Вурдалак

За завтраком Владимир спросил у Семыкина:

– Не могли бы вы меня проконсультировать по весьма деликатному и секретному делу?

Адвокат добродушно рассмеялся:

– К чему такая преамбула, Владимир Иванович? Вы же знаете, что я вам обязательно помогу чем смогу.

Владимир набрался решимости и поделился с Семыкиным своими умозаключениями, к которым пришел после того, как узнал, чем больна дочь Верещагина. По мере того, как он рассказывал, адвокат все больше мрачнел и, не дослушав, прервал Владимира:

– Послушайтесь моего совета, Владимир Иванович, больше никому об этом не рассказывайте! Господин Верещагин здесь царь и бог, а при необходимости может быть и Громовержцем – если возникает необходимость расправиться с теми, кто пошел против него.

– И все же, Петр Семенович, может, обратиться к Катасонову?

– У вас на Верещагина ничего весомого нет, и пока вы будете искать доказательства – а он обязательно узнает об этом, если вы пойдете в полицию со своей версией, – он вас в порошок сотрет! Владимир Иванович, давайте договоримся так: вы мне ничего не рассказывали, я ничего об этом деле не знаю!

– Меня и господина Катасонова очень благосклонно принял прокурор и пообещал свою помощь! А ведь в разговоре с ним тоже фигурировала фамилия Верещагина, вернее, его дочери.

– Что ей можно предъявить? То, что она использовала в качестве кучера психически больного? Причуда у нее была такая!

Владимир покраснел, по его виду адвокат догадался, что тот был не готов к такому повороту в разговоре.

– Ваше право, Владимир Иванович, поступать, как вам заблагорассудится, но прошу вас, ради бога, не впутывайте в это меня!

– Спасибо, Петр Семенович, за гостеприимство, за хлеб-соль. Думаю, пора мне вернуться в гостиницу «Царьград». – Владимир явно был обижен.

– Спасибо, Владимир Иванович, за приятную компанию, буду рад видеть вас у себя в гостях в любой день и час. Мне понятно ваше решение – вы молоды, у вас другие интересы, но я уже старик.

Владимир видел, что адвокат не на шутку испугался и только рад, что столь опасный жилец покинет его дом. Он решил не затягивать с переездом и сразу собрал вещи, нанял извозчика и велел ему ехать в гостиницу.

На работу Владимир явился со значительным опозданием, но рассчитывал, что доктор Нестеренко отнесется с пониманием к обстоятельствам, ставшим тому причиной. Владимир не собирался делиться с ним, из-за чего ему снова пришлось сменить место жительства. Хотя доктора Нестеренко он уже исключил из списка подозреваемых, но решил с ним не откровенничать.

Перед входом в больницу стояла полицейская карета, и Владимир направился к главному зданию, чтобы узнать, в чем там дело.

Привратника татарина на месте не было, вместо него дежурил санитар, которого Владимир знал только в лицо.

– По какой причине сюда приехала полиция? – по-приятельски улыбаясь санитару, поинтересовался Владимир.

– Вашего привезли, который недавно сбег, умалишенного, – пояснил тот.

Владимир удивился, а затем подумал: «Лучше ему находиться здесь, а не в Тюремном замке с преступниками. К больнице художник привык».

– Почему к вам, а не к нам в отделение?

– У вас морга нет.

Владимир оторопел:

– А при чем тут морг?

– Покойник он, руки на себя наложил.

– Где его тело находится?

Владимира стала бить нервная дрожь. Еще вчера вечером он общался с Иваном Половицей, а когда он с Катасоновым был у прокурора, тот пообещал позаботиться об условиях содержания художника в тюремном изоляторе, но наутро тот оказывается мертвым! Не мог Половица свести счеты с жизнью, не было у него подобных намерений!

– Час назад везли тело в прозекторскую, где оно сейчас, не знаю.

Владимир быстрым шагом проследовал в прозекторскую. Там он обнаружил всегда присутствующего при вскрытии помощника следователя Лифшица, заведующего психиатрическим отделением Геннадия Львовича, видимо, приглашенного для процедуры опознания, хирурга Осипа Гавриловича, уже мывшего руки после проведенного вскрытия. Над телом вовсю трудился фельдшер, зашивая разрезы, готовя его к выдаче родственникам, если таковые найдутся. Владимир сразу подошел к Лифшицу и резким тоном потребовал объяснения:

– Я вчера с господином Катасоновым был у прокурора, и тот пообещал, что в тюрьме художник Половица будет в безопасности! Что произошло?

– Не знаю, что вам обещал господин прокурор, но я не обязан перед вами отчитываться! – осадил молодого человека Лифшиц и тут же смягчился: – Но в силу сложившихся между нами отношений могу вам сообщить следующее: задержанный по подозрению в совершении ряда убийств…

Владимир резко его прервал:

– Господин Половица вчера сам добровольно сдался полиции!

