Заводная девушка

Рейнхарт нахмурился, а Лефевр засмеялся:

– Механическая утка, способная гадить. Гордость Франции. Надеюсь, сир, теперь он строит более полезные машины?

– Да. Прялки и некоторые другие важные изобретения. – Людовик помолчал; его лицо вдруг приняло серьезное выражение. – В общем, это прелюдия к тому, о чем я хотел с вами поговорить, доктор Рейнхарт. Вы покажете мне кое-что из своих изобретений, а я поделюсь с вами одним замыслом. Он… весьма деликатного свойства.

– Разумеется, сир, – с поклоном ответил Рейнхарт. – Прошу за мной.

Он повел короля и Лефевра к выходу из гостиной. Веронику доктор не позвал. Но у двери король обернулся и улыбнулся ей:

– Надеюсь, мадемуазель, мы еще встретимся. Я даже в этом уверен.



Отец не посвятил Веронику в предмет их разговора с королем, но о чем бы ни шла речь, это сильно взбудоражило его. Едва король удалился, Рейнхарт принялся снимать с полок книги, затем торопливо написал письмо и отдал Жозефу, велев отнести письмо немедленно и дождаться ответа.

После этого они с Лефевром заперлись в мастерской, потребовав, чтобы их не беспокоили. Увидев огорченное лицо Вероники, Лефевр сказал ей:

– Не принимайте это близко к сердцу. Король приказал сохранять все в строжайшей тайне, и мы вынуждены подчиниться.

Вот и Лефевр отправился домой, а Рейнхарт оставался в мастерской. Он пробыл там до глубокой ночи, когда во всем Лувре уже погасили огни. В течение последующих двух дней он распорядился, чтобы еду ему приносили в мастерскую. Эдме готовила хозяину пироги и жареных кур. Рейнхарт ел, не отрываясь от работы. Жозефа он постоянно отправлял с новыми письмами, причем каждое было помечено словами «конфиденциально и безотлагательно». Помимо писем лакея посылали с заказами к инструментальщику, кукольных дел мастеру и литейщику по меди. В помощь Жозефу позвали Виктора, и они вместе приносили Рейнхарту какие-то трубки, шерсть, воск и множество костей животных. Веронике приходилось есть одной, сидя за длинным столом в столовой с голубыми стенами и довольствуясь обществом кошки. Тишину нарушали стук ее вилки и ножа, а также шуршание крыс. Затхлые, плохо освещенные апартаменты действовали на нее все более угнетающе, как когда-то стены монастыря. Она чувствовала себя чужой и никому не нужной. Неужели пришел конец ее обучению? И что за невероятно важное поручение дал отцу король? О чем таком мог попросить Людовик, что оправдывало бы равнодушие отца к своей дочери?

На третий день вечером она постучалась в дверь мастерской. Отец не впустил ее, а встал в дверях, загораживая обзор. Его очки сползли на нос.

– Ты должна понять: я занят важной работой, которая продвинет науку, – сказал отец. – Время выбрано не самое идеальное, зато результаты могут превзойти все ожидания.

– Отец, почему я не могу тебе помогать?

Рейнхарт почесал затылок:

– Во-первых, король потребовал полной секретности, а во-вторых… ты пока еще не готова.

– Я быстро обучаюсь.

– Вероника, ты слишком долго пробыла в монастыре. Ты не знаешь, как устроено человеческое общество. Многие возмутятся тем, чем я занимаюсь… точнее, тем, что меня попросили сделать.

– Но если король лично…

– Вероника, многие не одобряют королевских затей. Многие считают его аморальным и даже libertine[21].

Она кое-что слышала от Мадлен о королевских пристрастиях. Знала, что король взял себе в любовницы трех сестер – одну за другой, а может, двоих сразу. Ей вспомнилось, как Людовик смотрел на нее, и ее кожа покрылась пупырышками.

– А ты, отец… ты тоже считаешь его заказ непристойным?

– Наоборот, мне думается, это шаг вперед в плане знаний. Но опять-таки я никогда не отличался брезгливостью.

– Я тоже.

– Да, Вероника, знаю. Но если станет известно, что ты помогала нам выполнять этот заказ, тебя не только сочтут странной, но еще и обвинят в извращениях.

Разве в ней мало странного?

– А о тебе они так не подумают?

– Может, и подумают. Но я мужчина. Известный механик. Ты же молоденькая девушка.

– Но это же не…

– Вероника, говорю тебе: ты не готова.

Не готова к чему?

– Это самый трудный из всех заказов, какие я когда-либо получал. Не отвлекай меня. Дай мне время. Понимаешь?

Его голос звучал твердо. Отцовские глаза были совсем темными и неподвижными.

