Заводная девушка

– Да. Я тоже не могу вернуться в прежнюю жизнь.

В этом Вероника не сомневалась. С Мадлен случилось что-то ужасное, нечто такое, о чем горничная никогда не расскажет, равно как и Вероника не расскажет о том, что видела и делала. Они обе были сотворены из тьмы, и каждой пришлось себя создавать.



Их уединение было недолгим. В луврские апартаменты Рейнхарта явились часовщики и ремесленники, заполонившие громадный вестибюль дворца и лестницу. Они хотели поздравить отца Вероники и засвидетельствовать ему свое почтение. Среди них были и свежеиспеченные придворные, считавшие, что дружба с королевским часовщиком сможет как-то приблизить их к королю.

Всех их ждало разочарование. Отец, как и прежде, вел себя с этой публикой довольно бесцеремонно и не хотел, чтобы ему мешали работать. Но это не останавливало визитеров. Всегда находились те, кто лелеял надежду. Приодевшись, эти люди приносили часы собственного изготовления (порой довольно искусные), желая показать их Horloger du Roi[19].

– Мы что, должны их кормить? – горестно вопрошала Эдме. – Являются ко мне на кухню, требуют кофе с молоком и печенья.

– Ни в коем случае, – успокоил ее отец Вероники. – Это лишь привадит их. А тех, кто будет настаивать, угощай горьким кофе и черным хлебом. У нас тут не благотворительное заведение.

Наткнувшись на молчание Рейнхарта и скудное угощение Эдме, эта публика решила поискать благосклонности у Вероники. В перерывах между уроками, когда она выходила из комнаты, ее обступали, задавали вопросы и говорили комплименты. Девушка не могла отрицать, что на первых порах ей нравилось внимание красноречивых и довольно обаятельных мужчин в розовых атласных панталонах, туфлях на красной подошве и расшитых камзолах цвета корицы, сливы и переливчато-синего. Они напоминали стаю прихорашивающихся птиц. После десяти лет в монастырской школе Веронике было приятно, что на нее обращают внимание и что ею восхищаются. Ей преподносили подарки и посвящали стихи, хотя качество последних оставляло желать лучшего. Один придворный написал ей целый сонет, сравнив ее с… часами на пьедестале. Однако назойливые мужчины восхищались не ее умом и познаниями, а «изумрудными глазами», «узкой талией» и «кожей цвета сливок с медом».

Однажды, возвращаясь с Мадлен в апартаменты, Вероника прошла мимо двоих молодых людей, игравших за столиком в кости. Оба были разгорячены выпитым вином. Их голоса звучали на весь вестибюль.

– Хорошенькая, спору нет. Но она целиком заблуждается, если всерьез считает себя отцовской ученицей. Зачем обучать семнадцатилетнюю девицу, когда в Париже полно часовщиков, согласных на любую поденную работу? Думаю, старик держит ее здесь совсем для другой цели.

У Вероники вспыхнули щеки. Она молча прошла мимо и стала подниматься по лестнице. Их смех звенел у нее в ушах. Все тело наполнилось беспокойством. Ей сдавило грудь. Эти подвыпившие парни выразили вслух страхи девушки. Зачем ее обучать, когда отец может выбрать лучших среди уже обученных? Зачем ему тратить время на девицу?

Она вошла в свою гардеробную со светло-зелеными шелковыми обоями, взглянула в зеркало и увидела гневные слезы, дрожащие на ресницах. Вероника едва заметила, что Мадлен начала расстегивать на ней новое серебристое платье, поначалу так радовавшее ее. Из вестибюля доносились громкие всплески смеха. Наверное, парни продолжали потешаться над ней – глупой девчонкой, вообразившей, что ей позволят играть в мальчишеские игры. Она мысленно пожелала им усохнуть и умереть. Сколько еще ждать, пока отец позовет ее и объявит, что пора собирать вещи и возвращаться в монастырь уже в качестве послушницы? Когда ей было семь, в отцовском доме не находилось места для ребенка. Что он скажет теперь? Что ему некогда возиться с повзрослевшей дочерью? Перед глазами вновь мелькнули длинные каменные клуатры. Она увидела, как бежит по ним, страшась сделать очередное мрачное открытие.

