Второй шанс для Кристины. Миру наплевать, выживешь ты или умрешь. Все зависит от тебя

Люди, продолжающие заботиться о своих детях даже в таких условиях, настоящие герои – они живое доказательство того, что человек – удивительное существо. Моя мама знала: мы не должны опускаться до уровня человека, плюнувшего в нас. Она часто повторяла, что Бог все видит: и добрых людей, и не очень, а пропуск в рай не купишь.

– Криштиана, чтобы попасть в рай, нужно хорошо себя вести, а добро должно идти от сердца.

Жаль, что я не верю в такой рай – там, должно быть, чудесно.

Не помню точно, когда это случилось, но мама нашла работу: она устроилась уборщицей – кажется, на какой-то завод. Это было прямоугольное здание, в центре которого был небольшой дворик. Я помогала ей мыть туалеты. Мне казалось, я мастерски скребу, тру и таскаю ведра с водой – но, скорее всего, я просто путалась у нее под ногами. Мне было лет пять или шесть, и я любила бегать по фабрике. Мама говорила: главное, чтобы я не мешала другим людям работать, иначе ее выгонят и нам не на что будет есть. Когда я не бегала по заводу, здороваясь со всеми, и не помогала маме, я играла во дворе с землей.

Однажды ко мне подошел какой-то мужчина – седой и пожилой. Я узнала его: это он дал маме работу и разрешил ей брать меня с собой. Не знаю, был ли он хозяином этого завода или просто директором, но теперь он стоял передо мной и улыбался. Тепло поприветствовав меня, он спросил, чем я занимаюсь. Я указала на землю и ответила, что играю. Потом быстро прибавила, что когда закончу, то уберу за собой. Он рассмеялся, сказал, чтобы я не переживала, и стал задавать мне разные вопросы – как у меня дела, как дела у мамы, нравится ли мне здесь. Вопросов было много, но я вежливо отвечала – что дела у нас с мамой идут просто замечательно, и все хорошо, мы счастливы и очень благодарны ему за работу. Он спросил, понимаю ли я, как важна эта работа для моей мамы и для нас обеих.

Я ответила, что понимаю и что мы ему благодарны. Он все говорил и говорил, и мне вдруг стало неловко. Вдруг он сказал, что мама расстроится и рассердится, если я сделаю что-то не так и она не сможет больше здесь работать. Я смутилась и уже хотела было спросить его, можно ли мне идти, но решила, что это будет невежливо. Наконец мужчина спросил, хочу ли я леденец. Я ответила: «Да».

Когда я пришла к маме, она скребла щеткой пол в туалете. Увидев меня, она приветливо улыбнулась, но улыбка ее быстро угасла.

– Криштиана, что случилось? – спросила она.

– Так, мам, ничего. Тебе помочь?

Она пристально посмотрела на меня – как смотрела всегда, пытаясь угадать, о чем я думаю. Я отвернулась. Она подошла ко мне и спросила, не делал ли мне кто-нибудь чего-нибудь плохого. Я вспомнила, как тот мужчина сказал, что нам с мамой нужна была эта работа и деньги. Это я была во всем виновата. Но она не сдавалась, пока я наконец не призналась, что попробовала его «леденец».

Мама посмотрела мне в глаза: взгляд у нее был странный, а вид грустный и рассерженный. Я подумала, что, наверное, что-то не так сделала, и заплакала. Она обняла меня и взяла на руки, чего давно не делала – ведь я была уже большая. «Ты уже не маленькая», – часто повторяла она.

Мама вышла из туалета, оставив там весь свой инвентарь. Со мной на руках она ушла прочь с завода, и больше мы туда не возвращались. Пройдя немного, мы присели, и она попросила меня рассказать ей, как все было.

Я извинилась и сказала, что это я во всем виновата. Я не знала, что сделала не так, но больше так не буду. Мама объяснила, что я не виновата и не сделала ничего плохого. Виноват тот человек, и мы больше не вернемся на эту работу. Она сказала, что с мужчинами надо быть осторожнее, что они гораздо хитрее женщин. Покинув наши уютные и безопасные пещеры, мы оказались в совершенно другом мире, где действовали другие правила выживания. Я очень быстро поняла, что нужно к нему привыкнуть и как следует усвоить новые для меня законы уличной жизни. Один неверный шаг может оказаться последним. Из всего этого происшествия на заводе и из того, что тот человек сделал с маленькой Криштианой, я предпочитаю помнить только хорошее. Разумеется, в той ситуации ничего хорошего не было. Наши эгоистичные и низкие поступки могут легко и навсегда сломать жизнь другому человеку. Но вместо того, чтобы сохранить воспоминание о темной стороне случившегося, я запомнила, что сделала моя мама. Я понимаю, чего ей стоило просто взять меня на руки и уйти с завода, когда мы так отчаянно нуждались в деньгах! Она нашла время, чтобы объяснить мне, что в случившемся нет моей вины. То, что случилось, было ужасно, но я повзрослела и со мной осталась мамина любовь, а низменные намерения того человека – далеко в прошлом. Думаю, в этом-то вся разница. И в то же время я не могу отделаться от мысли обо всех девочках и женщинах, которые терпят унижения и которым никто не может указать верный путь. Разумеется, мне нелегко было это преодолеть, но любовь победила зло. А что если в сердце живет одно лишь зло?





