Война на уничтожение

«Этот случай весьма показателен, – отмечает Штрайт. – Так, в приказе о комиссарах политруки вообще не были упомянуты. А теперь соответствующая группа армий, равно как и руководство сухопутных сил сами содействовали тому, чтобы группа политруков, которая была гораздо многочисленнее группы комиссаров, также была включена в акции, направленные на уничтожение… Если бы войсковые командиры были настолько заинтересованы в невыполнении приказа, как они это утверждали после войны, то они молчали бы в этом случае. Этот случай является примером того, что до радикализации дело дошло благодаря тому, что подчинённые ведомства поставили руководство перед необходимостью выбора, причём постоянно принимались самые радикальные из представленных к решению вариантов»[516].

Замечание историка об одобрении самых радикальных предложений снизу очень важно. Так, верхушка рейха и аффилированное с ней верховное командование посылали своим солдатам сигналы, как правильно вести себя на Востоке. Цели своей они добились: оккупированные территории охватила эпидемия повседневного насилия, которая стала ещё одним, помимо голода и избыточного насилия, способом зачистки жизненного пространства.

Так, белорусская мемуаристка М.Б. Деревянко вспоминала, что «оккупанты расправлялись с мирным населением Речицы (её родного города. – Е.Я.) без всякого повода, расстрелы проводились повсюду и постоянно. Рассказывали, как парень ловил рыбу на Днепре. В это время в городском парке, расположенном на возвышенности, находился немецкий солдат, который пытался заигрывать с белорусской девушкой. Увидев рыбака на воде, солдат предложил окружающим оценить его способности как стрелка. Он вскинул винтовку, прицелился и выстрелил. Пятнадцатилетний мальчик упал замертво на дно челнока. Человек для них был просто мишенью»[517].

Лидия Осипова 20 декабря 1941 года отметила в своём дневнике обыденный для оккупированных территорий случай: «На днях одна женщина против управы собирала щепки… Напротив квартируется команда СС. Часовой что-то кричал этой женщине, но ни она, ни кто другой не могли понять, чего же он хочет. Тогда он приложился и застрелил её. Как курицу. Днём. На глазах у всех»[518].

Насилие как форма развлечения часто применялось без скидок на пожилой возраст. Жительница Подмосковья Дина Новикова рассказывала, что однажды немцы зашли на кухню к её бабушке, «где на столе стояли крынки с молоком. Выпив молоко, они надевали крынки на руку и, уходя, каждый наносил бабушке удар по голове. Бабушка потеряла сознание, а после этого её парализовало»[519].

Бытом оккупантов стало не только насилие над стариками, но и убийство детей. Эта страшнейшая тема, о которой тяжело не просто писать, но даже думать. Тем не менее и умолчать об этом нельзя.

«В апреле 1942 года был жестоко, зверски убит мой одноклассник Юрий, – вспоминала мемуаристка Вера Фролова. – Его, убогого (он от рождения был горбатым), привязали к вожжам и погнали лошадь вскачь. Лошадь долго волочила окровавленного, но ещё живого Юру по мерзлым буграм. После чего “цивилизованные освободители” отвели лошадь в конюшню, а Юру добили выстрелом в упор. За что? За то, что обезумевший от голода мальчик решился украсть какую-то малость из немецкой кухни»[520].

Большое удовольствие нацистам доставляла травля детей собаками. Так, вдоволь поиздевавшись над матерью, фашисты напустили овчарок на маленькую Галю Змитрович. «Те принесли её по кусочку, – рассказывала её сестра. – Мама ещё была живая, мама всё понимала… На её глазах…»[521] Видеть подобные сцены приходилось и узнице концлагерей, повару Анне Павловой: «Собаки рвали детей… Сядем над разорванным дитяткой и ждём, когда сердце у него остановится… Тогда снегом прикроем… Вот ему и могилка до весны…»[522] Жительница Белоруссии Надежда Савицкая вспоминала, что в 1944 году после ухода немцев «пооставалось много немецких овчарок, они бросались на людей, загрызали детей маленьких. Они же были приучены к человеческому мясу, к человеческой крови. К её свежему запаху… Если мы шли в лес, то собирались большими группами. Человек двадцать… Матери нас учили, что надо ходить по лесу и кричать, тогда собаки пугаются. Пока корзину ягод насобираешь, так накричишься, что голос потеряешь. Охрипнешь. У нас раздувалось горло. А собаки большие, как волки»[523].

Зафиксирована масса случаев, когда оккупанты убивали младенцев только за то, что они мешали им отдыхать. «В избе, где нас приютили хозяева, расположились на ночлег фашистские бандиты. Среди ночи мой брат шести лет что-то настойчиво просил у матери. Он даже плакал, нарушая покой фашистских извергов. Они взяли моего брата, увели за сарай и там расстреляли», – рассказывала школьница Колчанова[524]. Аналогичные случаи предал гласности в Нюрнберге советский обвинитель Леонид Смирнов. «В районном центре Волово Курской области, в котором немцы находились четыре часа, немецкий офицер ударил головой о стену и убил двухлетнего сына Бойковой за то, что ребёнок плакал. В Злобинском сельсовете Орловской области фашисты убили двухлетнего ребёнка колхозников Кратовых за то, что он мешал своим плачем им спать»[525].

О подобном случае через много лет вспоминали и ветераны РККА. Так, Михаил Лукинов рассказывал: «В… деревне плачущий грудной ребенок мешал спать немецким солдатам. Они пронзили его штыком в колыбели, а рыдающую мать выгнали из избы на мороз раздетую. Заперли дверь и спокойно заснули»[526].