Вероника смотрела на отца. Волосы тронуты сединой, лицо совсем побледнело, черный камзол с блестящими черными пуговками измялся. Да, она понимала. Хорошо понимала, даже слишком хорошо. Те подвыпившие придворные были правы.



Внутри Вероники нарастала бессильная ярость. Она злилась на жизнь, на будущее и собственную беспомощность. Способностей ей не занимать, по уму она не уступает своим сверстникам мужского пола. Она много чего умеет, однако все это ничего не значит. Отец даже не пустил ее в мастерскую. Вероника вновь чувствовала себя узницей монастыря. И ни слова о том, чем он там занимается.

Не спросив отца и ничего не сказав Мадлен, Вероника надела серый дорожный плащ и соломенную шляпку, став похожей на обыкновенную продавщицу или гризетку. Покинув Лувр, Вероника побрела по прилегающим улицам и площадям. «Ты должна понимать жизнь, – говорил ей отец. – Должна учиться у жизни». Отлично! Этим она и займется. Миновав главные улицы, Вероника попала на узкие улочки к северу от Лувра. Здесь слышались звуки печатных станков и удары кузнечных молотов. Ветхие деревянные домишки жались друг к другу, почти заслоняя солнце. Здесь отвратительно воняло человеческими экскрементами, немытыми телами и смертью. Входные двери были сплошь с облупившейся краской и ржавыми петлями. Ноги скользили по чему-то мягкому и гниющему. В дверях сидели женщины, которые лущили горох или шили. Морщинистые старики посасывали глиняные трубки и просто глядели перед собой. Иногда ей попадались босоногие ребятишки, катившие деревянные обручи. Все они выглядели хмурыми и усталыми, отчего казались старше своих лет. Безошибочный признак жизни впроголодь. Веронику столько лет ограждали от бедности и прочих уродливых сторон жизни. А они всегда существовали рядом, за порогом ее дома. Ей было стыдно за собственное неведение и страх перед реальной жизнью.


Отец назвал ее неопытной. А кто десять лет продержал ее взаперти вместе с другими воспитанницами монастырской школы, в мнимо безопасном мирке, способствующем ее неведению? Рассказать бы отцу, как ей на самом деле там жилось, как их наставницы обращались с дочерьми haute bourgeoisie. Знали бы родители девочек, за что они платят немалые деньги.

Дети, встречавшиеся Веронике на улицах, держались стайками или находились вместе с родителями. Взрослые глядели хмуро и испуганно. На заплесневелой стене Вероника увидела афишу, приклеенную недавно: «СЛЕДИТЕ ЗА СВОИМИ ДЕТЬМИ». То ли из-за страха, ощущавшегося в городе, то ли по причине надвигавшихся сумерек Вероника начала беспокоиться за себя. Ей показалось, что за ней идут по пятам, следят в мрачных закоулках и на немощеных улицах. Она попыталась поскорее выбраться из опасного места и побежала по узкому зловонному переулку, который вывел ее на извилистые улицы, где не было ни одного фонаря. Выбрав направление, показавшееся ей верным, она продолжила путь. Увы, вскоре Вероника поняла, что заблудилась. Высокие дома мешали увидеть хоть какой-то знакомый ориентир. Меж тем сумерки сгущались.

– Дыши, Вероника, – твердила она себе, чувствуя, как паника вгрызается в ее тело.

Услышав неподалеку громкие голоса, Вероника поспешила туда. Может, это уличные торговцы или лицедеи, у которых она спросит дорогу к Лувру. Подойдя ближе, она не увидела ни торговцев, ни лицедеев. Перед ней была кучка отчаявшихся горожан.

– Они ничего не делают! – кричала со слезами какая-то женщина. – Я их просила, умоляла, а они лишь пожимали плечами. Мол, сама виновата, не надо было оставлять ребенка без присмотра. А что прикажете делать? Сидеть с ним? А кормить нас кто будет?

Две другие женщины пытались ее успокоить. Вокруг останавливались новые прохожие.

– Дайте мне с ними поговорить, – заявил мужчина с красным, словно ошпаренным лицом. – Я заставлю этих ленивых rousses делать их чертову работу. Они не слышали, сколько детей пропало? Или они не только глупы, но еще и глухи?

– Они не слушают, потому что не хотят слушать, – прошипела одна из женщин, стоявшая рядом с плачущей матерью. – Потому-то они и не ищут детей.

Над растущей толпой раздались одобрительные возгласы.

– А все потому, что детей крадет аристократ! – громко крикнула другая женщина. – Купается в их крови. Разве полиция станет защищать бедняков?

И вновь толпа одобрительно загудела.

– Не полиция ли сама и крадет их? – заявил еще один мужчина. – Не полиция ли поставляет детей аристократам и получает за это золотом?

