Земля матерей

Она открывает наугад одно сообщение.



Привет, козлина! Ты за каким хреном трахнула меня по башке? Чтобы меня завалить, недостаточно один раз огреть меня железякой. Ладно, я тоже виновата. Я была не в себе. Мне отчаянно хотелось вытащить вас обоих оттуда. Я тебя не слушала. Твои тревоги полностью оправданны. Я бы ни за что на свете не лишила Майлса свободы выбора. Я собиралась послать за тобой. Я облажалась по полной. Извини. Не знаю, о чем я думала. Дай знать, что у тебя все в порядке. Где ты?



Она всхлипывает от облегчения, сильная икота разрывает ей грудь. Билли жива. Жива! Она не сестроубийца. Они не Каин и Авель.

Еще одно сообщение.



Эгей!

Ты где? Хочешь испортить этот праздник? Мне уже тошно в Америке. Это не для меня.

Если ты думаешь, что я все еще взаперти, на казенных харчах, ты меня плохо знаешь.

Я удрала прямиком следом за тобой. И без твоей помощи.

Проклятая девчонка, удар у тебя поставлен. Ты что, в свободное время занималась гольфом?:)

Но я это заслужила. Я все понимаю.

Ты была права. Наверное, не думала, что услышишь от меня такое, а?

Ты была права. Я была неправа.

Теперь довольна?

А теперь самый главный прикол.

Я сперла кучу лекарств из клиники в «Атараксии» и продала их. Наличных долларов у меня столько, что хватит на самолет, на поезд, на корабль или на что ты еще захочешь.

Кровные сестры и контрабанда наркотиков! В одной лодке!

Никакого подвоха. Никакой платы. Это мой подарок тебе. За то, что я сделала.

Ну, Коули, что скажешь?

Прости и забудь, и давай выкурим этот «косячок» вместе!

Целую, Б



Набирать ответ трудно из-за слез, руки у нее трясутся.



Дай мне свой телефон. Мне нужно услышать твой голос.

Я думала, что тебя нет в живых. Думала, что тебя убила.



Ты забыла, что она сделала с Майлсом?

«Только не сейчас, Дев!»



Ты даже не представляешь себе, Господи, как же я рада, что ты жива!

У нас все замечательно. У нас обоих все замечательно. Мы в Джорджии, направляемся в Майами. Встретишь нас там? Будем через два дня. Кел устраивает переправу. Поговори с ней, она тебе скажет, что происходит.

Я не знаю, когда появится возможность снова воспользоваться телефоном.

Конечно, я тебя прощаю.

Если ты простишь меня за то, что я попыталась вышибить тебе мозги.


Твою мать! Извини! Я жутко виновата!

Целую, Коул.



Еще одна волна. Раскаяния. Она испытывает слабость. Тяжести в груди больше нет.

Ответа не приходит, хотя она ждет до тех пор, пока это возможно. Время вечерней молитвы. Ее хватятся. Нужно будет подержать телефон Целомудрия еще чуточку. Коул отключает его и возвращается обратно, сестры уже поют, их голоса льются в ночь. Она пытается скрыть свое возбуждение, свое облегчение. Ей хочется рассказать все Миле, но когда она возвращается в комнату, ее дочь уже раскинулась в кровати с подростковой безмятежностью и сопит, словно маленький щенок.

«Мы уже почти у цели, – думает Коул, проводя ладонью по жестким кудрям дочери. – Осталось еще совсем немного».



За ней приходят в последние предрассветные часы.

Коул слышит щелчок замка в двери и мгновенно просыпается. Она уже столько времени в бегах, что замечает малейший шум – крохотный зверек, который может стать чьей угодно добычей. Она усаживается в кровати, и дверь распахивается, открывая двух женщин в темно-красных платьях и прозрачных вуалях, скрывающих их лица, как у убитых невест.

– Пора, сестра.

Коул не может узнать их под вуалями, липнущими к телу подобно саванам. Или оболочкам, содержащим родовые воды. Точнее, воды перерождения, поскольку Умерщвление – это избавление от своей мертвой сущности, от своего мертвого имени, и перерождение. Коул уяснила это в ходе бесчисленных Откровений.