Другой эпизод, о котором рассказал москвич М. Чаусов, к счастью закончился спасением младенца. «Разболелся как-то наш грудничок Ваня, и всё бы ничего, но в избу, в которой он оказался под присмотром моей мамы, пришли на ночлег два солдата. Посреди ночи младенец расплакался, и маме никак не удавалось его успокоить. Разбуженные вояки начали нервничать, особенно тот, который помоложе. Вот он уже не просто кричит что-то угрожающее, а, схватив винтовку с откинутым штыком, решительно направляется к малышу с недвусмысленным намерением. Мама, вся в слезах, склонившись над колыбелью, прикрывает ребёнка своим телом, а фашист ищет место, куда точнее нанести удар. В самый критический момент, когда трагическая развязка казалась неизбежной, неожиданно не выдерживает второй солдат: он срывается с постели и с руганью отталкивает в сторону взбесившегося маньяка. Я не запомнил лица этого солдата, но почему-то думаю сейчас, что у него дома тоже были жена и дети и что, если ему посчастливилось остаться в живых, он стал одним из тех немцев, с участием которых впоследствии осуществлялось возрождение Германии в её современном качестве»[527].

81-летний житель Подмосковья В. Гладышев сообщил на конференции, посвящённой сожжённым деревням и городам Европы, ужасные подробности детоубийств, которые он видел собственными глазами: «Помню, как фашисты в 10-ти метрах от меня утопили девочку 3–4-х лет, она шла в колонне узников и была очень измождена и уставшей. Ноябрь был очень холодным, ребенка утопили в проруби только что замёрзшей реки. На моих глазах в замороженном помещении девочку 2–3-х лет проткнули штыком, а потом её убийца, проходя мимо меня и других бойцов, лежащих и замерзающих от холода, вытер кровь со штыка о нашу одежду. Я был свидетелем убийства двух мальчиков-братьев, они были чуть-чуть постарше меня и моего брата, они погибли за то, что решили поднять печенье со снега, которое только что уронили фашисты. И когда голодные дети вместе со снегом стали запихивать печенье в рот, их сразу расстреляли»[528].

В оккупированной смоленской деревне Клушино немец Альберт, которого местные жители за жестокость прозвали Чёртом, для забавы повесил на дереве мальчика Борю, сделав петлю из собственного шарфа. Матери в последний момент удалось спасти ребенка и почти бездыханного принести домой. Это был брат будущего космонавта Юрия Гагарина[529].

Невыносимые ужасы творились в концентрационных лагерях. Так, комендант Яновского концлагеря во Львове, где содержались евреи, поляки и украинцы, патологический садист Густав Вильгауз однажды устроил шоу для своей дочери. Он заставлял подбрасывать в воздух 2–4-летних детей и стрелял в них. Его дочь Гайкен хлопала в ладоши и просила: «Ещё, папа, ещё»[530].

Помимо повседневных убийств приметой обращения с «низшей расой» стали изнасилования. До сих пор на русском языке нет ни одной крупной работы о сексуальном насилии оккупантов над советскими женщинами[531]. Если в Германии, напротив, пестуется миф о «двух миллионах изнасилованных немок», то в нашей стране даже сама тема остаётся практически табуированной. Этому есть несколько причин. Во-первых, природная стыдливость, характерная для советского (как и для любого традиционного) общества, исключала выставление своего горя напоказ, а уж тем более превращение его в тему мемуаров. Во-вторых, невозможно представить, насколько болезненно для жертв было переживать эту трагедию внутри себя раз за разом. Война закончилась, и о плохом хотелось забыть. Наконец, в-третьих, любое напоминание о сексуальном насилии было травматично и для мужчин, в которых оно пробуждало чувство вины за то, что не уберегли своих женщин, и, разумеется, для советских властей, которые не смогли остановить врага на дальних подступах. Поэтому 70 лет после окончания войны в СССР и постсоветской России старались не бередить ещё кровоточащие раны. Однако, как бы ни было больно, мы должны осветить и эту сторону нацистской политики, так как преступные приказы и общая идеология господства повлекли за собой вакханалию надругательств над женщинами.

Насилие было обычным делом. Оно могло произойти средь бела дня просто из-за прихоти «расы господ». Невольным свидетелем такого случая стала жительница Ростова-на-Дону А. Радченко. «В соседнем квартале жила одна девочка, – рассказывала она. – Просто красавица! На затылке узлом золотая коса уложена. Стройненькая. Было в ней что-то по-особенному привлекательное. До прихода немцев ходила в легком сарафанчике из тонкой материи. Ткань плотно фигурку облегала. Идёт, а груди в такт шагам подрагивают. Крупные, упругие. Чего она из Ростова не уехала? Говорили: не хотела бабушку больную бросать. Шла она раз по улице. Ещё, запомнилось, узелок какой-то в руке несла, а на голове платок намотан, прямо по самые глаза, чтобы внимания меньше к себе привлекать. Да ещё и прихрамывала нарочно. Навстречу шли немцы. Человек пять-шесть. Гогочут. Пьяные, наверное. Один на неё пальцем и показал. Окружили они её, затащили в наш двор. Она кричать, да кто поможет? Немцы её раздели. Двое за руки держали, двое за ноги – на весу… Сначала она пыталась барахтаться, а потом затихла. Они так и оставили её во дворе. Оделась она, села. И долго-долго плакала. Я подошла, она даже голову не подняла. Её потом в Германию на работы угнали»[532].

То, как подобного рода надругательство выглядело со стороны немцев, демонстрируют слова военнопленного Мюллера, записанные в лагере британской прослушкой: «Там, где Донец впадает в Дон, нам часто приходилось летать. Там я побывал везде. Прекрасные виды, природа. Везде ездил на грузовике… Но ни на что не смотрели, а только на женщин, согнанных на работы. Они ремонтировали дороги. Чертовски красивые девушки. Мы проезжали, просто затаскивали их в легковушку, прямо там раскладывали, а потом снова выталкивали. Ты бы слышал, как они ругались!»[533]

Более осторожные насильники старались действовать вдали от посторонних глаз. Жительница Пушкина Люси Хордикайнен доверила дневнику свою трагедию: «Морозный солнечный день 41 года. Я иду по Колпинской. Немец подзывает меня: “Хлеб! Хлеб!” Зовёт с собой. Он переводит меня на другую нежилую сторону, где для населения начинается запретная зона, ведёт в дом. Усаживает на диван в пустой большой комнате. Мне кажется, что он хочет отнять у меня мамин английский двухцветный дореволюционный шерстяной шарф, и я не даю ему расстегнуть пальто, спасаю шарф… Немец насилует меня… Видимо, кто-то шёл по улице, мои крики испугали немца (в окнах не было стёкол), и он оставляет меня»[534].