Крики множились. До ушей Вероники долетали горькие, язвительные фразы. Толпа на грязной мостовой становилась гуще. Прячась в тени, скрыв лицо под капюшоном, Вероника слушала догадки горожан о причинах исчезновения детей. Люди считали, что у мужчин из высшего сословия есть особая жажда на детскую кровь, а женщины пьют ее для сохранения молодости. Иные винили ведьм, делающих свои снадобья из младенцев, летучих мышей и костей.

Весь воздух был пронизан злобой и ненавистью собравшихся. Их враждебность испугала Веронику. Она поспешила прочь. Улица вывела ее на площадь, где она наконец-то увидела очертания Нотр-Дама. Теперь она сумеет вернуться в Лувр.



Когда Вероника вернулась, ее трясло от холода и страха.

– Они были вне себя от ярости, – сказала она Мадлен. – Они говорили, что детей ворует знать, которая купается в детской крови!

Взяв губку, Мадлен усердно отчищала подол платья хозяйки от черной грязи и, казалось, не слушала слова Вероники. В углу лежала кошка, облизывая свою трехцветную шерсть. Молчание затягивалось.

– Я вот что вам скажу, мадемуазель Вероника, – нарушила его Мадлен. – Для такой девушки, как вы, небезопасно одной гулять по Парижу.

– Из-за пропадающих детей?

– Отчасти да.

– Но я-то не ребенок.

Мадлен, как всегда, невозмутимо посмотрела на нее:

– Никто не знает, кто и зачем похищает детей. Поэтому неизвестно, кому грозит беда, а кому нет. У Парижа есть своя темная сторона. В городе хватает тех, кто при малейшей возможности ограбит вас, заманит в ловушку или придумает еще чего похуже.

Вероника смотрела, как Мадлен продолжает отчищать кружевной подол. Наверное, горничная слишком хорошо знала таких людей; те были частью ее мира. Скорее всего, потому она и не хотела возвращаться назад.

– Людские настроения переменчивы, – продолжила Мадлен. – Никто не знает, как поведет себя толпа. Сегодня они винят аристократов, а завтра перекинутся на буржуазию.

– Тогда пойдем со мной, – тихо произнесла Вероника.

– Куда, мадемуазель?

– Туда, где таким девушкам, как я, одним ходить небезопасно. Покажи мне темную сторону Парижа.

– Да зачем вам это понадобилось? – удивилась Мадлен.

«Потому что я устала жить в коробке из-под торта. Мне хочется узнать истинную причину исчезновения детей», – мысленно ответила Вероника, но вслух сказала другое:

– Чтобы создавать движущихся кукол, я сначала должна понять людей. Понять жизнь. Я хочу увидеть Париж таким, какой он есть на самом деле.

Мадлен продолжала хмуриться. Собственная просьба показалась Веронике глупой, но Мадлен внимательно посмотрела на хозяйку. Взгляд горничной был ясным, а лицо – непривычно открытым.

– Хорошо, мадемуазель. Если вам действительно этого хочется, я покажу вам настоящий Париж.



Наутро Мадлен повела Веронику показывать настоящий Париж. Пройдя мимо кофеен, театров и кондитерских, они попали на Гревскую площадь. Вероника увидела длинную очередь мужчин и женщин, выстроившуюся в городскую службу общественного призрения. Редко у кого из них была обувь. У некоторых женщин в заплечных мешках лежали младенцы. Здесь же бродили исхудавшие люди, согласные на любую работу. Обхватив себя за плечи, они тем и спасались от пронизывающего утреннего холода. Позорный столб пустовал, но от Мадлен Вероника узнала, что здесь побивают камнями macquerelles за жестокое обращение с девушками. На Гревской площади проводились и другие казни, и тогда воздвигали виселицы или складывали костер. Убийц обычно вешали, содомитов сжигали, а предателей колесовали.

На набережной Турнель Вероника услышала назойливые голоса разносчиков, предлагавших чудесные снадобья для излечения от сифилиса, зловонного дыхания и невзгод. Уличные дантисты щипцами дергали зубы. Тут же у них на веревочках висели зубы искусственные. Оттуда Мадлен повела ее на площадь Мобер, где торговали фруктами и травами, затем – на улицу Бьевр. Там было царство сыроделов в тонких плащах. Они предлагали козий сыр, а также сыры грюйер, пармезан и бри. Как и вчера, Вероника не могла отделаться от ощущения, что за ней следят. Наверное, ее страхи были мнимыми, просто она не привыкла к скоплению людей.

На обратном пути они остановились у лотка продавца каштанов. Он заворачивал еще горячие каштаны в коричневую бумагу. Вероника и Мадлен грели озябшие руки над его жаровней. Чуть поодаль за шатким столом сидел человек, водя пером по свитку бумаги. Возле него собралась очередь.