– Не слушайте вы этих парней. Вы намного умнее и талантливее их. Им просто не хватает смелости это признать.

Выбитая из раздумий, Вероника подняла глаза и посмотрела на Мадлен, лицо которой отражалось в мутноватом зеркале.

– Дело не в этом… – Она сглотнула. – Мой отец такого не говорил.

Наоборот, Рейнхарт говорил, что проверяет ее. Вероника понятия не имела, прошла ли проверку.

– А что он говорил? – спросила Мадлен.

– Очень мало. Я постоянно собираюсь спросить, какие у него планы на мой счет, зачем он забрал меня из монастырской школы, и… чувствую, что не могу. Можешь считать меня дурочкой, которая боится собственного отца.

– Нет, – возразила Мадлен. – Я не считаю вас дурочкой.

Вероника смотрела, как горничная вешает платье на вешалку.

– Мадлен, а как насчет твоего отца? Ты никогда не упоминала о нем. Он с тобой говорит?

Мадлен улыбнулась:

– Мадемуазель, случись такое, я бы испугалась. Вот уж двенадцать лет, как он лежит в земле. А когда был жив, да, говорил со мной обо всем. Он был хорошим человеком. Возможно, слабым, но добрым.

– А как он умер?

– Так же, как и жил: перебрав коньяка.

Сказано был обыденным тоном, словно это случалось с отцами сплошь и рядом. Но Вероника поняла: Мадлен состояла из нескольких слоев, и тот, что приоткрылся ей, – самый верхний.

– И тебе тогда было…

– Одиннадцать. Вполне взрослая.

Вполне взрослая для чего?

– После этого ты и пошла в служанки?

– Нет, служанкой я стала потом. Когда других возможностей не осталось.

«Какие же возможности были у нее?» – задавалась мысленным вопросом Вероника. Она вновь подумала о шраме на лице Мадлен и истории, связанной с увечьем горничной. Мысли вернулись к ее собственным возможностям. Если отец прекратит ее обучение, сумеет ли она самостоятельно, без его помощи, делать автоматы? Если ее отправят в монастырь, получится ли у нее сбежать? Как Веронике ни хотелось, она не решалась спросить у горничной, для которой судьба выбрала узкий жизненный путь.

– Ты хотя бы помнишь отца, – сказала Вероника. – А я совсем не помню маму.

Мадлен разгладила кружева:

– Новорожденный ребенок и не может помнить.

– Да. По сути, я убила собственную мать.

Вероника не понимала, зачем говорит подобные вещи.

– Чепуха! Вы появились на свет, а она умерла при родах.


– То-то и оно, что маме было не разродиться. Я не желала выходить. Отцу пришлось взять скальпель и вырезать меня. – Вероника часто представляла себе комнату, наполненную криками, и кровать, густо залитую кровью. – Чтобы меня спасти, отцу пришлось убить свою жену.

Когда Мадлен заговорила, ее голос звучал на удивление мягко:

– Если бы не ваш отец, вы бы обе умерли. Такое случается очень часто.

– Наверное. Я в материнском чреве занимала перевернутое положение. Как видишь, я с самого начала была шиворот-навыворот. Странной.

Вероника улыбнулась и вытерла единственную слезинку, ползущую по щеке.

Мадлен продолжала расшнуровывать Веронике корсет.

– По мне, так лучше быть шиворот-навыворот, чем тряпкой. Лучше быть жесткой, чем мягкотелой, иначе другие этим воспользуются.

Дернув в последний раз, Мадлен сняла с Вероники корсет, и та сразу почувствовала облегчение. Теперь Вероника понимала, почему бóльшую часть времени Мадлен похожа на запертую шкатулку. Так было безопаснее: отгородиться от других в надежде, что они не смогут причинить тебе вреда. Но что это за жизнь? Одинокая и холодная, как монастырская келья или как один из автоматов отца.