Деревни также были ареной сексуального издевательства, примером может служить эпизод из книги Светланы Алексиевич. У избы Андреевых в белорусской деревне сломалась немецкая машина, и солдаты заявились в дом. Выгнав бабушку и пятилетнего ребёнка в другую комнату, они заставили мать прислуживать им за столом. Когда завечерело, мать вдруг ворвалась в комнату, схватила дочь и, выскочив с ней на улицу, спряталась вместе с малышкой под машиной. Немцы бросились искать беглянку и, не найдя, рассвирепели. Любе Андреевой было тогда всего пять. Спустя много лет она рассказывала будущему лауреату Нобелевской премии: «Утром, когда немцы уехали и мы вошли в дом… Бабушка наша лежала на кровати… привязанная к ней верёвками… Голая! Бабушка… Моя бабушка! От ужаса… От страха я закричала. Мама вытолкнула меня на улицу… Я кричала и кричала… Не могла остановиться…»[535]

Изнасилование было нормой во время карательных операций. Миколай Руденя вспоминал, как на постой в их деревню встал отряд, присланный для зачистки: «Они посматривали так, чтоб что-нибудь сделать… Чтоб какую девушку молодую поймать… Такие процедуры были, конечно… Делали. Насиловали…» Часто такое издевательство было изощрённым, сдобренным какой-то особенно отвратительной деталью. «Из нашей деревни уловили девушку. Они над нею надругались, – рассказывала писателю Алесю Адамовичу жительница Витебской области Мария Гладыш. – На кладбище потом нашли её. Уже неживая лежит и конфета… в зубах»[536].

Бывали случаи, что русские девушки вступали с немцами в романтические отношения. Но хватало и ситуаций, в которых даже доступных женщин оккупанты воспринимали как вещь, с которой можно делать всё что угодно. Лидия Осипова в канун Нового 1942 года писала в своём дневнике: «В городе одна забава кончилась трагически. Немцы были у своих краличек. Офицеры напились и начали издеваться над девушками. Те защищались, и во время драки упал светильник и дом загорелся. Девушки бросились бежать, офицеры стали за ними охотиться, как за кроликами, – трёх убили, а одну ранили. Повеселились»[537].

Часто принуждение к сексу осуществлялось с явным или скрытым намеком на то, что женщина таким образом покупает себе жизнь. Особенно это касалось еврейских девушек. Найцель и Вельцер приводят такую историю солдата вермахта: «Я как-то был в расположении СС. В одной комнате лежал эсэсовец без мундира, в одних брюках, на кровати. Рядом с ним, то есть на краю кровати, сидела молоденькая симпатичная девушка. Я видела, как она гладила эсэсовца по подбородку. Я слышал, как девушка сказала: “Франц, правда, ты меня не расстреляешь?” Девушка была совсем молоденькой и говорила по-немецки совсем без акцента. Я спросил эсэсовца: действительно ли эту девушку расстреляют? Тот мне ответил, что расстреляют – всех евреев без исключения. Эсэсовец сказал об этом в том смысле, что ему жалко. Иногда у них была даже возможность передавать таких девушек другой расстрельной команде. Но чаще всего для этого не было времени, и они должны были делать это сами»[538].

Что касается женщин, которые сопротивлялись, то их участь была ужасна. Вот одна из солдатских историй, рассказанных ветеранами Восточного фронта в британском плену: «Противотанковый ров под Киевом. Один господин из гестапо – высокий фюрер СС, – у него была прекрасная русская. Он хотел её поиметь, но она ему не дала. На следующий день она уже стояла на краю противотанкового рва. Он сам её расстрелял из автомата, потом мёртвую трахал». Другим примером такого рода может быть история русской девушки Людмилы, попавшей в лагерь военнопленных в Дрогобыче. По словам одного из её товарищей по несчастью, «капитан Штроер – комендант лагеря – пытался её изнасиловать, но она оказала сопротивление, после чего немецкие солдаты, вызванные капитаном, привязали Люду к койке, и в таком положении Штроер её изнасиловал, а потом застрелил».

Насилие над женщинами-военнопленными в лагерях вообще было обыденностью, однако в лагере Миллерово в Ростовской области творились вещи дичайшие даже по нацистским меркам. Советских пленных девушек пытались превратить в сексуальных рабынь для утех администрации: за пол-литра алкоголя комендантша-фольксдойч выдавала любую узницу на выбор. Тех, кто противился, не только насиловали, но и подвергали садистским пыткам. Одна из них называлась «красный пожарник», когда жертвам во влагалище вставляли вывернутый красный горький перец, сжигавший им внутренности. Другой вид истязания заключался в том, что девушке в задний проход вставлялся крестообразный деревянный кол. Её заставляли положить ноги на табуретку и в течение трёх минут держать тело на весу, ухватившись за крестовину.

До 1943 года солдаты вермахта и СС могли насиловать на оккупированных территориях практически безнаказанно. Их действия априори трактовались как право завоевателя. Только после поражения под Сталинградом командование попыталось пресекать наиболее вопиющие случаи, чтобы улучшить отношение с местным населением и ослабить социальную поддержку партизан. На втором этапе войны состоялось несколько десятков судов над военными-насильниками, однако (и это документально установлено) ни один из них всё равно не закончился вынесением смертного приговора. Второй особенностью этих судов, по словам профессора Олега Будницкого, было то, что женщина априори считалась виновной, «поскольку русские женщины утратили понятие о немецкой чести, не может быть и речи о том, чтобы немецкий суд их защищал»[539].

Конечно, не все солдаты и офицеры вермахта поддались гитлеровскому развращению. Многие до самого конца не освободились от химеры, именуемой совестью, или во всяком случае пытались оставаться людьми в суровых военных условиях. К примеру, семья Юрия Гагарина вспоминала немолодого уже солдата, который угощал детей шоколадом и горевал по собственным родным, оставшимся в далекой от Смоленска Германии[540]. Подобные проявления человечности не имели никакого отношения к собственно нацистской политике, совсем не того ждал от своей армии фюрер. Поощрение Гитлера и его ближайшего идейного окружения получали лишь те военные чины, которые настаивали на господстве и укреплении германской нации. Разумеется, в их нацистской, колониальной, а стало быть – истребительной трактовке.





