Знаешь ли ты, что такое сейд[72] и какой силой он обладает? Или ты полагаешь, что это тоже «старые сказки»?
— Это северное колдовство.
— Верно! Самое гнусное колдовство, ибо оно никогда не несет в себе ничего доброго. Это колдовство может лишь разрушить, но не может создать. Те, кому не даются ни простая волшба, ни магия рун, ни гальдр, — самые бездарные бабы, самые никчемные колдуны, — вот кто такие сейдмады, сейдконы[73]. Кто познал гальдр[74] в его дивной глубине, никогда не опустится до сейда! Гальдр во много раз сильнее; он, как и руны, исцеляет от сейда… Но я и помыслить не могла, что Финнбьёрн Черный Посох падет столь низко. В прежние-то времена ни за что бы не стал он творить сейд. Похоже, он вовсе из ума выжил: ему, видать, невдомек, чем это может для него кончиться!
— А чем это может кончиться? — испуганно спросила Вильгельмина.
— Придут духи зла, которых он хочет заставить работать на себя, и утащат его в преисподнюю! — выкрикнула Йорейд, перекрестившись на деревянное распятие.
— Так его зовут Финнбьёрн Черный Посох?
— Так звали его прежде, — проворчала старуха. — Ясно, для чего понадобилось ему сменить имя: он хочет обмануть меня. Знает, какую власть над человеком имеет тот, кому ведомо его настоящее имя; знает и боится меня! И правильно делает, что боится, раз посмел он опуститься до сейда — курам на смех!
— Бабушка! — подала жалобный голос Вильгельмина. Изумленная, она не могла узнать Йорейд в этой величественной старухе. Согбенная спина распрямилась, глаза сверкали. Йорейд не только стала выше ростом — она точно помолодела в гневе.
— Знала бы я, где его найти! — воскликнула она. — Я бы пришла к нему и раскрыла бы ему глаза на его глупость! Надо же, чего выдумал; или наслушался бабьих сказок, или поманил его золотой блеск, или застит ему глаза что другое, не ведаю что…
— Бабушка! — снова тихо позвала Вильгельмина, и Йорейд наконец посмотрела на нее.
— Бедное мое дитятко! — сказала она. — Уж не я ли сама опутала тебя этой нитью, не я ли привела беду в твой дом? Я же думала о тебе день и ночь, ждала, что ты придешь ко мне. И вот ты пришла, но я не знаю, что сказать тебе. Неспокойно в лесу, беда подступила… Я слышала пение вчера во время бури. Слышала и поставила песнь свою на его пути. Не могу я понять, кому понадобилось насылать беду на Еловый Остров? Ежели это Финн, так едва ли он сам до такого додумался, да и зачем ему, после всего, что он уж натворил. Нет, это кто-то иной несет в душе своей ад и сеет безумие…
— Так что же написано на стреле, тетушка Йорейд? — осторожно спросил Торлейв.
— Ежели ты сам не в силах прочесть, то тебе и знать не надобно! — Йорейд взяла со стола стрелу и внезапно швырнула ее в огонь.
Пергамен, из которого было скручено древко, вспыхнул синеватым шипящим пламенем. Йорейд бормотала что-то над очагом, но Торлейв ничего не мог разобрать. Вильгельмина понимала родной язык Йорейд, но старушечье бормотанье казалось и ей бессмысленным набором слов. Оба они в изумлении смотрели, как сгорает древко, как извиваются языки синего пламени, слизывают с серебра странные письмена, как начинает плавиться наконечник, тает и оплывает острота его граней.
— Теперь получается, будто мы украли стрелу, — сказал Торлейв. — Я ведь собирался отдать ее охотникам.
— Неведомо, сколько вреда может причинить злая волшба, — проворчала Йорейд. — Что ценного, по-твоему, было в той стреле? Не свиная же кожа. Серебро? Так возьми его и отдай этим охотникам, когда их встретишь. Хотя лучше было бы тебе никогда их больше не видеть.
Она взяла длинные щипцы, выхватила из огня наконечник, растекшийся белой мягкой кашей, и бросила его в лохань с водой.
— На вот! — Она сунула в руку Торлейву мокрый, теплый еще кусок серебра. — Огонь очистил его. Теперь оно не может причинить вреда.
