Заводная девушка

Казалось, Рейнхарт отсутствовал целую вечность, однако часы показывали, что его не было чуть больше часа. Когда он вошел, все слуги собрались в передней. С его шляпы падали дождевые капли. Голову Рейнхарт держал опущенной. Лица его Мадлен не видела, но по согбенной спине и руке, вцепившейся в трость, она догадалась, чтó он увидел в Басс-Жоль. Посещение морга сокрушило все надежды.

Жозеф подошел к хозяину, снял с него мокрый плащ, а потом и шляпу. Доктор Рейнхарт ненадолго снял очки. Мадлен увидела, насколько тонка и бледна кожа вокруг его глаз. Совсем как крылышки мотылька. Глаза были водянисто-серыми.

– Это она, – наконец произнес Рейнхарт. – Она мертва.

Слуги стояли не шелохнувшись. Единственными звуками были тиканье часов и приглушенные крики, долетавшие с улицы. Эдме закрыла лицо фартуком и тихо заплакала.

– Как? – все же решилась спросить Мадлен.

Рейнхарт вытер лоб:

– По словам носильщиков, которые принесли ее в морг, вчера вечером на площади Бодуайе ее сбила карета.

– Чья карета?

– Неизвестно. Легкий экипаж, запряженный одной лошадью. Кучер даже не остановился, в чем нет ничего удивительного.

– Но ведь кто-то наверняка видел и запомнил его лицо, – сказала Мадлен.

Она сознавала: служанка не вправе задавать столько вопросов. Нужно оставить несчастного отца в покое. Но Мадлен должна знать – знать все, включая и то, не ее ли это вина.

– Если кто и видел, они не станут ничего сообщать по доброй воле. Я попрошу полицию найти свидетелей, но я не понимаю главного: зачем она уходила? Зачем…

Рейнхарт накренился. Жозеф положил руку на хозяйское плечо, не дав ему упасть.

– Довольно вопросов, Мадлен, – устало произнес Рейнхарт. – Эдме, принеси мне выпить. Покрепче.

Эдме прекратила плакать и вытерла лицо краем фартука.

– Обязательно, хозяин. Поднимайтесь к себе. Согреетесь, обсохнете. Я принесу выпить и печенье.

– Часы… – продолжал Рейнхарт, явно не слыша ее слов. – Нужно остановить часы.

– Какие часы, месье?

– Все часы! – почти выкрикнул Рейнхарт. – Мы должны остановить все часы. Она мертва!

Они с Жозефом разделили обязанности. Рейнхарт взял на себя часы в передней, большой гостиной и мастерской. Жозефу досталась малая гостиная и комнаты наверху. Золотые и серебряные часы, настольные и карманные – их механические сердца прекратили биться на середине очередного «тик-так». Мадлен велели закрыть все ставни, погрузив апартаменты во тьму. Поначалу эта монотонная работа и привычка подавлять свои чувства помогали ей держаться, но, когда она добралась до большой гостиной, ей показалось, что ее накрыло морской волной и потащило на дно. Грудь Мадлен была готова лопнуть. Не стало прекрасной девушки, полной жизни и замыслов; девушки, которая относилась к ней как к полноценному человеку, невзирая на изуродованное лицо, низкое происхождение и необразованность. И теперь этой девушки больше нет. Оцепенение, которое овладело Мадлен после смерти Сюзетты, эмоциональный панцирь, месяцами оберегавший ее, вдруг лопнул, обнажив нервы. Ее пронзило и прожгло неимоверной болью, угрожавшей сломать. Мадлен рухнула на пол, вспоминая, как совсем недавно Вероника лежала здесь, болтала босыми ногами и спрашивала ее об их дальнейшей судьбе.

Она не знала, сколько времени прошло. Чья-то рука обняла ее за плечи и притянула к себе. Стоя на коленях, Жозеф обнимал ее. Он ничего не говорил. Да и о чем сейчас говорить?



Когда смолкли все большие и маленькие часы, когда Мадлен вытерла распухшее лицо, слуги собрались в малой гостиной. Там же находился и доктор Рейнхарт. Он сидел неподвижно; глаза отрешенно смотрели в одну точку.

– Это неестественно, – вдруг сказал он. – Это неестественный порядок вещей. Естественный порядок нарушен.

– Хозяин, время уже позднее. Вам бы лучше лечь спать, – осторожно предложил Жозеф.

– Да. Ты прав.

