Взлетая высоко

– Хейли?..

Я смотрю в окно. Снаружи светит солнце. Едва ли на небе есть хоть одно облачко. Мимо проезжает грузовик, за ним – красная машина. Потом черная. И я задаюсь вопросом, куда они направляются. Готовятся ли люди в них к Хеллоуину, который наступит уже через две с половиной недели, или просто продолжают заниматься повседневными делами. Встать. Делать что-то. Работать. Есть. Спать. А потом все начнется заново. День за днем. Неделя за неделей. Год за годом.

– Хейли?

Я вздрагиваю и перевожу взгляд на три полных ожиданий лица. Я даже не заметила, как отключилась. В последнее время это происходит со мной все чаще и чаще.

Психолог, чье имя я не могу вспомнить даже после восьмого сеанса, ободряюще мне улыбается. У нее мягкая улыбка и материнская манера держаться. Строго, но понимающе. По крайней мере, я слышала, как мама однажды говорила что-то подобное о ней. Неделю назад. А может, и две. Не помню точно, потому что в последнее время все как-то размыто.

– Мы только что говорили о том, каково тебе снова жить дома с родителями без Кэти, – в ее голосе чувствуется настойчивость. Она хочет, чтобы я высказалась по этому поводу. Чтобы я поделилась с ними своими эмоциями, чтобы мы могли поработать над нашими отношениями. Для этого в конце концов и существует семейная терапия.

Но если честно, понятия не имею, что на это ответить. Просто от одного уточнения «без Кэти» все во мне сжимается. Они хотят, чтобы я осмыслила смерть Кэти, чтобы я научилась справляться с этим, но как мне это сделать, если в доме не осталось ничего из ее вещей? У меня ничего не осталось от нее, кроме воспоминаний, которые с каждым днем давят на меня все сильнее и сильнее. У меня не было возможности попрощаться с сестрой – а потом еще и родители лишили меня шанса разобрать ее вещи. Возможно, я бы хотела забрать что-то из ее вещей… Я точно знаю, что Кэти хотела бы, чтобы некоторые из них остались у меня – ее чехол для телефона, который с розовыми блестками, ее любимое летнее платье и плюшевая собака с длинными ушами, единственная игрушка, которая была с нами с самого детства. Но все это исчезло до того, как я вернулась домой.

Я стискиваю зубы и снова смотрю на улицу. Если скажу что-то по этому поводу, то взорвусь. И тогда из меня выльется все: каждая эмоция, каждая ужасная мысль. Я просто не могу сделать это прямо сейчас. У меня нет сил.

Как это часто бывает, на помощь приходит мама: она рассказывает о том, как ей нравится, что я снова дома, что в нем теперь не так пусто и… тихо. На последних словах мне приходится взять себя в руки, чтобы не разрыдаться. У нас дома тише, чем на кладбище. Мое присутствие ничего не меняет, потому что я не включаю музыку, не смотрю телевизор, в лучшем случае без всякого удовольствия смотрю сериалы на Netflix. И в основном только для того, чтобы успокоить родителей, пока мои глаза просто не захлопнутся сами собой, а потом я просыпаюсь после нескольких часов беспокойного сна. Иногда с головной болью, иногда с тошнотой. Даже стука клавиатуры не слышно, так как я не знаю, о чем писать. История Эмико рассказана, и когда в редкие моменты я умудряюсь собрать достаточно сил, чтобы сесть за работу, то передумываю. Прошел месяц, а я так и не ответила на письмо агента. Тогда я задаюсь вопросом, актуально ли оно вообще, не выставлю ли я себя полной дурой, если напишу им спустя столько времени, и… опять ничего не делаю. Поэтому письмо лежит в моем почтовом ящике, ожидая, когда я отвечу на него или удалю.

Несмотря на то что психолог на одном из наших индивидуальных сеансов рекомендовала мне снова начать писать, потому что якобы это может помочь, но, когда я кладу руки на клавиатуру, ничего не происходит. Моя голова совершенно пустая. Так же как и вордовский файл каждый раз, когда я закрываю ноутбук.