План «Ост»: пересмотр мифов




Рассуждая о политике уничтожения на территории СССР, необходимо рассмотреть тему так называемого генерального плана «Ост». В отечественной литературе ещё с советских времён встречается ошибочная точка зрения, что именно этот план был теоретической основой для истребления граждан Советского Союза во время войны. Типичный пример: Алесь Адамович, Янка Брыль и Владимир Колесник в известной книге о карательных операциях нацистов в Белоруссии писали: «Осуществлялся расистский замысел истребления славянских народов – Генеральный план “Ост”»[541].

В реальности «Ост» касался колонизации восточного пространства в послевоенное время и никак не мог воплощаться в 1941, 1942 или 1943 году. В этот период советских граждан убивали в рамках «войны на уничтожение», которую радикализировал план Герберта Бакке. И хотя «Ост» должен был стать логическим продолжением «вернихтунгскриг», его окончательных контуров мы не знаем и не узнаем никогда. Не потому, что этот документ спрятан в архивах или уничтожен нацистами во время заметания следов. А потому, что его окончательный вариант так и не был написан и, соответственно, не был доложен Гитлеру и одобрен: после Курской битвы ход боевых действий сделал любое планирование по освоению Lebensraum на Востоке бессмысленным.

С другой стороны, черновые наброски, которыми располагают исследователи, также дают немало пищи для размышлений. Работа над генеральным планом «Ост» была начата ещё в 1939 году – сразу после успешной польской кампании вермахта. В это время восточное пространство ограничивалось завоёванной территорией Речи Посполитой. Продумать её освоение должен был рейхскомиссариат по укреплению германской государственности, которым руководил Генрих Гиммлер. Непосредственно разработкой занимался отдел планирования во главе с профессором Конрадом Майером, параллельно возглавлявшим Институт сельского хозяйства Германии. Его сотрудники за всё время подготовили четыре «остовских» документа: из них непосредственно будущее России затрагивал только один, поданный Гиммлеру в мае 1942 года.

Этот предварительный план касался колонизации лишь трёх областей на территории бывшего СССР. «На переднем крае борьбы немецкой народности с русачеством и азиатчиной можно выделить ряд территорий, играющих особую роль в решении задач Рейха, – писал Майер. – …Этими территориями являются в первую очередь Готенгау (Крым) и Ингерманландия (Северо-Запад России). Кроме того, предлагается рассматривать и Мемельско-Наревскую область (Литва-Белосток) в качестве таковой»[542]. Эти области, которые предлагалось организовать в форме маркграфств, отдавались под управление СС. Регионы предстояло освоить в течение ближайших 25–30 лет.

В своём варианте плана Майер совершенно открыто постулировал социально-этническую сегрегацию жителей: «Квоты на онемечивание в городах будут выполняться за счёт руководящего слоя городского населения: административные и самые важные производственные посты займёт немецкий человек. Оставшееся народно-чуждое население будет рассредоточено в пределах более низких социальных слоёв»[543]. При этом он подчеркивал, что «лица чуждых [то есть не немецких] народностей не могут быть владельцами городских земельных участков». В конце Майер делал вывод:

«Задача по онемечиванию будет считаться выполненной в том случае, если, во-первых, земля целиком и полностью перейдёт в немецкие руки, во-вторых, когда владельцы собственного дела, чиновники, служащие, квалифицированные рабочие и их семьи будут немецкими»[544].

Любопытно, что, согласно документу, население городов Ингерманландии предписывалось сократить с 3 000 000 до 200 000. О том, что должно произойти с остальными 2 800 000, автор умалчивал; однако, судя по всему, Майер учёл, какую судьбу фюрер прочил Ленинграду и его предместьям. Что касается коренного сельского населения, то, хотя ранее предполагалась его «эвакуация», теперь профессор предлагал переместить его с земель, отобранных для немецких поселенцев, на другие колхозные и совхозные земли с правом пользования (но не владения) ими. Майер объяснял это тем, что «сейчас невозможно отказаться от сотрудничества с коренным населением восточных областей»[545]. Впрочем, оговорка «сейчас» свидетельствует, что эвакуация просто переносилась на будущее.


Доклад Майера ничего не говорил о судьбе остального населения европейской части СССР. Однако такие суждения мы находим в другом «остовском» документе за авторством доктора Эрхарда Ветцеля.

Параллельно Майеру свой вариант плана «Ост» готовило 3-е управление РСХА (имперской безопасности). Этот документ не сохранился, но его содержание известно из замечаний и предложений от министерства восточных территорий, написанных Ветцелем. В 1942 году именно это министерство управляло завоёванными пространствами, поэтому нет ничего удивительного, что документ из серии «Ост» попал на «рецензию» в ведомство Розенберга.

В преамбуле своей записки доктор Ветцель отметил: «Прежде всего бросается в глаза, что из плана выпали Ингерманландия, Приднепровье, Таврия и Крым как территории для колонизации». Чем объяснить эту странность? Напрашивается версия, что Гиммлер, который был шефом и Майера, и планировщиков из РСХА, просто разделил задачи между своими подчинёнными: первый должен был продумать освоение одних регионов, вторые прорабатывали германизацию других (Ветцель упоминает Польшу, Прибалтику, Белоруссию, а также Житомирскую, Каменец-Подольскую и Винницкую области Украины). Вместе с тем, переходя к собственным размышлениям, он уже высказывает мысли относительно европейской колонизации территорий за Уралом, заявляя, что «Сибирь является одним из факторов, который при правильном его использовании мог бы сыграть решающую роль в лишении русского народа возможности восстановить своё могущество»[546].