Возвращение в другой мир




2015 г.

Я лечу в самолете где-то между Лондоном и Сан-Паулу. Меньше чем через десять часов я впервые за двадцать четыре года ступлю на землю своей родины. Меньше чем через десять часов в моей жизни случится новый поворот. Наверное, он уже произошел – три-четыре месяца назад, когда я решила расследовать собственное прошлое. Да и кто знает, когда начался этот путь… Может быть, он начался двадцать четыре года назад, когда меня удочерили и я попала в деревушку Виндельн в лесной чаще на севере Швеции.

Я всегда знала, что однажды вернусь туда, где родилась. С одной стороны, мне хотелось, чтобы это случилось поскорее, и я не могла ждать, пока мне исполнится тридцать два. С другой же – я знаю, что до сих пор не была готова.

«А теперь-то готова?» – спрашивает язвительный голосок у меня в голове.



Я отмахиваюсь от него и смотрю на маленький желтый блокнот – подарок Ривии, которая сидит в соседнем кресле самолета.

Многие спрашивают меня о решении вернуться – в основном из любопытства. Они пытаются понять, каково это – одновременно принадлежать двум таким разным культурам; что чувствуешь, когда в твоей жизни происходят подобные радикальные перемены, переезд в другую страну, когда тебе всего восемь лет. Мне порой кажется, что за этими вопросами скрывается что-то еще. Не собираюсь ли я, случайно, уехать из Швеции навсегда? Иногда у меня возникает ощущение, что спрашивающий считает, что так будет лучше. Но, к счастью, подобные ощущения бывают не очень часто. Когда меня спрашивают: «А ты никогда не думала вернуться домой, в Бразилию?», я не знаю, что ответить. Не потому, что не знаю, хочу ли, а потому, что для меня это очень странно. Ведь вот уже двадцать четыре года мой дом – север Швеции. Я шведка. Это моя страна.

А где мне жить в Бразилии? В пещере? В фавеле? На улице? В приюте? Уверена, что ребята из приюта не согласились бы, что мое место там. Мой дом, по крайней мере, сейчас – Швеция. Кто знает, может быть, через десять лет моим домом станут США, Австралия или Норвегия. Дом – это место, где ты счастлив, где чувствуешь себя в безопасности, где живут твои друзья и родные. Мой дом – это место, где я работаю и где я чувствую себя дома. Я понятия не имею, буду ли чувствовать себя дома в том месте, где приземлится мой самолет, но с того самого момента, когда я решила вернуться, воспоминания мои день ото дня становятся все ярче. Во мне даже проснулось желание снова увидеть пещеры. Может быть, в моем сознании эти самые пещеры в лесах рядом с Диамантиной, где мы жили вместе с мамой, ближе всего к образу дома.

Тогда в самолете я просто не знала, что делать со всеми этими мыслями и воспоминаниями. Я просто выключила лампочку над головой и закрыла глаза.





Шрамы, которые остаются навсегда




Сан-Паулу, Бразилия, 1989 г.

Мы пришли на открытый рынок, чтобы купить еды. Тут были крупные красные помидоры, и у меня тут же потекли слюнки. Я протянула руку, чтобы взять помидорку, но продавец шлепнул меня. Мама увидела другие помидоры в коробке на полу, они были заплесневелые и местами мягкие, она взяла самый невзрачный из них. Я спросила маму, зачем она берет плохие помидоры. Она грустно улыбнулась и ответила:

– Криштиана, посмотри-ка: с одной стороны он плохой, но что будет, если мы обрежем испорченные участки?

Мама всегда так делала. Когда она хотела чему-нибудь меня научить, то принималась задавать вопросы. Я посмотрела на помидор и ответила:

– Если мы обрежем плохие, останутся те, что еще ничего.

Мама улыбнулась и продолжала:


– Вот и с людьми так же. Не забывай об этом! Так почему бы не съесть эти помидоры? Чем они хуже других? Тебе не кажется, что в рагу они окажутся такими же вкусными, как и красивые помидоры? Ведь все помидоры в конце концов съедят – так какая разница, как они выглядят? Их все так или иначе приготовят.