– Может быть, вы хотите что-то добавить, Хейли? – Психолог снова обращается ко мне, и мне очень жаль, что я не могу запомнить ее имя. Но сейчас я забываю даже то, что собиралась делать или почему ушла из одной комнаты в другую – в основном из-за того, что у меня настолько кружится голова, что вообще невозможно о чем-то думать. Больше всего на свете мне хотелось бы заползти под одеяло и никогда не вставать, но и там я не нахожу покоя.

Наверно, проходит слишком много времени, прежде чем я покачиванием головы отвечаю на ее вопрос, потому что она что-то записывает в планшете, который держит на ее скрещенных ногах. Я оглядываюсь по сторонам.

Комната, в которой мы сидим, красивее, чем может показаться на первый взгляд. Простая, но симпатичная. Четыре больших окна слева открывают вид на город. Мы сидим не перед письменным столом, а на диване в другом конце комнаты. Три стеллажа выстроились вдоль стен, набитые профильной литературой. На обоях изображен двести девяносто один цветок. В правом нижнем углу стеклянного столика красуются три царапины. На стене позади меня висят тридцать семь фоторамок, заполненных наградами, грамотами, а кое-где и семейными фотографиями. Я еще не дошла до того, чтобы посчитать их по отдельности и дифференцировать, потому что обычно сижу к ним спиной, но, вероятно, это только вопрос времени.

Каждый раз, когда я мечтаю оказаться в другом месте, я начинаю считать. Возможно, поэтому я так часто замыкаюсь. Или это связано с лекарствами, которые я принимаю уже несколько недель. Когда доктор Санчес подняла тему таблеток, я твердо сказала: «Нет». Тогда было сложно признать, что мне нужна профессиональная помощь. После долгой консультации с моим новым психологом я все-таки решилась на таблетки. Похоже, этот факт успокаивает моих родителей. Хотя в первые недели мне и было хреново. Я нервничала, случались истерики, меня постоянно тошнило, пока мне не прописали дополнительное лекарство для желудка. Сейчас немного лучше, но аппетита все равно нет, а еще в голове чертов туман.

Оставшуюся часть разговора я пропускаю мимо ушей. Почему нет? Они продолжают без меня, независимо от того, киваю я, качаю головой или не отвечаю вообще. Хотя их озабоченные взгляды не ускользают от меня. Когда придет время и все встанут, я тоже это сделаю.

Психолог подает мне руку и тепло улыбается.

– До следующего раза, Хейли.

Она произносит это так, словно непонятно, когда мы встретимся снова, хотя родители четко запланировали даты как моих индивидуальных сеансов, так и семейной терапии еще несколько недель назад. Следующий наш сеанс – через три дня.

– До встречи, – коротко отвечаю я и направляюсь к двери, но замечаю, что мама и папа не трогаются с места.

– Иди вперед, дорогая, – мама выдавливает из себя ободряющую улыбку. – Мы сейчас придем.

Это означает, что они хотят поговорить с психологом наедине, то есть втроем. Возражать бесполезно. Да и что я должна сказать? Извините, но я хотела бы быть тут, когда вы будете говорить обо мне? Конечно, нет. Поэтому я киваю и выхожу из комнаты, но не закрываю за собой дверь полностью, а только ее прикрываю. Почему я остаюсь рядом с ней, не знаю. Может быть, потому что прослушала этот сеанс терапии. Может быть, также и потому, что я хочу услышать то, что они, кажется, не в состоянии сказать мне в лицо.

Мне и правда не следует подслушивать, но поскольку другого выхода нет, я прислоняюсь спиной к стене и впервые за день по-настоящему сосредотачиваюсь на разговоре.

– Ей не лучше, – голос мамы звучит разочарованно. Почти безнадежно. – Она уже месяц как вернулась домой. Мы регулярно посещаем ваши сеансы на протяжении четырех недель. Почему ей не становится лучше, доктор Пиятковски?

Пиятковски. Точно. Так зовут психолога.

– Ваша дочь скорбит, как и вы, миссис ДеЛука, – отвечает доктор Пиятковски тем успокаивающим тоном, с которым я уже знакома. – Дайте ей время. Может пройти несколько недель, прежде чем будет достигнут желаемый эффект от лекарств и Хейли будет готова должным образом принять терапию. Каждый человек скорбит по-своему. Иногда родственникам трудно понять, что происходит в душе у другого члена семьи. Вы оба потеряли ребенка, Хейли – свою сестру-близняшку. Ваша дочь иначе справляется с потерей, чем вы.