В Сибирь Ветцель предлагал переселить 65 % украинского населения, остальные, по его мнению, могли быть онемечены. Белорусам повезло меньше: планировалось очистить регион их проживания от 75 % населения. Впрочем, 25 % все-таки подлежало германизации. Но особые опасения у Ветцеля вызывал русский народ ввиду «его огромной биологической силы». В связи с этим чиновник востмина (министерства восточных территорий), оставив в стороне вопрос депортаций русских, набросал целую программу её подрыва.

В первом пункте своего плана он предлагал предусмотреть разделение территорий, населяемых русскими, на разные политические районы с собственными органами управления, чтобы обеспечить в них разное национальное развитие. Это значит, писал Ветцель, что русскому Горьковского генерального комиссариата должно быть привито чувство, что он чем-то отличается от русского Тульского генерального комиссариата (выше он писал об отдельном народе сибиряков). Иными словами, речь шла о насаждении психологического сепаратизма. К слову, данный пассаж при отрыве от контекста становится причиной постоянных обвинений в фальшивости всего документа, так как ни Горьковского, ни Тульского генеральных комиссариатов в 1942 году не существовало. На самом деле ничего таинственного тут нет: Ветцель имел в виду, что для разобщения русских в будущем следует создать мелкие псевдогосударственные образования, и население должно идентифицировать себя с ними, а не с Россией в целом. Тула и Горький приведены им в качестве гипотетического примера (первым на это справедливо обратил внимание историк Игорь Петров)[547].

Второй пункт касался ослабления русских в расовом отношении. Ветцель писал: «Важно, чтобы на русской территории население в своём большинстве состояло из людей примитивного полуевропейского типа. Оно не доставит много забот германскому руководству. Эта масса расово неполноценных, тупых людей нуждается, как свидетельствует вековая история этих областей, в руководстве». По мнению автора записки, немцам необходимо выявить и онемечить группы русских с признаками нордичности, не допустить сближения германцев с основной массой населения и предотвратить благотворное влияние немецкой крови на примитивный русский народ через внебрачные связи[548].

Наиболее интересен третий пункт. Ветцель расписал целую серию политических и социальных мер по депопуляции восточных территорий. Мы упоминали о ней выше, рассмотрим её внимательнее. Чиновник предлагал развернуть широкую пропагандистскую кампанию того, что сегодня называется чайлдфри: «Нужно показывать, каких больших средств стоит воспитание детей и что можно было бы приобрести на эти средства, нужно говорить о большой опасности для здоровья женщины, которой она подвергается, рожая детей, наряду с этим должна быть развернута широчайшая пропаганда противозачаточных средств, необходимо наладить широкое производство этих средств, распространение этих средств и аборты ни в коей мере не должны ограничиваться, следует всячески способствовать расширению сети абортариев».

В плане Ветцеля намечена подготовка врачей, акушерок и фельдшериц для производства качественных абортов. По его мнению, следует пропагандировать даже добровольную стерилизацию. Очень важно «не допускать борьбы за снижение смертности младенцев, не разрешать обучения матерей уходу за грудными детьми и профилактическим мерам против детских болезней»[549].

Очень важно иметь в виду, что в то же время нацистская наука активно вела поиск биологических инструментов депопуляции. В конце 1941 года свой проект сокращения числа русских Гиммлеру предложил доктор Адольф Покорный, разделявший нацистские воззрения, что врага необходимо не только победить, но и искоренить. Стимулировать бесплодие русского этноса врач предлагал с помощью южноамериканского растения Caladium seguinum, которое следовало подмешивать восточным народам в еду. Покорный писал: «Сама по себе мысль о том, что три миллиона большевиков, находящихся сейчас в немецком плену, могут быть стерилизованы и в то же время будут пригодны для работы, открывает далеко идущие перспективы»[550]. Предложение Покорного рейхсфюрер СС отверг, скорей всего, из-за невозможности добыть необходимое растение в промышленных масштабах, хотя, возможно, свою роль сыграла и неблагонадёжность доктора (когда-то он был женат на еврейке). Впрочем, Гиммлер рассчитывал на другие методы, которые в Освенциме и позже в Равенсбрюке тестировал нацистский профессор Карл Клауберг[551]. Этот обергруппенфюрер СС начал с введения жидкой кислоты в женскую матку, что оказалось очень эффективно, но вызывало много побочных эффектов, мешавших трудоспособности. Более перспективным представлялось умеренное воздействие рентгеновскими лучами. Ими можно было стерилизовать сразу массы народа, причём делать это совершенно незаметно, не вызывая подозрений и сопротивления. Систематическое проведение таких экспериментов свидетельствует, что, рассуждая о будущем коренного населения СССР, мы не можем ограничиваться только анализом черновиков плана «Ост».

Несомненно, что последнее слово относительно судьбы славянских народов после победы рейха оставалось бы за Гитлером. Фюрер, как мы видели выше, в этом вопросе был настроен весьма радикально. Его собственные воззрения, как это часто бывало, шли дальше разработок чиновников востмина и даже СС.

В первую очередь Гитлер был противником совместного проживания немецких колонистов и русских людей в одних и тех же населённых пунктах. Для коренного населения он настаивал на резервациях, в которых был бы законсервирован самый примитивный образ жизни: без современной науки, техники, образования и медицины. Это отразилось в директиве Розенбергу (формально от лица Мартина Бормана) 23 июля 1942 года: «Немцы будут жить в заново построенных городах и деревнях, строго изолированных от русского (украинского) населения». В ближнем кругу фюрер по этому поводу говорил:

«Ни под каким видом не следует застраивать русские или украинские города или пытаться сделать более красивым их облик. Ибо в нашу задачу не входит улучшать жизнь местного населения. В перспективе для немцев будут построены новые города и посёлки, и они никак не будут соприкасаться с русским или украинским населением»[552].

Вождь рейха отмечал, что это должны быть прекрасные города, ничуть не хуже, чем в других частях Великой Германии. То же самое касалось и германских посёлков. «Вокруг города в радиусе 30–40 километров раскинутся поражающие своей красотой немецкие деревни, соединённые самыми лучшими дорогами. Возникнет другой мир, в котором русским будет позволено жить, как им угодно. Но при одном условии: господами будем мы. В случае мятежа нам достаточно будет сбросить пару бомб на их города, и дело сделано»[553].