Но мне все равно хотелось красивых помидоров.

Она снова улыбнулась и сказала:

– Ты заслуживаешь лучшего, моя хорошая, но сегодня мы возьмем вот эти страшненькие.

Пока мама покупала эти помятые помидоры, я пыталась понять, почему все они в конце концов оказываются в рагу. Разумеется, те, что покрасивее, купят богатые белые люди, а нам с мамой придется довольствоваться гнилыми, ведь у нас нет денег. Так было всегда. У белых есть деньги, и они могут позволить себе все, что захотят. Я пыталась понять, почему жизнь так устроена. Неужели этого хочет Бог? Но ведь это нечестно. Бог ведь должен быть добрым.

Но разве может Бог быть добрым, если нам всегда достаются гнилые помидоры?



Вдруг я услышала, как моя мама и какая-то женщина орут друг на друга. Мама была рассержена, и та женщина – тоже. Я не понимала, из-за чего весь шум, но испугалась. Я редко видела маму по-настоящему разгневанной, но сейчас был именно такой момент. Я услышала, как она закричала: «Криштиана, возьми Патрика!» – и внезапно отпустила моего брата. Я инстинктивно протянула руки и успела поймать брата прежде, чем он упал на асфальт. Между мамой и белой женщиной завязалась драка, а я не понимала почему. Мне хотелось крикнуть им, чтобы они остановились, но я не могла произнести ни слова. Тут прибежали двое полицейских и разняли их. Белая женщина стала что-то объяснять полицейскому, а у мамы был очень рассерженный вид. Полицейский отпустил другую женщину, а мама сказала что-то, и я поняла, что это ругательство. Один из полицейских ударил ее по лицу.

Я так разозлилась, что забыла о том, что держу на руках своего брата. Я подбежала и пнула полицейского по ноге, а потом изо всех сил ударила кулаком в живот. Второй полицейский схватил меня, и я едва не выронила Патрика. Полицейский крепко держал меня, а другой – тот, которого я ударила, – подошел и с ненавистью посмотрел на меня. Этот взгляд испугал меня, но я старалась не подать виду. Он взял автомат и ударил меня им в челюсть. Я услышала, как хрустнула кость, и как моя насмерть перепуганная мать выкрикнула мое имя.

Потом ощутила во рту вкус крови и, уже теряя сознание, подумала: «Только бы не уронить Патрика»…



Это был не первый раз, когда меня ударил полицейский, и не последний. У меня до сих пор проблемы с челюстью. Некоторые шрамы остаются навсегда.

Инцидент на рынке закончился тем, что нас бросили в камеру, на бетонный пол.

Была уже ночь, и мне было холодно. Мама крепко обняла меня. Я попросила у нее прощения за то, что ударила полицейского. Мне казалось, что это я виновата в том, что мы попали за решетку. Но мама сказала, что я не виновата, просто так устроен мир. Я спросила: «Это Богу угодно, чтобы мир был так устроен, чтобы нас постоянно били и мы были несчастны?» Мама так и не ответила на этот вопрос, но взяла с меня обещание, что если я вдруг окажусь одна, без нее, то, едва увидев полицию, тут же убегу и спрячусь. Мы немного помолчали. Я ощутила в животе тягостное чувство.

– Мам, но ты ведь никогда меня не оставишь?

Она грустно на меня посмотрела, потом положила ладонь мне на грудь и сказала:

– Я никогда тебя не оставлю. Я всегда буду с тобой вот здесь, в твоем сердце. Я – часть тебя. Я – внутри тебя, и если когда-нибудь тебе станет грустно или одиноко, я приду к тебе на помощь. Не забывай об этом.

Я проснулась оттого, что услышала, как моя мама разговаривает с полицейским. Он говорил ей что-то вроде: «Выбирай: или ты, или твоя дочь».

Она не ответила, только мягко переложила меня со своих коленей на бетонный пол и попросила подержать Патрика.

– Я скоро вернусь, – сказала она.

Я спросила, куда она уходит, но мама лишь приложила палец к губам и велела мне не волноваться.

– Я ведь всегда возвращалась, – сказала она с улыбкой, но улыбка эта казалась вымученной. Знаю: она видела, как я напугана. Я посмотрела на нее, потом на полицейского, снова на нее. Потом услышала, как он нетерпеливо зовет ее и велит следовать за ним. Мама встала, и прежде, чем она обернулась, я заметила, что взгляд у нее изменился – теперь она казалась сильнее.