– Это я понимаю, – отвечает мама, но звучит это так грустно, что я бессознательно обнимаю себя руками. – Но Хейли не скорбит. Поверьте, я знаю, как выглядит дочь, когда скорбит. Ее близкий друг неожиданно умер в начале этого года…

Все во мне застывает. Леденеет.

Джаспер? Она говорит о… Джаспере? Я не понимаю, откуда она вообще об этом узнала. В то время я училась в колледже, как и Кэти. И Кэти была единственной, кому я рассказала о Джаспере. Она держала меня за руку, когда я плакала. В течение нескольких недель она прикрывала меня на семинарах или подделывала мою подпись, когда посещение было обязательным, просто для того, чтобы мне не пришлось принуждать себя идти на учебу. Неужели она рассказала об этом родителям? Я пытаюсь вспомнить то время, но все так расплывчато. Родители навещали нас до или после того уик-энда в Сан-Диего, это там папа покупал нам так много мороженого и сладостей, что нам с Кэти чуть не стало плохо? Я уже не знаю.

– Она отстраняется, – продолжает мама. – Я чувствую это. Она едва похожа на саму себя.

– Но Хейли и раньше была тихой девочкой, – задумчиво добавляет папа.

– Не такой, – возражает мама. – Кэти всегда была самой шумной, а Хейли – самой спокойной из близнецов – это правда. Но сейчас все выглядит так, будто… будто она не здесь.

– Такая отстраненность – абсолютно нормальный этап борьбы с утратой, – мягко напоминает доктор Пиятковски.

– Но… но… Что мы можем сделать? – плачет мама. Я слышу это по ее голосу.

Я крепче вонзаю ногти в ладони. Боже, не хочу быть здесь. Но больше всего на свете я не хочу, чтобы мама переживала. Она и так достаточно страдала. Неужели ей на самом деле придется пройти через это вновь? Если бы я могла, то остановила бы все немедленно. Но я просто не знаю как. Паника и сомнения заставили меня в то страшное утро в Фервуде упаковать свои вещи, отправить прощальное письмо родителям и поехать на смотровую площадку с пачкой снотворного, банкой обезболивающего и бутылкой воды. Я все еще помню это, но не чувствую ничего. Вообще-то я почти ничего не чувствую, как если бы кто-то завернул меня в вату и заглушил таким образом мои мысли и эмоции. Я знаю, что не должно быть так, как раньше, но сейчас… сейчас я просто чертовски устала.

– Дайте вашей дочери время… – раздается голос психолога. – Как вам известно, при лечении возможны побочные эффекты, и может потребоваться некоторое время, прежде чем мы подберем правильное лекарство для Хейли. Кроме того, не редкость, что у переживших утрату близнецов развивается тяжелая депрессия. Симптомы Хейли говорят об этом. Будьте снисходительны к ней, не подталкивайте ее к разговорам о Кэти или о своих чувствах.

Папа тяжело вздыхает:

– Она передвигается как призрак, заползает в свою комнату, плохо спит. И слишком мало ест, думаю, мы что-то упускаем. По-моему, она скучает по дому.


– По дому? – с тревогой повторяет мама. – Но она дома!

Я несколько раз сглатываю. Сердце начинает биться сильнее, а глаза жжет. Я смотрю в потолок, стараясь не моргать, но все равно горячие слезы бегут по моим щекам, я поспешно вытираю их рукавом.

– Разве? – спрашивает папа так тихо, что я едва его слышу. – На протяжении последних двух лет именно общежитие в Сан-Диего было ее домом. Комната, которую она делила с Кэти. Всю жизнь сестра была ее домом и убежищем. Но разве ты не заметила, как она изменилась в Фервуде? Как она вела себя с людьми? Что там она по-прежнему улыбалась? Она не задерживалась в одном и том же месте дольше нескольких дней, но пробыла в том городе три летних недели. А может… может, она нашла там друзей, которые стали ей как семья, как новый дом – хотим мы это признавать или нет.