Лифшиц продолжил казенным слогом, не обратив внимания на эту реплику:

– …мещанин Половица Иван Федосеевич, ранее проходивший лечение в нервно-психиатрическом отделении и сбежавший оттуда, добровольно написал чистосердечное признание в совершении целого ряда убийств, совершенных вследствие психического расстройства. После чего он был помещен в отдельную камеру, куда имел доступ лишь дежурный надзиратель. Этим утром вышеназванный мещанин был найден повесившимся на собственном брючном ремне. При нем имелась предсмертная записка – «Я виновен!». Проведенная судебно-медицинская экспертиза подтвердила, что смерть мещанина Половицы наступила от механической асфиксии – удушения. Следов принуждения к самоубийству не обнаружено. Удовлетворены, Владимир Иванович?


– Не может этого быть! – буквально взорвался Владимир. – Я вчера с ним общался, и он не помышлял о самоубийстве, наоборот, хотел жить!

– К чему слова? – послышался ироничный голос Осипа Гавриловича. – Вы по образованию хирург, так что можете сами посмотреть. Тело перед вами, только наденьте халат и перчатки – для вашего же блага. А то будет, как с Базаровым![40]

– Когда тут закончите, зайдите ко мне, – сказал Владимиру Геннадий Львович, направляясь к двери, – желания присутствовать при разборках у него не было.

Хирург велел фельдшеру помочь Владимиру экипироваться соответствующим образом. Владимир первым делом обследовал шею повешенного – странгуляционная борозда была одна и ровная, не смещалась. Осмотрев тело, он не обнаружил ни синяков, ни ссадин, ничто не говорило, что на шею художника силой накинули петлю. Владимир был вынужден признать, что следы физического принуждения к написанию признания в убийствах и самоубийству отсутствуют.

– Может, желаете взглянуть на внутренности – вдруг его сначала отравили? – словно желая помочь во всем разобраться, предложил Осип Гаврилович, а Владимир уловил в его словах скрытую насмешку. – С чего начнете – с желудка, печени, почек?

– Благодарю, думаю, это лишнее, – сухо ответил Владимир.

Он буквально кипел от возмущения, ему захотелось бросить обвинения хирургу в лицо, такому спокойному и даже вроде бы сочувствующему.

Лифшиц, убедившись, что врач-простачок, доморощенный детектив, в очередной раз потерпел фиаско, довольно усмехнулся и ушел. В прозекторской остались хирург, Владимир и фельдшер, продолживший приводить в порядок тело несчастного художника. Владимир не выдержал:

– Осип Гаврилович, давно хотел вас спросить. Вы участвовали в русско-турецкой войне, оперировали раненых. Я недавно узнал, что тогда впервые переливали кровь в полевых условиях. Вы, случайно, в этом не участвовали? Мне любопытно, как это все происходило?

Владимир заметил, что хирург, уже переодевшийся и начавший писать отчет о вскрытии, застыл, будто после этих слов превратился в статую. Затем, не поднимая головы и сохраняя видимое спокойствие, ответил:

– Не приходилось. Я был тогда совсем молодым, моложе, чем вы сейчас. Отправился на войну прямо со студенческой скамьи, не закончив учебу, – боялся, что не успею. А когда началась японская и мне предложили отправиться туда, где велись боевые действия, я отказался.

Хирург искоса бросил на Владимира острый, как лезвие скальпеля, взгляд, и у того холодок пробежал по спине – он понял, что Осип Гаврилович догадался, чем вызван этот вопрос. Ведь он только что дал понять убийце или руководившему убийцей, что ему известен мотив преступлений – переливание крови!

Владимир по-прежнему был убежден, что художник Половица умер не по своей воле, а его убийца – человек умный, расчетливый, способный мгновенно наносить удар и имеющий могущественного покровителя, ведь не так просто проникнуть в Тюремный замок.

– Война – это ужасно! – продолжил хирург. – Я был молод и неопытен, поэтому полез в самое горнило. Чудо, что я оттуда вернулся живым и не покалеченным. Не дай вам Бог увидеть и испытать нечто подобное!

«Он предупреждает меня? Или пугает? Художника убили в самом охраняемом месте – тюрьме, разве нужны какие-то запугивания? Может, мне лучше уехать из Чернигова и забыть обо всем этом? Но тогда Катя и другие невинные жертвы останутся неотомщенными! Судя по поведению Лифшица, нет смысла обращаться в полицию. Страх перед всесильным Верещагиным всех парализовал, даже Семыкина. Возможно, адвокат себя так повел, потому что понимает бесполезность противостоять Верещагину, покрывающему убийцу?»

– Мне надо идти, Геннадий Львович желает со мной побеседовать.

– Я вас не держу, Владимир Иванович! При случае заходите, пообщаемся, расскажу о войне. Завтра я уеду на пару дней, хочу навестить могилу жены в селе, а когда вернусь, милости прошу!