Я знала, что должно произойти. Хоть я и не все понимала, но все же знала: сейчас полицейский ее ударит. Как он там сказал? «Или ты, или твоя дочь…» Это я виновата в том, что мы там оказались, и это из-за меня ей пришлось пойти с полицейским. «Господи, пожалуйста, пожалуйста! Пусть, когда я вырасту, я стану большой и сильной! Тогда я смогу дать отпор плохим людям вроде полицейских, чтобы они не делали больно тем, кого я люблю». Тут заплакал Патрик, и я принялась его убаюкивать. Мне хотелось, чтобы он затих – тогда и мама не будет волноваться. Мне хотелось, чтобы она знала: я смогу позаботиться о нем, даже когда ее нет рядом. Понимал ли Патрик, что происходит? Чувствовал ли он мою тревогу и мамину боль? Я изо всех сил думала: «Я люблю тебя, братишка, и никому не дам тебя в обиду! Обещаю…»

Не знаю, сколько мы прождали маму. Патрик заснул, а я сидела на холодном бетонном полу, прислонившись спиной к стене. Помню, как затекла ягодица и нога, но я боялась пошевелиться. Мне не хотелось разбудить брата, и я старалась не думать о том, что происходит за закрытой дверью. Казалось, прошла целая вечность, когда наконец вернулся тот же полицейский вместе с мамой. Вид у него был очень довольный, он посмотрел на меня и жутковато улыбнулся. От этой его улыбки мне стало одновременно страшно и противно.

Когда я спросила маму, что случилось, она ответила, что ей просто задали пару вопросов о том, что на самом деле произошло на рынке, и мне не о чем беспокоиться, к утру все пройдет. Впервые в жизни я почувствовала, что мама мне солгала. Мне не хотелось сделать что-то, что еще больше рассердит или расстроит ее, поэтому я просто легла на пол и прижала к себе Патрика, чтобы его согреть.

Мама лежала рядом, но я повернулась к ней спиной и свернулась в калачик. Мне хотелось, чтобы она чувствовала, что я ее люблю, но в то же время, я понимала, что ей нужно пространство и время, чтобы прийти в себя. Я притворилась, что сплю, но на самом деле не сомкнула глаз почти всю ночь. Я слышала ее дыхание и понимала, что она плачет. Слезы бессилия совсем не похожи на слезы тревоги. Это не те слезы, что текут нескончаемым потоком или жгут глаза.

Эти слезы тихие и обреченные, когда ты знаешь, что всем все равно, и эти слезы – все, что тебе остается.



Но они нужны, чтобы идти вперед и вновь ощутить надежду – ведь эти слезы приносят облегчение. Я знаю, что для шестилетнего ребенка, нуждающегося в материнской любви, эти слезы значат очень много. Моя мама часто плакала от бессилия. И хотя это было ужасно, теперь, повзрослев, я понимаю, что, когда ты можешь плакать, – это хорошо. Но нет таких слез – видимых или невидимых, – которые могут исправить положение вещей, особенно для тех, кто слаб и беспомощен.

Я долго лежала без сна и молилась Богу, чтобы моя мама снова была счастлива и чтобы он позволил нам выйти из полицейского участка. Только это мне и оставалось – я была бессильна что-либо изменить. Я молилась Богу, чтобы он помог мне найти способ заработать немного денег на следующий день и купить маме что-нибудь хорошее. Может быть, тогда она забудет об этой ужасной ночи, о нашей беспомощности и о том, как раз за разом нам приходится от нее страдать. За ночь Патрик просыпался несколько раз, и мама иногда брала его осторожно из моих рук и кормила грудью, а потом возвращала мне.

Я поняла, что ей все еще нужно время, взяла Патрика и снова повернулась к ней спиной, чтобы мама еще немного отдохнула. Я взглянула на брата. Он был такой хорошенький, но теперь от него пахло смесью детского запаха, мочи и кала. Потом я посмотрела на маму. Мне не хотелось ее беспокоить, но она все равно поняла, что я собираюсь сделать, и, ни слова не говоря, вручила мне кусок ткани. Я взяла ее и снова повернулась к ней спиной. Патрик вел себя хорошо – не плакал и не кричал. Я развернула полотенце, в которое он был завернут. Одежды на нем не было, только тряпичный «подгузник». Я расстегнула английскую булавку, скреплявшую пеленку, развернула ее и попыталась собрать как можно больше кала сухой частью его старого подгузника. Потом завернула его в чистую пеленку и снова в полотенце, прижала его к себе и стала смотреть, как он засыпает. Это был самый красивый ребенок, которого я когда-либо видела, и он был мой и мамин. Когда он плакал, я иногда смеялась над ним, потому что он становился похожим на сморщенного старичка – славного, сердитого, морщинистого дедушку. Я поцеловала его в щеку и попыталась заснуть.





Водоворот мыслей




2015 г.

Проснулась я от голоса пилота, и мозг тут же лихорадочно заработал.