Я зажмуриваюсь, в голове всплывает воспоминание о том, как папа поймал меня с телефоном и я не смогла ему соврать. Я не сказала, что регулярно общаюсь с Чейзом, но призналась, что все еще поддерживаю связь с Лекси и Шарлоттой. Даже Клэй и Эрик время от времени мне пишут, присылают смешные картинки вперемешку с их фотографиями из Фервуда. Я сказала папе, что скучаю по городу и ребятам, но никогда бы в жизни не подумала, что он так близко все воспримет. Что он вообще это запомнит.

Мама громко рыдает:

– Но она… она хотела… она хотела покончить с собой, когда была в этом ужасном месте! Она хотела… Наш ребенок хотел…

Я больше не могу это слушать. Просто не могу.

Не обращая внимания на посетителей, я несусь через коридор и выбегаю на улицу. Теплый воздух, слишком теплый для середины октября, словно ложится мне на грудь. Я хочу стряхнуть его так же, как и избавиться от этой проклятой пелены, которая туманит мне голову. Но больше всего на свете мне хочется забыть о том, что я только что услышала.

Как я исправлю то, что сделала? Как мне загладить боль, которую я причинила маме и папе? Они потеряли Кэти, но это был ужасный несчастный случай. Затем я уничтожила их, написав то письмо с угрозой покончить с собой. Как они смогут смотреть на меня, не вспоминая о случившемся?

Я хочу ругаться и плакать, не останавливаясь. И хочу кричать на Кэти, потому что она умерла. Потому что бросила нас одних, и теперь от семьи, которой мы когда-то были, ничего не осталось. Я ненавижу себя за это, но как я могу злиться на Кэти? Я скучаю по Кэти. И по Фервуду. Папа был прав. Я скучаю по Фервуду, и я отдала бы все, чтобы вернуть это лето.

Я скучаю по друзьям и обычной жизни. Скучаю по Джасперу – даже несмотря на то, что никогда не встречала его лично, для меня он всегда будет связан с Фервудом.

И я скучаю по Чейзу. Мы пишем друг другу каждые несколько дней, но это не одно и то же, как если бы мы виделись в реальной жизни. Мне его не хватает. Его голоса, улыбки, уверенности в том, что он всегда будет рядом. Все это время я пряталась от своих чувств, но это было неправильно. Теперь я это знаю. Не чувствовать ничего в тысячу раз хуже, чем чувствовать все. Даже если это все сделает тебе больно.

Я прислоняюсь к теплой от солнца стене, ноги едва держат меня, голова кружится. Мои мысли мчатся как сумасшедшие, я не могу толком ухватиться ни за одну из них. И меня тошнит. Мой желудок скрутило. Я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить дыхательные упражнения, которые помогают отвлечься и которым я научилась на первом индивидуальном сеансе с доктором Пиятковски. Я заставляю себя дышать через нос и выдыхать через рот, концентрироваться на том, что меня окружает. Я вижу стену дома прямо напротив себя. Чувствую запах выхлопных газов. Ощущаю теплые лучи солнца на своей коже. Слышу проезжающий транспорт, а также голоса и птичье щебетание.

То, что я сосредоточилась на своих ощущениях, немного помогает. Это тихая улица, далеко от центра города, поэтому здесь мало прохожих. Мимо изредка проезжают машины. Никто не обращает на меня внимания. Вероятно, родители все еще погружены в разговор с психологом и отчаянно ищут причину, почему мне не лучше.

Я кусаю нижнюю губу, достаточно сильно, чтобы боль отвлекла меня от моих мыслей. По крайней мере немного. И прежде чем я осознаю, что делаю, беру в руку смартфон и просматриваю последнюю историю переписки. Вчера вечером я написала Чейзу, он пожелал мне сладких снов, однако я была так измучена, что обнаружила сообщение только сегодня утром. И я по-прежнему ему ничего не ответила. Впрочем, я не хочу просто писать ему. Я хочу услышать его голос, почувствовать его близость и напомнить себе, каково это, когда он меня обнимает.

Но его нет рядом, а у меня не остается времени позвонить, потому что скоро вернутся родители. И так как все попытки поговорить о Фервуде заканчиваются тем, что мама расстраивается, я медлю. Мамина истерика там, внутри, только подтверждает мое предчувствие. Родители винят Фервуд и его жителей в том, что я хотела покончить с собой. У меня вырывается смешок, но он звучит горько. Время, проведенное в Фервуде, и люди, оказавшиеся рядом со мной, не погубили меня, а спасли. Я пишу Чейзу и рассказываю обо всем – об этом дне, психологе и…

– Хейли! Дорогая, все в порядке?