В своих суждениях о колониальном господстве фюрер много внимания уделял образовательной политике, а точнее – её отсутствию для коренного населения. «Ни один учитель не должен приходить к ним и тащить в школу их детей. Если русские, украинцы, киргизы и пр. научатся читать и писать, нам это только повредит. Ибо таким образом более способные туземцы смогут приобщиться к некоторым историческим знаниям, а значит, и усвоят политические идеи, которые в любом случае хоть как-то будут направлены против нас. Гораздо лучше установить в каждой деревне репродуктор и таким образом сообщать людям новости и развлекать их… Только чтобы никому в голову не взбрело рассказывать по радио покорённым народам об их истории; музыка, музыка, ничего, кроме музыки»[554]. Эта сентенция была доведена до Розенберга в более мягкой форме: «Ни в коем случае не следует давать местному населению более высокое образование. Если мы совершим эту промашку, мы сами породим в будущем сопротивление против нас. Поэтому, по мнению фюрера, вполне достаточно обучать ненемецкое население, в том числе так называемых украинцев, только чтению и письму»[555]. Любопытно, что в реальной образовательной политике на оккупированных территориях черты гитлеровских намерений проявились уже в ходе войны, несмотря на то что уделять много внимания этому оккупационная администрация не могла. Нигде в оккупации не работала средняя школа, с 1942 года занятия посещали только ученики 1–4 классов. Хотя поначалу преподавание истории для них продолжалось, но, как правило, – в контексте той огромной пользы, которую немецкое влияние приносило славянским народам. Однако русская история, в которой были Александр Невский, взятие Берлина в 1761 году и Суворов, говоривший «русак пруссака всегда бивал», оказалась очень неудобна для реализации гитлеровских планов. В 1943 году нацисты официально вывели этот предмет из школьной программы[556].

Немецким нововведением в бывшей советской школе стал Закон Божий, но гитлеровская поддержка православной церкви была абсолютно лицемерной и продолжалась лишь до тех пор, пока священнослужители выказывали полное одобрение оккупационной политике. Свои потаённые мысли Гитлер высказывал в близком кругу: «Следует избегать создания единых церквей на более или менее обширных русских землях. В наших же интересах, чтобы в каждой деревне была своя собственная секта со своими представлениями о боге. Даже если таким образом жители отдельных деревень станут, подобно неграм или индейцам, приверженцами магических культур, мы это можем только приветствовать…»[557] Гиммлер в письме шефу РСХА Эрнсту Кальтенбруннеру 21 июля 1944 года отмечал, что православие неизбежно приведёт русских к мыслям о национальном возрождении. Взамен его рейхсфюрер предлагал использовать для умиротворения коренного населения секту «Свидетелей Иеговы», которая сочетает пацифизм с ненавистью к евреям[558].

Особо настаивал фюрер на том, чтобы отторгнуть коренное население от медицины и гигиенических знаний. «Почему мы должны им делать прививки? Действительно, нужно применить силу в отношении наших юристов и врачей: запретить им делать туземцам прививки и заставлять их мыться. Зато дать им шнапсу и табаку сколько пожелают… Даже речи не может быть о вакцинации местных жителей и тому подобных мерах по укреплению их здоровья. В их головах нужно убить даже мысль о них. И со спокойной душой всячески способствовать распространению среди них суеверного представления о том, что все эти прививки и тому подобные вещи крайне опасны»[559]. Для Гитлера, который, как мы видели выше, стремился использовать «колонизаторские и биологические средства» для уничтожения славян, всё это было не более чем инструментом депопуляции. Очень точно мысли фюрера отразили слова внутренней директивы востмина, изданной 19 августа 1942 года по итогам письма Бормана Розенбергу:

«Славяне должны работать на нас, если же они нам больше не нужны, пусть умирают»[560].

Очевидно, что, несмотря на всю разницу, между проектом Майера, записками Ветцеля и суждениями Гитлера есть некоторые общие базовые черты. Во-первых, все они исходят из того, что никакой русской государственности, во всяком случае в европейской части СССР, больше никогда не будет. Во-вторых, покорённые территории будут заселены немцами. В-третьих, германцы будут занимать на этой территории господствующее социальное положение. В-четвертых, на покорённом пространстве предстоит провести депопуляцию коренного населения (правда, у Майера об этом сказано скромно и только на примере городов Ингерманландии). Не подлежит сомнению, что эти четыре составляющие были бы реализованы в случае победы Германии. Более того, они уже начали воплощаться в жизнь. В августе 1942 года рядом со ставкой Гиммлера возле Житомира было основано три немецких посёлка под общим названием Хегевальд, где разместили советских фольксдойчей[561]. Вскоре на Волыни была образована ещё одна колония – Хальбшадт (бывший Молочанск), где также обосновались поселенцы из числа украинских немцев: поддержать братьев и сестёр по крови прибыло около восьмидесяти медсестёр из Красного Креста Германии[562]. Украинские крестьяне исполняли при фольксдойчах роль батраков. Таким образом, процесс колонизации захваченных земель стартовал. Уже одно это объясняет, почему войну против нацистов со стороны народов СССР мы не можем не считать Отечественной.

Оценивая сроки и характер воплощения «остовских» планов, на наш взгляд, следует иметь в виду, что в ходе войны на Востоке Гитлер, как правило, выбирал самые радикальные варианты политики, что вытекало из духа гитлеровского национал-социализма. К примеру, фюрер жёстко блокировал прагматичную линию Розенберга на провозглашение марионеточного украинского государства и даже запретил открывать университет в Киеве. Куда больше по душе Гитлеру пришлась откровенно террористическая политика украинского рейхскомиссара Эрика Коха, с которым фюрер установил прямой контакт через голову министра восточных территорий.