– Мой вам совет: не обращайте внимания на этих парней, – сказала Мадлен, вешая корсет рядом с платьем. – Парочка дурней – вот кто они. Мне надо будет спуститься вниз. Если они до сих пор там торчат, скажу Жозефу – пусть гонит их взашей.





* * *


На следующий день месье Лефевр привел посетителя. Тот явился со свитой.

– Граф де Сен-Жермен, – услышала она слова Лефевра, обращенные к Жозефу.

Тот повел пришедших в гостиную, где их ждал отец. Вскоре Жозеф вышел и сказал Веронике, что ее тоже просят в гостиную. Таким взбудораженным она лакея еще не видела.

Едва войдя, Вероника сразу поняла, кто к ним пожаловал. Это широкое миловидное лицо с крупным носом она видела на портретах, в книгах, газетах и на монетах. Он был в ярко-синем бархатном камзоле с золотыми пуговицами. Большие карие глаза смотрели хитро и коварно. Да, тот самый человек с портретов, но постаревший, располневший, с распухшими губами, словно его ужалила пчела. Это был король.

– Монсеньор, позвольте представить вам мою дочь Веронику. Сожалею, что у меня до сих пор не было возможности показать ее при дворе.

Рейнхарт встал. Вероника, охваченная паникой, низко, как учили ее монахини, поклонилась. Правда, она так и не овладела искусством поклонов.

Выпрямившись, она увидела, что Людовик глядит на нее с полуулыбкой.

– Как я понимаю, мадемуазель Рейнхарт, отец занимается вашим обучением.

У нее сердце ушло в пятки.

– Да, ваше величество.

– Я все пытаюсь убедить Рейнхарта передать обучение Вероники мне, – сказал Лефевр. – Как-никак я имею более современные представления об анатомии. Но он упорно отказывается меня допускать.

Король продолжал смотреть на нее, поедая, словно кусочек торта. Вероника почувствовала, что у нее вспотел лоб.

– Вы непременно должны брать уроки у Лефевра. Он знает о человеческом теле все, что надлежит знать. Он понимает пульс жизни.

И снова эта полуулыбка на припудренном лице, словно король видел ее сквозь платье и рубашку, видел не только тело, но и мышцы.

Вероника сделала второй реверанс, не столь глубокий. Должно быть, ее щеки стали пунцовыми.

– Да, сир. Благодарю вас.

Внимание короля вернулось к отцу.

– Если не ошибаюсь, доктор, вы учились в Jardin Royal?[20] А потом на часовщика?

– Совершенно верно. В юности я жил в Невшателе и постигал азы механики под руководством местного часовщика. Узнав, что мои склонности не ограничиваются часами, он и посоветовал мне отправиться во Францию изучать анатомию.

Мадлен вошла в гостиную с серебряным подносом, где стояло блюдо с засахаренными сливами и кофейник. Когда она ставила поднос на стол, Вероника заметила, что у горничной дрожат руки. Мадлен тоже поняла, какой гость к ним пожаловал. Обе удивленно переглянулись. Вероника с ужасом ощутила, что ее разбирает смех. К счастью, это состояние тут же прошло.

– Мне хочется побольше узнать о ваших исследованиях и ваших механических диковинах, – сказал король.

Вероника увидела, что теперь гость смотрел на Мадлен, на ее узкую талию, маленькую грудь и странный шрам, уродующий лицо. Неужели его величество показывал свое истинное нутро? Видя изящество мадам де Помпадур, Вероника предположила, что и король отличается утонченностью и изысканностью манер, а также незаурядным умом. Но от человека, пришедшего к отцу, веяло грубой похотливостью и опасной властностью.

– Мы с Лефевром обсуждали возможность постичь анатомию через повторение того, что создано природой.

– Вы абсолютно правы, ваше величество, – согласился Рейнхарт. – Это наилучший способ познания.

– Меня особенно интересует воспроизведение реальной жизни. Я много слышал о ваших изобретениях и хочу их увидеть, – заявил король. – Должен признаться: мало что доставило мне столько удовольствия, как утка, способная переваривать пищу. Вокансон сделал мне ее несколько лет назад.