Я поднимаю голову и смотрю на мамино лицо.

– Мы думали… – Папа проводит ладонью по волосам. Его рука дрожит. – Ты не можешь сбегать из клиники, Хейли. Пожалуйста, не делай так.

Я открываю было рот, чтобы высказать все, что скопилось внутри меня, закричать на весь мир – но ни единого слова не слетает с моих губ. Я закрываю рот, опускаю взгляд на тротуар и киваю. Я убираю телефон, не закончив печатать сообщение. Не отправляя его. И, может, так лучше. Может, так и должно быть.

– Пойдем, – мама обнимает меня за плечи и ведет в сторону парковки. – Мы едем домой.

Я киваю, позволяя родителям увезти себя домой. Даже если это место уже давно не похоже на него.





Глава 17





Хейли


Кэти здесь нет. Я бегу вниз по лестнице, распахиваю двери, заглядываю в комнаты и выбегаю в сад, но не могу ее найти. Нет никаких следов моей сестры. Нигде не валяются ее футболки и носки, нет книг, уголки страничек которых она сгибает как закладки – что сводит меня с ума! – нет ее телефона или одного из десятков тысяч ярких чехлов. Здесь нет ничего. Как будто мою сестру стерли с лица Земли. И мне кажется, что таким образом уничтожили и меня.

Задыхаясь, я просыпаюсь. Несколько секунд таращусь в темноту, потом рывком сажусь и прижимаю руку к ноющей груди. Пульс учащается, топ липнет к моей холодной потной коже.

Проходит достаточно времени, прежде чем я понимаю, что это был сон. То ужасно пустое место, тот мир без Кэти оказался кошмаром. Ничего более. Но я не могу успокоиться. Боль в груди с каждой секундой становится все сильнее, на глазах выступают слезы. Я ничего не понимаю…

Не раздумывая, я сдергиваю одеяло, встаю и босиком направляюсь к прикрытой двери. Она скрипит, когда ее распахивают слишком широко, поэтому я просто слегка толкаю дверь, протискиваюсь в коридор и бегу к комнате Кэти. Не хочу вспоминать об этом кошмаре, не хочу даже думать о том, каким был бы мир без моей сестры. Кэти все еще здесь и будет смеяться надо мной за то, что я пробираюсь в ее комнату среди ночи, – но мне все равно. Ее улыбка развеет пустоту в моем сердце.

Но, когда я открываю дверь комнаты Кэти, ее там нет. Кровать исчезла, как и шкаф, ноутбук, книги, мобильный телефон и все остальное. Кэти умерла. И на этот раз это не кошмар. Это реальность.

Моя сестра-близняшка мертва. Она никогда не вернется. Ни в свою старую комнату, ни в общежитие в колледже, ни ко мне. Я никогда больше не услышу ее смеха или ворчания по утрам, мы больше не сможем вместе ходить на занятия в кампусе, есть мороженое или обсуждать любимые сериалы. Она ушла навсегда. И я больше никогда ее не увижу.

Рыдания прорезают тишину комнаты. Я прижимаю руку ко рту, но не могу остановить очередной всхлип. Так же как и слезы, бегущие по моим щекам. Вся эта ситуация, кошмар, пустая комната – такое ощущение, что я снова теряю Кэти. Будто ужас повторяется.

Я разворачиваюсь на пятках и бегу в свою комнату. На этот раз я не оставляю дверь открытой, а тихонько ее закрываю. Мне нужен носовой платок, чистая футболка и телефон.

Когда первые два предмета найдены, я машинально тянусь к тумбочке, чтобы взять мобильный – но там пусто. Лихорадочно откладываю в сторону журналы, которые принес папа и которые я никогда не читала, бросаю книгу на пол, которую едва пролистала, потому что мне трудно сосредоточиться на чтении. За пластиковым стаканом и бутылкой воды тоже ничего нет. Смартфон исчез. Затем я проверяю розетку – из нее торчит кабель для зарядки, но телефона не видно. Я роюсь в ящиках тумбочки, откладывая старые блокноты, древний дневник и помаду, которую недавно искала.