Мадлен смотрела, как Рейнхарт медленно идет к двери. Она заметила скривившиеся полы камзола и грязь на чулках. Жозеф ушел вместе с ним. Мадлен и Эдме остались сидеть. Обе молчали. В апартаментах было непривычно тихо. Казалось, в доме перестало биться сердце и он умер.





* * *


Весть о трагедии быстро распространилась по жилам Парижа, как любые новости зловещего или непристойного содержания. В луврские апартаменты Рейнхарта привозили белые цветы и черный шелк; появлялись непрошеные посетители, присылались нелепые по своей напыщенности подарки и письма с выражением соболезнований от часовщиков, придворных и поклонников его ремесла. Приходили и полицейские из городской стражи, одетые в черные шинели, с непроницаемыми лицами. Однако свидетелей происшествия они так и не находили. А на улицах множились слухи о пропавших детях, подогревая гнев горожан. Люди собирались на перекрестках, в винных лавках и иных местах. Говорили, давая выход скопившейся злости, и строили замыслы.

Мадлен была вся в хлопотах, помогая Эдме заказывать черную шерсть и шелк для траурной одежды Рейнхарта. Всем слугам полагалось носить на рукаве траурные повязки. Днем Мадлен тупо, словно механическая кукла, занималась делами, а по ночам горе набрасывалось на нее, как призрак. Мадлен всегда гордилась своей стойкостью и выдержкой. Ей всегда удавалось заталкивать вглубь или отодвигать от себя неприятные события. Но сейчас ее постоянно охватывали горестные чувства, сдавливая грудь. Причиной могло стать что угодно: запах, прикосновение, попавшаяся на глаза фарфоровая кукла, однако чаще всего причиной становились собственные мысли, выползавшие из темных углов сознания.

После смерти Вероники с Мадлен начали происходить странные вещи. По ночам из колодца памяти наверх поднимались воспоминания. Снова и снова они возвращали ее не только к смерти хозяйки, но и к смерти Сюзетты. Мадлен вспоминала крики и мольбы сестры, а также медленное угасание Сюзетты, поскольку ребенок не желал покидать чрево еще слишком юной матери. Мадлен вспоминала бесполезные хлопоты повивальной бабки и собственную беспомощность. Вспоминала жаркую комнату, где лежала Сюзетта, и спертый воздух. Мадлен пыталась вспомнить лицо Вероники, но вместо него вспоминала бледное, распухшее лицо младшей сестры, покрытое потом, с прилипшими ко лбу волосами. «Маду, не оставляй меня!» – умоляла Сюзетта. Мадлен не отходила от нее ни на шаг. Два дня подряд она пробыла рядом с сестрой. Два дня, показавшиеся ей вечностью. Два дня, которые не только погубили сестру, но и уничтожили что-то в самой Мадлен. И когда наконец стало ясно, что сердца матери и ребенка перестали биться, когда все приняли это, Мадлен показалось, будто ее сердце притупилось. Это и к лучшему. Так будет легче выполнить обещание, данное ею Сюзетте, – вытащить Эмиля из бордельного смрада. Она подарит племяннику детство, которое у них с Сюзеттой украли. И потому сейчас она должна взять себя в руки, встряхнуться и заделать все пробоины в стене, выстроенной вокруг себя.



Накануне похорон они вновь удостоились визита короля. Он явился один, в темно-коричневом плаще, словно обычный парижанин. Камиль еще давно рассказывал Мадлен, что Людовику нравилось одеваться на манер буржуа и ходить по улицам, общаясь с прохожими, в основном женского пола. Под плащом, который она сняла с королевских плеч, был темно-красный бархатный камзол. Ей подумалось, что король, как и она, бóльшую часть жизни играл определенную роль. Какую роль он мог сыграть в смерти Вероники? Не из-за него ли она в последние дни была так подавлена? Мадлен подала королю кофе и блюдо с засахаренными фигами, после чего вышла из гостиной в переднюю, дабы подслушивать разговор Людовика с Рейнхартом.

– Доктор Рейнхарт, я зашел выразить вам свои соболезнования. Такая потеря. Невосполнимая утрата.

– Благодарю вас, ваше величество. Боюсь, из-за приготовления к похоронам и прочего ваш заказ…


– Не беспокойтесь о заказе. Разумеется, нам важно достичь поставленных целей, но я не смею лишать вас времени для скорби.

– Да.

– Она стала жертвой наезда кареты?

– Так мне сказали.

– Вы ее видели?

– Видел.

– И как она… как она выглядела?

– Выглядела?