Когда Владимир вошел в кабинет заведующего отделением, Геннадий Львович что-то сосредоточенно писал. Увидев вошедшего, он приветливо улыбнулся и указал на стул, предлагая Владимиру сесть. Это означало, что разговор будет долгим. Обычно Геннадий Львович лишь отдавал распоряжения, которые никто не имел права обсуждать.

– Главный врач больницы сообщил мне, что вводится еще одна должность хирурга. У него был разговор с Олегом Вениаминовичем, и тот одобрил вашу кандидатуру.

– Сам господин Верещагин? – не удержался от иронии Владимир, а Геннадий Львович посмотрел на него с живейшим интересом.

– Видимо, вы произвели на него впечатление, – Геннадий Львович широко улыбнулся, – особенно на балу. Вы не обижайтесь, Владимир Иванович, только слепой мог не заметить, что вы не отходили от дочери Верещагина.

– Вы об этом со мной хотели поговорить? – сухо поинтересовался Владимир.

– Я хотел узнать, как вы относитесь к вашему предполагаемому переводу в другое отделение. Хотя вы не так много поработали у нас, мне не хотелось бы, чтобы вы покинули наше отделение. Доктор Нестеренко о вас самого лучшего мнения. Так какое будет ваше решение?

– Мне никто ничего не предлагал официально, поэтому и решения пока нет.

– Поэтому я и хотел донести до вас мою и доктора Нестеренко позицию в отношении вашего перевода.

Владимир вышел из кабинета в недоумении – пока он доставлял своему начальству лишь беспокойство. Одна история с сестрой доктора Топалова чего стоит! И тут оказывается, что все заинтересованы в том, чтобы он продолжал работать в отделении! Это было приятно, но весьма неожиданно…

Однако сюрпризы на этом не закончились. Вечером Геннадий Львович провел в своем кабинете обычное совещание с докторами, подводящее итоги недели. Необычным было, что на него пригласили Владимира. Доктор Топалов бросил на него ненавидящий и гневный взгляд, но промолчал. Доктора проинформировали заведующего отделением о ходе лечения больных, какие возникали сложности и какие меры были предприняты. Владимиру интересно было послушать отчет доктора Топалова, особенно о том, как проходит лечение Григория Скибинского, у которого периодически случались вспышки агрессии, вследствие чего его даже помещали в изолятор в смирительной рубашке. Владимиру вспомнилось, что Скибинский, как и художник Половица, ночами покидал отделение, давая мзду санитарам. Где он бывал и чем занимался, пока отсутствовал в отделении, было неизвестно.

– Во время гипнотических сеансов, – говорил Топалов, – Скибинский продолжает рассказывать о своих необычных фантазиях, связанных с культом смерти. О них я уже вам докладывал, Геннадий Львович.

Владимир насторожился: «Культ смерти? Не связано ли это с разрытием могил и похищением тел покойников?» Ему вспомнилось, что журналы из папок с документами на трех умерших пациентов были заполнены одним почерком. Кто из докторов их вел? Почерк доктора Нестеренко был ему знаком, но не настолько, чтобы, мельком взглянув на написанное, сразу узнать его.

– Я помню, Максим Максимович, – кивнул заведующий отделением и подытожил: – Значит, особых проблем с пациентами у нас нет, и завтра выходной. Желаю вам всем хорошо его провести и как следует отдохнуть. – Геннадий Львович по-отечески улыбнулся. – Не устроить ли нам чаепитие? Угощу вас прекрасным чаем, который я привез из Америки. Сейчас распоряжусь, – и он покинул кабинет.

– Геннадий Львович был в Америке? – удивился Владимир.

– Он побывал во многих странах, так как работал врачом на пассажирском судне, – пояснил доктор Нестеренко.

– Это было моей мечтой, – признался Владимир, и в его памяти всплыли слова Геннадия Львовича во время их первой встречи: «В свое время я был хирургом, и даже очень хорошим, и не где-нибудь, а в Санкт-Петербурге!» И он спросил: – Геннадий Львович как-то упомянул, что работал хирургом в самой столице.

– Он не любит говорить о том периоде, хотя он работал тогда с известным профессором Тарасевичем, занимался научными исследованиями. – Нестеренко нетерпеливо достал карманные часы и взглянул на циферблат. Видимо, он куда-то спешил и чаепитие не входило в его планы.

– А как так вышло, что Геннадий Львович оказался в захолустном Чернигове?

– Не знаю, что именно заставило Геннадия Львовича отказаться от карьеры ученого и отправиться в плавание по морям и океанам, но он с удовольствием вспоминает разные экзотические страны, где ему довелось побывать.

– Cherchez la femme![41] – неожиданно вставил доктор Топалов, до этого безучастно слушавший разговор.

Тут вернулся Геннадий Львович с санитаром Прохором, несшим клокочущий самовар, на котором стоял заварочный чайник. Геннадий Львович сам наливал в чашки заварку, словно священнодействовал, а санитар добавлял туда кипяток.