Другим примером может служить поддержка людоедского приказа фельдмаршала фон Рейхенау, о котором мы говорили выше. 24 ноября 1941 года командир 3-го моторизованного армейского корпуса Эберхард фон Макензен издал директиву, в которой призвал своих солдат не рассматривать местное население как «объект эксплуатации»[563]. Но из Берлина вооружённым силам было предписано руководствоваться именно видением Рейхенау, а не Макензена. Наконец, первое место в этом ряду занимает санкция Гитлера на «окончательное решение». Его фюрер предпочел плану высылки евреев на Мадагаскар, который в 1940 году реально прорабатывал один из главных в будущем организаторов холокоста Адольф Эйхман[564]. Таким образом, вряд ли стоит сомневаться, что «тренд» на радикальность не отразился бы на судьбе народов СССР в случае победы нацистов.

Озвученные планы Гитлера и его окружения являются очевидным случаем старой кальвинистской традиции «общества, которое исключает». Усиленно работая над созданием «расы господ», нацисты задумали параллельно вывести и «расу рабов», загнав русский и другие народы СССР в далекое средневековье. Исходя из этого ответ на вопрос о тождестве нацизма и коммунизма – отрицательный, так как советский строй, при всей кровавости и запредельном трагизме репрессий, являлся для русских проектом модерна, устремлённым в будущее. В его основу были заложены индустриализация, фундаментальная наука, всеобщее образование и просвещение. Нацистский проект был, наоборот, проектом полного регресса: он нёс деиндустриализацию, невежество и торжество суеверий. Рейх не собирался признавать автохтонов гражданами (и нести за них полноправную ответственность), а если они не могли быть полезны как рабочая сила – то и учитывать их существование вообще. Здесь просматривается самая тесная связь с освоением Северной Америки и Австралии, о котором мы подробно говорили в первой главе. Лишение источников питания, блокировка доступа к медицине, отсутствие государственной опеки – всё это очень быстро создало бы условия для скачка уровня смертности коренного населения. Кроме того, активное немецкое переселенчество не смогло бы обойтись без конфликтов со славянами, что неизбежно влекло бы за собой карательные рейды с избыточным насилием. Освоение Дикого Востока, конечно, имело бы своего Джона Чивингтона, закалённого в карательных налётах, скажем, под Брянском, и своего Фрэнка Баума, удачно трудоустроенного в ведомстве Геббельса и мечтающего на досуге написать добрую сказку для детей. Конечно же, для немецких, расово безупречных детей с чистой нордической кровью.





Заключение




Нацистская война на уничтожение в качестве одной из базовых целей включала изъятие всех продовольственных ресурсов СССР в пользу рейха. Это позволило бы Германии эффективно продолжить борьбу с Англией, не снижая уровня потребления внутри страны и сохраняя общественное спокойствие. Аналитики военно-экономического штаба «Ольденбург» ещё в мае 1941 года предвидели, что в ходе решения этой задачи голодной смертью умрут миллионы жителей Советского Союза из нечернозёмной зоны, которую предстояло полностью отторгнуть от поставок продовольствия. Число людей, которые стали бы лишними при «новом порядке», оценивалось примерно в тридцать миллионов.

Эта программа массового убийства, разработанная статс-секретарем министерства сельского хозяйства и продовольствия Гербертом Бакке, была согласована всеми заинтересованными сторонами, включая военно-экономический штаб «Ольденбург», министерство восточных территорий, ведомство имперской безопасности и вермахт. План голода более чем отвечал стратегическим целям Гитлера, так как завоевание Lebensraum было неминуемо связано с полным или частичным очищением земли от коренного населения.

10 июня 1941 года Герберт Бакке имел продолжительную встречу с Генрихом Гиммлером. После неё глава «Чёрного ордена» отправился в замок Вевельсбург, где объявил высшим чинам СС, что целью войны на Востоке будет уничтожение тридцати миллионов славян (это число он мог узнать у Бакке). В связи с этим эсэсовские руководители получили «особые задания», смысл которых состоял в том, чтобы поддержать план голода акциями насильственного уничтожения.

Важно понимать, что Гиммлер как глава рейхскомиссариата по укреплению германской государственности был фактическим руководителем расовой политики рейха и упор делал на истреблении именно славян, которых рейсхфюрер в основной своей массе считал низшей расой, о чём заявлял неоднократно. В конце 1941 года, когда встал вопрос о широком привлечении в Германию рабочей силы с Востока, именно Гиммлер осуществил включение славянства в систему Нюрнбергских законов о расе. Славянские народы были официально исключены из понятия «родственная кровь»: браки с ними оказались под запретом, а сексуальная связь жестоко каралась как угрожающая загрязнению расовой чистоты немецкого народа. Вместе с тем Гиммлер признавал, что ввиду многовекового соседства немцев со славянами в некоторых из них есть «капля германской крови». Эта оговорка позволяла привлекать относительно небольшую часть антисоветски настроенных местных жителей в соединения СС и использовать их для уничтожения других местных жителей на благо «Великой Германии».

Практическая реализация плана голода началась уже с первых дней вторжения Германии в СССР. Директивы штаба «Ольденбург» об изъятии продовольствия были доведены до чинов ОКВ и ОКХ, которые исходя из них санкционировали минимальные рационы питания для советских военнопленных. Таким образом они были поставлены в ситуацию экстремального социал-дарвинистского естественного отбора – самые слабые умирали, а самые сильные получали возможность работать на империю Гитлера. Всего нацисты уничтожили 3,8 миллиона военнослужащих РККА.

Другим воплощением стратегии голода стала блокада Ленинграда. Творение Петра Великого было первым крупным российским городом нечернозёмной зоны на пути войск вермахта. Северная столица (наряду с Москвой) упоминалась ещё в документе «Ольденбурга» от 23 мая 1941 года – в том ключе, что население следует отсечь от продовольственного снабжения. С начала июля Гитлер планировал окружить город, уничтожить его системы жизнеобеспечения артиллерией и авиацией, частично уморить население, а частично выдавить вглубь нечернозёмных земель (где ленинградцев позднее ждала голодная смерть). Лишь упорное сопротивление Красной армии позволило пресечь эти замыслы и не допустить сдачи Москвы, которой была уготована та же судьба.