– Ну да. В своем посмертном состоянии. Был ли на ее лице покой или наоборот?

В гостиной стало тихо. Мадлен представила, как доктор Рейнхарт подбирает слова для ответа. Зачем король спросил об этом?

– Покой? Нет. Ее лицо… ее тело… изуродованы…

Вероника выглядела так, как любой человек, оказавшийся под копытами лошади и колесами телеги. Воображение нарисовало Мадлен жуткую картину. Она закрыла глаза, прогоняя видение.

– Но она по-прежнему была прекрасна, – сказал Людовик, словно требуя, чтобы Рейнхарт с ним согласился.

– Можно сказать и так, однако она утратила прежнее совершенство. Поврежденная красота.

И опять тишина.

– Мне было пять, когда умер мой прадед, – заговорил Людовик. – Перед смертью меня привели к нему, чтобы он успел проститься со мной, его наследником. Помню, он рассказывал о моих обязанностях. О моем долге перед страной и Богом. И этот долг я выполняю, – торопливо произнес король и на несколько секунд замолчал. – Запах в спальне прадеда был просто смрадный. Его гангрена быстро распространялась по телу. Но даже накануне смерти он держался с большим достоинством. Он по-прежнему был красив. Именно таким я предпочитаю его помнить.

– Уверен, что это так, ваше величество.

– А вы знаете, что после моей смерти мое сердце будет извлечено и заспиртовано, как сердце моего прадеда?

Рейнхарт молчал. Наверняка соображал, как ответить на этот вопрос.

– Должен признаться, я как-то об этом не думал.

Зашелестела одежда. Король встал:

– Я бы хотел чем-нибудь увековечить память Вероники, ее жизнь. Я думал о… фонтане на площади Дофина. Струи фонтана будут напоминать о ее искрящейся жизни и кипучей энергии.

– Это очень любезно с вашей стороны, ваше величество.

– Осуществлением подобных замыслов обычно занимается маркиза де Помпадур, но в данном случае это было бы неуместно. Я поговорю с архитектором – пусть создаст чертеж фонтана.

– Да, благодарю вас.

Король направился к двери. Мадлен отошла в дальний угол.

– Когда я смогу вернуться к тому, о чем мы говорили, я обязательно вас извещу, – сказал доктор Рейнхарт. – Надеюсь, я сумею это завершить.

– Я и не сомневаюсь. Уж кто-кто, а вы непременно завершите. А сейчас не смею нарушать вашу скорбь. Время для нашего замысла еще наступит. Теперь его осуществление еще важнее, чем прежде.

– Да. Сир, мне думается, что его необходимо посвятить Веронике, поскольку она была главной частью замысла.

– Я одобряю вашу просьбу, Рейнхарт, – помолчав, ответил король. – Это гораздо лучше, чем простой фонтан. Возможно, мы даже назовем наш замысел ее именем. Оставляю вас с миром.





* * *


Для приготовления тела к погребению позвали старуху, настолько согбенную и дряхлую, что казалось, она сама уже одной ногой стоит в могиле. Мадлен подала ей белое платье Вероники, самые лучшие белые перчатки, шелковые чулки и расшитые туфли.

– Благодарю, дорогая. Мы сделаем ее сущей красавицей. Будет как живая.

Интуиция говорила, что на покойную лучше не смотреть, но Мадлен не послушалась голоса разума. Поздним вечером, когда Рейнхарт отправился спать, она пробралась в большую гостиную, где лежало тело. Там горела масляная лампа, отбрасывая причудливые тени на стены. В стенных нишах курились благовония, дабы заглушить трупный запах. Мадлен села у открытого гроба. Тело Вероники утопало в белых цветах, источавших болезненно сладкий аромат. Старуха добросовестно потрудилась над покойной. Лицо девушки покрывал густой слой белил, под которым едва проступала кожа. Никаких следов увечий, о которых говорил Рейнхарт. Сплошная сверкающая белизна. Старуха щедро накрасила Веронике губы и наложила румяна на щеки. Дочь Рейнхарта стала похожа на придворную даму, хотя ей уже не бывать при дворе. Как мало прожила она на свете, как рано оборвалась ее жизнь, в которой было столько надежд и замыслов!

У Мадлен сдавило горло. Она перевела взгляд с раскрашенного лица на руки Вероники. Они были сложены на груди, прижимая книгу в золоченом переплете. Это была книга об автоматах – главное сокровище Вероники, с которым она не расставалась. Помнится, книга всегда лежала у нее возле кровати.