— Бабушка, — спросила Вильгельмина, покуда Торлейв удивленно разглядывал серебряную лепешку, лежавшую на его ладони. — Я ничего не понимаю. Объясни мне: что все это значит?
— Страшно мне за тебя, дитятко. Что-то случилось, зло пришло в долину. Чую его, но в чем оно — не ведаю. Стара я стала.
— Что-то с отцом? — подскочила Вильгельмина, встревоженная внезапной мыслью. — С ним что-то случилось? И этот сон сегодня… Почему он не вернулся до сих пор? Он обещал приехать на святого Климента.
— Сядь. Если хочешь знать, сядь и дай мне руку.
Вильгельмина села, и Йорейд опустилась на скамью напротив нее. Вильгельмина протянула ей через стол свою маленькую ладонь, и старуха крепко сжала ее пальцы.
— Вспоминай его лицо, — приказала она. — Думай о нем, а я буду петь. Непрестанно думай о нем.
Вильгельмина послушно представила себе Стурлу, его широкое обветренное доброе лицо, его усы и коротко стриженную темную бороду. Его небольшие глаза, такие веселые, полные радости, когда он смотрел на свою единственную дочку. Она вспомнила его сильные руки, его объемистый живот, кафтан, в котором он уехал из дому, и теплую ольпу из пегой овчины — он всегда надевал ее в дорогу. И тут Вильгельмина стала точно погружаться в сон и увидела край фьорда и море. Она стояла на высоком берегу. Далеко внизу холодные волны с шумом перекатывали ледяную кашу по гальке и валунам. Потом она увидела густой еловый лес и высокую скалу, нависающую над бездонной пропастью. Внизу бурлила река, над ней клубился белый туман. Огромный камень на вершине скалы походил на голову ётуна, дожди и ветры вытесали черты каменного лица. Кусты и маленькие деревца усиливали сходство — точно волосы, в беспорядке растущие на лысеющей макушке великана. Щели глаз будто приглядывались к Вильгельмине.
«Где это?» — подумала она. Небо было смутным, сумеречным, снег слетал на странный незнакомый лес. Скала была изборождена множеством шрамов и сколов. Снег выделил их, словно начертал белые неразборчивые руны на ее темной поверхности. Вильгельмина так отчетливо видела эту скалу, что, казалось, могла бы дотронуться до нее; она протянула руку — но видение исчезло.
Теперь она стояла рядом с высокой каменной башней, к подножию которой лепилась бревенчатая пристройка. Из отдушины на ее крыше сочилась тонкая струйка дыма, светлея против ночного неба. Горели редкие холодные звезды. За молодым ельником кто-то быстро скользил на лыжах. Она приблизилась и с удивлением поняла, что это Торлейв. Нет, нет, подумала она, это всё не то. Она слышала, как где-то заунывно поет Йорейд, выговаривает слова своей странной песни.
«Я должна думать об отце», — напомнила себе Вильгельмина — и сразу оказалась в каком-то новом месте. Дорога вилась меж высокими холмами. Была поздняя осень, листья почти все облетели. Вильгельмине место показалось знакомым: они с отцом проезжали мимо него на пути к Нидаросу. Вон с того поворота уже должен быть виден и сам город, изгиб Нидельвы и два колокольных шпиля Святого Олафа.
Было утро, лил дождь, по лужам на размытой дороге прыгали крупные пузыри. Трещали ветки, слышался звон и скрежет металла, люди кричали столь яростно, что заглушали шум дождя и пение Йорейд. Это была битва, и там был отец. «Стурла!» — хотела крикнуть Вильгельмина, но песня Йорейд запрещала ей говорить. На Стурле висели двое, а третий, человек в алой рубашке, вязал ему руки.
— Стурла! — в отчаянии закричала Вильгельмина и широко распахнула глаза.
Она была в доме у Йорейд, и старуха держала ее за руку. Торлейв сидел на краю скамьи и смотрел на нее с такой болью, нежностью и страхом, что комок, стоявший у нее в горле, разошелся, и она заплакала.
— Я видела! — сказала она, всхлипывая, и взглянула в горящие синие глаза Йорейд. Они показались ей не менее странными и дикими, чем песня, которой старуха погрузила ее в сон.
— Я видела все, что видела ты, — проговорила Йорейд.
— Что это значит, бабушка? Стурла жив?
— Он жив.