За закрытыми дверями

– Ленечка, ты только не волнуйся. Пойдем, я тебя ужином кормить буду.

В таком состоянии застал Леонид и ее, и свою новую квартиру, отряхивая с ног прилипшую соль.

– Ты что, сдурела, что ли?

– Ленечка, ты только не волнуйся. Это ритуал такой. Для очистки кармы.

– Совсем головой тронулась, дура! – заорал он.

– Ленечка, ну что ты…

– Ты меня бесишь! Я не могу тебя больше видеть! Как ты мне надоела!

– Ленечка…

– Ты мне надоела, я не могу тебя больше видеть!!!

– Но…

– Меня бесят вот эти твои цветочки, вот эта твоя карма, ты вся, целиком, меня бесишь! Пойми ты это уже наконец!

– Я… – Наталья не знала, что ответить. Она лишь прикрыла рот рукой и жалобно, по-бабьи завыла.

– Дура!!! Корова безмозглая! Как ты меня достала!!!





* * *


Леонид в ярости выскочил из квартиры. Пока ждал лифта, лихорадочно копался в кармане, доставая пачку своих пахучих сигарилл. Закурил, хотя это было категорически запрещено в помещении, тем более столь шикарном.

Уже на выходе из лобби взгляд его упал на робкого, застенчиво улыбающегося Толика. Леонид на секунду остановился и взглянул на него внимательно.

– Слушай, а можно я у тебя переночую? – вдруг спросил он.

Глаза Толика за толстыми стеклами очков округлились.

– У меня?

– Ну да.

– Э… – Толик смутился. – Да у меня, понимаешь, обстановка не очень. Скромная слишком.

– Да мне не важно. Мне очень нужно.

Толик замолчал на мгновение, изучая поникшего Леонида.

– Ну, если очень нужно, то тогда конечно.

– Мне нужно побыть одному, – объяснил он. И это была чистая правда.

Дождавшись окончания смены, Толик уселся в новенький автомобиль своего бывшего друга и объяснил, куда ехать. Через несколько минут они остановились возле старого обшарпанного здания в самом бедном районе города.

В квартире, облезлой и сырой, давно не знавшей ремонта, было довольно чисто, на стенах даже висели рамки с приколотыми иголкой бабочками, а на подоконнике зачем-то лежали два огурца – то ли забытые, то ли приготовленные к употреблению. Леонид поморщился от непривычного запаха. Он бы не мог объяснить, чем здесь пахло. Мочой? Плесенью? Гнилью? Потом понял: здесь пахло бедностью.

В квартире было темно и душно. Окна, закрытые намертво, как сжатые челюсти, не пропускали ни одного луча солнца. Толик зажег свет, и Леонид оторопел. Квартира была завалена барахлом. Здесь были старые книги, которые возвышались неровными стопками от пола до потолка; на диване, под диваном, по углам и шкафам была рассована посуда самых разных размеров и расцветок… Здесь были и хрустальные фужеры, и крохотные розетки для варенья, салатницы и супницы, всевозможные тарелки, чашки, блюдца и солонки, соусницы, сахарницы и молочники. В углу стоял громадный шкаф, забитый под завязку бутылками с алкоголем: одного взгляда было достаточно, чтобы определить, что здесь хранятся дорогие бутылки виски и коньяка, водки и шампанского. Даже попадались коллекционные экспонаты. Как и опасался Леонид, в таком доме не могло не быть котов. И действительно, трехцветная кошка прошмыгнула под его ногами, виртуозно перепрыгивая через хлам и мусор.

– Не пугайся, это у меня котяра бешеная, – сообщил Толик.

– Да я и не пугался, – ответил Леонид, недовольно морщась. – А где я могу…

– А, где ты будешь ночевать? Да вот здесь. – И Толик проводил его в единственную более-менее опрятную комнату, где стояла кровать, подпираемая стопками книг, полуразвалившийся шкаф и маленький телевизор. – Это спальня.

– Я буду спать в твоей спальне? – вытаращил глаза Леонид.

– Ну а где ж еще? – улыбнулся Толик.

– А ты?

– А я здесь, в салоне, – и он сделал несколько хвастливый жест, как бы демонстрируя свое богатство.


– Где в салоне?

– А вот на диване, – и он указал на захламленный посудой диван. – Да не переживай ты так! – Он снова ободряюще улыбнулся. – Разместимся как-нибудь.

– А нахера тебе этот хлам? – спросил Леонид, кивая на залежи старого барахла.

– Это не хлам! – обиделся Толик. – Это антиквариат!

– Ну и нахера тебе антиквариат?

– Понимаешь… – Толик смутился. – Моя мама, ей восемьдесят семь, живет в доме, где много старых людей. А так как моя мама очень общительная, то у нее много подруг. Ну вот, у них осталось много посуды в старых сервантах. А я им помогаю продавать.

– А тебе-то это зачем?

– Ну как же. Им прибавка к пенсии, мне – приработок. Все довольны.

– И как ты это продаешь?

– А как придется. Иногда объявления расклеиваю. А так по пятницам на блошинку хожу. На рынок местный.

– Ты торгуешь на рынке? – Леонид снова вытаращил глаза.