Вместе с тем истребительные планы нацистов реализовались на оккупированных территориях под Ленинградом, где зимой 1941–1942 года население голодало не меньше, чем в блокадном городе. В тот же период немцы осуществляли организованный голод в городах чернозёмной зоны, Киеве и Харькове. В документации нацистских чиновников о нём говорится как о методе избавления от лишних ртов, причём население крупных городов упоминается в этом контексте рядом с евреями. Это позволяет предположить, что, хотя ненависть к евреям со стороны нацистов была беспрецедентной, решение о поголовном уничтожении представителей этого народа на Востоке складывалось не без влияния плана Бакке. Поскольку нацисты априори исходили из того, что на территории СССР живет тридцать миллионов ненужных людей, следовало определить, по каким критериям их отделять от полезных, которых в дальнейшем можно будет использовать как рабов. Агрессивный нацистский антисемитизм и мифологема о жидобольшевизме подсказывали, что первой группой в составе этих миллионов должны стать советские евреи. Инициатором их истребления был Гиммлер – именно он впервые отдал приказ о тотальном убийстве евреев в конце июля 1941 года на эсэсовском совещании в Николаеве.

Получив инструкции в Вевельсбурге, организации СС включились в истребительную политику с самого начала войны. В тылу немецких войск айнзацкоманды уничтожали евреев, комиссаров, наиболее активных большевиков, а войска СС приступили к карательным рейдам. Нельзя не упомянуть так называемый Припятский марш, в рамках которого евреи истреблялись поголовно, а белорусские крестьяне – в зависимости от настроения эсэсовцев. Данная операция была проведена ещё до развертывания партизанского движения и не может считаться антипартизанской акцией, но, несомненно, является акцией уничтожения. В дальнейшем все карательные операции имели характер избыточного насилия – немецкие войска убивали не конкретное число заложников, а максимум населения. На втором этапе войны, во время отступления немцев, политика изменилась: теперь целью была не ликвидация лишних ртов, а уничтожение биологической силы противника. Но суть осталась та же – массовые убийства населения, которое нельзя использовать для военной выгоды.

В стороне от политики уничтожения не оставалось и верховное командование вооружённых сил Германии. Под влиянием фюрера ОКВ издало приказ «О воинской подсудности в районе операций “Барбаросса”», который освободил немецких солдат от ответственности за преступления против гражданских лиц. Симптоматично, что директива появилась 23 мая 1941 года – в один день с документом штаба «Ольденбург» о плане голода (это свидетельствует о синхронности их подготовки). Приказ о воинской подсудности дал толчок к вспышке повседневного геноцида на оккупированной территории СССР. Вместе с тем, очевидно, не в полной мере. Главной причиной стал провал гитлеровского блицкрига, который повысил в глазах руководства Третьего рейха ценность местного населения и подтолкнул его к мысли использовать жителей оккупированных территорий и военнопленных как рабочую силу. Ещё более поменял ситуацию Сталинград: после него Берлин предпринял отчётливые шаги к сотрудничеству с жителями покорённых, как казалось из немецкой столицы, земель. Но вынужденность и ситуативность этих мер были очевидны даже для тех, кто первоначально питал иллюзии по поводу нацистской власти. К тому же остановить маховик колониального насилия в короткие сроки было невозможно. А по мере наступления Красной армии, которое усиливало сопротивление в оккупации, он, наоборот, раскручивался с новой силой.

Каким же оказалось число нацистских жертв из числа советских гражданских лиц? Следует признать, что большая работа по уточнению этих цифр ещё предстоит ученым. Имеющиеся на сегодня данные позволяют прояснить ситуацию только примерно.

Чрезвычайная государственная комиссия по расследованию нацистских злодеяний пришла к выводу, что на оккупированных территориях немцы и их пособники преднамеренно истребили около 6 800 000 мирных жителей[565]. Сюда входят почти три миллиона советских евреев, жертвы сожжения деревень и карательных операций в городах, несколько десятков тысяч цыган, несколько десятков тысяч поляков, истреблённых в ходе Волынской резни, несколько десятков тысяч душевно и неизлечимо больных, люди, уничтоженные в ходе повседневного насилия, нарушители комендантского часа, подпольщики, часть ушедших в партизаны из числа гражданских лиц и просто нелояльно настроенные к нацистскому режиму граждане. Сюда же, как правило, зачислялись гражданские жертвы непосредственно боевых действий, то есть погибшие от обстрелов и бомбёжек. По мнению профессора А.А. Шевякова, сотрудники ЧГК на местах были лишены «политического чутья» и необходимой квалификации, что не позволило им достоверно отразить масштаб гитлеровских преступлений; они якобы представили заниженную цифру[566]. На наш взгляд, эта точка зрения грешит голословием. Думается, что люди с отсутствием политического чутья вряд ли могли стать следователями в сталинском СССР. Вместе с тем очевидно: ЧГК, фиксировавшая явные преступления, не могла полноценно учесть сверхсмертность в результате гуманитарной катастрофы (гибель людей от неоказания медицинской помощи, переживаний, отчаяния, потери воли к жизни). Это возможно только в ходе последующих демографических исследований. Однако есть правота и в словах В.Н. Земскова, который, в противоположность Шевякову, настаивал на том, что цифра в 6,8 миллионов прямых жертв оккупации не занижена, а завышена! По его мнению, следователи часто заносили в число убитых тех, кто успел эвакуироваться или был угнан в неволю, а после вернулся или, наоборот, эмигрировал из СССР». Таким образом недоучет жертв сверхсмертности от ухудшения условий жизни, судя по всему, компенсируется переучетом жертв прямого террора.

Коллектив современных исследователей во главе с генералом Г.Ф. Кривошеевым оценил число преднамеренно истреблённых гражданских лиц на оккупированной территории близко к данным ЧГК (7,4 миллиона человек). Однако в исследовании фигурируют ещё 4,1 миллиона погибших от ухудшения условий жизни, то есть общее число, по версии авторов, составило 11,5 миллиона человек[567]. По обоснованному мнению В.Н. Земскова, происхождение второй цифры совсем сомнительно[568]. Она во многом дублирует первую, которая, по мнению ученого, и без того завышена. В этом смысле наиболее взвешенную оценку общих жертв оккупации дал военный историк В.Ф. Филимошин: 8,5 миллионов человек.