Мила ворчит и накрывается с головой одеялом. Коул усилием воли заставляет ее спать дальше. «Беспокоиться не о чем, – думает она, – это лишь призраки старых окровавленных прокладок». Сестры стоят перед ней, анонимные и безликие. Серые сумерки говорят о близости рассвета.

– Я полагала, это может подождать до Майами? – пробует Коул.

– Сестра Терпение, твое время подошло. – Она узнаёт повышение интонации в конце фразы, свойственное Умеренности. – Идем.

– Можно мне одеться?

– Это ненужно.

Она следует за ними мимо верениц безликих дверей, закрытых перед ними, мимо общей кухни с висящим в воздухе запахом вчерашнего ужина, и заходит в бывший класс. Теперь совершенно пустой, за исключением стула с прямой спинкой и стола с приготовленным для Коул причастием: оловянный кувшин с красным вином, зеленое яблоко неправильной формы и нож на разделочной доске. От яблока уже отрезан кусок, молочно-белая мякоть потемнела по краям. Стул развернут к плотному красному занавесу, которым отгорожена вторая половина помещения.

Коул садится. Призрачные фигуры встают у нее за спиной. Она чувствует запах контрабандного дезодоранта с ароматом ванили, которым опрыскала себя Целомудрие.

– И сказал змей Еве: «Бери, ешь», – говорит Умеренность.

Коул берет кусок яблока и кладет его в рот.

– Это искушение, это знания, это грех. – Две сестры хором распевают эти слова у нее за спиной, зловещие ангелы у нее на плечах. – И Ева вкусила запретный плод, ибо плоть ее была слаба, а дух еще слабее, как у всех женщин.

– Но Спаситель сказал: «Пей, это моя кровь». – Скрытое красной вуалью видение Целомудрия протягивает бокал.

Вино дешевое и кислое; особенно отвратительно оно после металлической терпкости яблока. Коул страстно хочется, чтобы все это поскорее закончилось. Как на рождественских школьных спектаклях Майлса каждый ноябрь. Улыбаться и терпеть.

– Да будет благословенным его имя, – отвечает Коул. – Да будут благословенны его дочери, находящие путь к нему.

– Ты сожалеешь, сестра моя? – спрашивает Целомудрие.

– Я сожалею обо всем. Обо всем том, что сделала, и о том, как сбилась с пути. – Но Коул думает о том, что Билли жива, и ощущает внутри радостное тепло. Твердый, достоверный факт. Билли жива.

– Встань, пожалуйста. Разденься.

– Я стесняюсь, – начинает она. – Это правда необходимо?

Но Целомудрие уже раздраженно дергает ее ночную рубашку.

– Хорошо, я разденусь. – Она скидывает с себя ночную рубашку, складывает ее и кладет на стол рядом с яблоком. Утренняя прохлада жалит ей кожу, вызывая мурашки на руках. Но это восторг. Билли жива, а все остальное не имеет значения.

– Трусики тоже?

– Ты должна предстать перед богом нагой, какой ты пришла в этот мир, облаченная только в свой стыд.

Она спускает благопристойные белые хлопчатобумажные трусики и переступает ногами, оставляя их на полу. «Если захотят, пусть убирают сами», – думает она. На ластовице бурое пятно. Заметное. Поделом им, если в ходе их драгоценной церемонии у нее по ноге потечет менструальная кровь. Впрочем, кажется, это ведь часть наказания, наложенного на Еву?

По-моему, крошка, ты чересчур уверена в том, что тебя не собираются принести в жертву.

«Ты, как всегда, кстати, Дев». Но что с ней собираются сделать, заставить совершить ритуал искупления в чем мать родила? Это она запросто. Вверх ногами, стоя на руках, если потребуется. Билли жива. И они так близки к тому, чтобы вернуться домой. «Ну же, давай!» – думает она, когда Целомудрие возлагает ей на голову венок из полевых трав. Принцесса Умерщвления. Она с трудом сдерживает улыбку. Это нелепо, вся эта комедия!

– Трава увянет и цветы опадут, – произносит нараспев бывшая сексуальная маньячка. Затем она наклоняется к Коул и поправляет ей выбившуюся прядь волос. – Облизнешь губы, – шепчет она так, чтобы не услышала Умеренность. – Когда придет время. Доверься мне!

Коул старается перехватить ее взгляд. Черт возьми, что все это значит?