– Ну а что тут такого? – пожал плечами Толик. – Я ж говорю, им к пенсии прибавка, мне к зарплате. Все довольны.

– Да уж… А это? – Он кивнул на шкаф с алкогольными напитками.

– А, это моя коллекция. – И Толик расцвел в довольной улыбке. – Уже много лет собираю.

Леонид открыл шкаф.

– Можно?

Толик поспешил было на спасение своей коллекции, но было уже поздно. Леонид бесцеремонно вынимал бесценные бутылки, щупал их, разглядывал.

– Пить будем это, – наконец сказал он, указывая на коньяк дорогой марки Camus.





* * *


Это был конец восьмидесятых – времена смутные, трудные. Работы в театре стало мало. Кино постепенно сходило на нет. Денег не хватало, и он снова столкнулся с тем, о чем давно уже забыл, – с бедностью. Для него это стало неожиданностью и даже откровением. Он с удивлением смотрел на то, как деньги тают в его руках, как те жалкие гроши, которые он зарабатывал своей актерской работой, тут же утекали сквозь пальцы. Зарплаты хватало, чтобы сходить два раза на рынок, а иногда и этого было мало. Леонид злился на весь мир, на себя, на Наталью, на свою неспособность обеспечить семью, на свою никчемность. Он давно знал, что у советского человека есть две проблемы: мало денег и отсутствие чувства собственного достоинства. И если чувство достоинства самым неожиданным образом оказалось у него врожденным, то недостаток денег стал настоящим ударом. Он совершенно не знал, как жить дальше.

Леонид даже запил, правда, ненадолго. Он вообще-то не пил. Из алкоголя предпочитал армянский коньяк или, на худой конец, дагестанский «Нальчик». И вино пил только лучшее, грузинское, которое по блату доставали товарищи из снабжения. И вдруг он запил – по-черному, ушел в запой. Через неделю снова, как и когда-то в юности, самостоятельно встал и ушел из дома. Вернувшись через некоторое время, он выглядел вполне прилично, хоть и помято. И стал думать, что делать.

На счастье, он неплохо играл на гитаре и мастерски копировал Высоцкого. Это позволяло изредка халтурить на праздниках и общественных мероприятиях. Если удавалось получить заказ, то можно было неплохо заработать. Одна такая халтура порой покрывала месячную зарплату в театре.

Как-то сами собой образовались организаторы этих концертов. Милая девушка Карина, которая отчаянно строила ему глазки (но он был суров и неприступен), периодически подкидывала подработки в виде новыхгодов и девятыхмаев. За что получала свой честно заработанный процент с гонорара.

– Тут на завод тебя зовут, – сказала она как-то.

– Какой еще?

– Завод пластиковых изделий. На День победы. Надо отыграть, спеть, поздравить ветеранов. Как обычно, в общем. Пойдешь?

– Ну, пойду, куда деваться, – ответил Леонид.

На следующий день ровно в два часа он стоял на проходной завода со своей гитарой за плечами и сигаретой в руке. Настроение было паршивое с самого утра. Да и вообще последние месяцы он пребывал в глубокой тоске, угрожавшей перерасти в настоящую хандру. Моросил дождь – не по-весеннему мелкий, злой, колючий. Редкость, и, как назло, именно сегодня. Его встретил местный председатель профкома – низенький, с видом глупым и самодовольным. Леонид быстро докурил и зашел внутрь. В столовой было все готово к празднику. Для создания праздничной атмосферы развешаны шарики, красные флажки и плакаты: «Слава воину-победителю!», «Мир отстояли, мир защитим!», «Подвиг советского народа бессмертен!». Ветераны уже сидели за столами в приподнятом, веселом настроении. Леонид оглядел их долгим пытливым взглядом. Сорок лет прошло с войны, а для них она так и не кончилась. Без рук, ног, глаз, контуженые, искалеченные, искореженные – они сидели в этой столовой и ждали, пока для них начнется праздник. Он взглянул на столы. На каждом по восемь тарелок. На тарелках одна пластиковая, под стать их заводу, котлета, растекающееся жидкое пюре, заветренный зеленый горошек. На восьмерых – одна бутылка вина, в рамках сухого закона. Леонид вздохнул, выругался про себя и начал работать. Спел все полагающиеся песни про войну, показал несколько уморительных сценок из своих спектаклей, рассказал про Победу, про «светлое будущее», в общем, отработал номер. В конце один из ветеранов подошел к нему:

– Слушайте, товарищ артист… А товарищ Потапов-то будет?

– Какой Потапов?

– Ну, директор завода. Он обещал прийти, поздравить ветеранов. Премии даже, говорили, раздавать будут.

– Да я… я не знаю, – пробормотал Леонид.

– Ну, спасибо тогда, – и он, ковыляя, вернулся за стол.

Концерт закончился. Суетливый председатель профкома с хитрыми смеющимися глазками вручил Леониду конверт со скомканными бумажками. Они вышли на улицу. Дождь, подленький, мерзкий, не переставал. Довольные, правда, несколько разочарованные, ветераны стояли на улице и ждали автобус, который должен был развезти их по домам. Сквозь окно проходной он видел, как они стоят под дождем, на костылях, нервно курят свои самокрутки.

– А почему автобус за ними не едет? – спросил он у председателя профкома.