Война на уничтожение

Игорь Баринов, автор диссертации об оккупационном режиме нацистов на Украине, справедливо указал на то, что спланированный голод «вызвал массовые вспышки инфекционных заболеваний, в ряде мест переросших в эпидемии. Так, зимой 1941/42 гг. эпидемия сыпного тифа охватила Донбасс, Днепропетровск и Кривой Рог. В целом за время оккупации по сравнению с довоенным уровнем в 15 раз увеличилась заболеваемость сыпным тифом и 18 раз – дифтеритом»[442]. Как поясняет учёный, «доступ к медицинскому обслуживанию по указу рейхскомиссара Коха от 1 мая 1942 г. имели только лица, работавшие на рейх, причём зачастую оно было платным: так, цена обычной перевязки доходила до 40 карбованцев. Ситуацию усугубляли и карательные действия ведомств Гиммлера по отношению к заболевшим. СД уничтожала больных прямо в больницах, а те, кто успевал скрыться, только способствовали распространению инфекционных заболеваний». Таким образом нацистская верхушка готовила почву для колонизации Украины. В меморандуме штаба «Восток» в июне 1942-го уже прозвучал леденящий кровь эвфемизм: в отношении населения Украины предпочтительна «не эвакуация, а замена»[443].

Но ещё более радикальная «замена», в соответствии с майскими решениями «Ольденбурга», планировалась для населения крупных городов так называемой «лесистой зоны». Первым из них на пути вермахта был город на Неве.

Как ни странно, связь блокады Ленинграда с общей национал-социалистической политикой уничтожения исследована мало. Среди историков, которые занимаются вопросами нацистского геноцида, есть относительный консенсус о том, что «уничтожение путём блокады мирного населения Ленинграда изначально было запланировано нацистами»[444]. Однако даже автор этой цитаты Александр Дюков не проводил прямой связи между весенними документами хозяйственного штаба «Ольденбург» и теми директивами, которые получала группа армий «Север» от ОКВ и ОКХ с июля по октябрь 1941 года.

На наш взгляд, любой разговор о трагедии Ленинграда стоит начинать с того, что продовольственную блокаду города на Неве программировало распоряжение Бакке – Томаса от 23 мая 1941 года. Менее чем через месяц, 16 июня, штаб военно-экономического планирования исторг из бюрократического чрева документ, в котором о будущей судьбе Северной столицы СССР говорилось с помощью прозрачного эвфемизма:

«Особые условия в великорусском Ленинграде, городе, который весьма трудно прокормить, с его ценными верфями и близлежащей алюминиевой промышленностью, требуют особых мероприятий, которые будут предприняты своевременно»[445].

В этой цитате особенно красноречивы слова «который весьма трудно прокормить». А про особые мероприятия более откровенно сказал сам Гитлер на совещании с военными 8 июля. В этот день Франц Гальдер, как обычно бесстрастно, записал в своём дневнике: «Непоколебимо решение фюрера сровнять Москву и Ленинград с землёй, чтобы полностью избавиться от населения этих городов, которое в противном случае потом мы будем вынуждены кормить в течение зимы… Это будет народное бедствие, которое лишит центров не только большевиков, но и московитов (русских) вообще». 16 июля Гальдер вновь отметил желание фюрера «сровнять Ленинград с землёй»[446].

Таким образом, хотя военный план «Барбаросса» и подразумевал взятие Ленинграда, из приведённых цитат видно, что Гитлер скорее подразумевал под этим его уничтожение, что не противоречило логике плана Бакке, главный смысл которого – отнять пропитание у местных жителей в пользу немцев. На то, что фюрер изначально следовал предначертаниям статс-секретаря министерства продовольствия и планировал очищать территории с помощью голода, указывает следующий факт: уже 15 июля ОКХ сообщило в штаб группы армий «Север» о задаче не брать Ленинград, а пока блокировать его. Командующий группой армий фельдмаршал Вильгельм фон Лееб отметил в дневнике 26 июля: «Ленинград не должен быть взят, его следует только окружить»[447].

Для Лееба, человека консервативных взглядов, окружение подавалось как рациональный способ измором принудить город к капитуляции. Поэтому в самой группе армий долгое время рассматривался вариант, что вермахт войдёт в Ленинград, и даже разрабатывались детали его оккупации.

28 августа, когда немцы оказались близки к тому, чтобы блокировать Ленинград с суши, ОКХ отдало приказ пресекать попытки населения прорваться сквозь кольцо, пока ещё неполное. 1 сентября Кейтель сообщил фон Леебу, что кормить гражданское население города Германия не может, хотя сам он знал об этом уже давно. А уже спустя четыре дня Гитлер к неудовольствию Лееба санкционировал переброску части войск из-под Ленинграда в группу армий «Центр» для наступления на Москву. Положение вермахта на севере и так казалось фюреру достаточным для его намерений: спустя три дня немцы взяли Шлиссельбург и замкнули сухопутную блокаду. В этот период планы относительно ленинградцев стали уже окончательно явными: Лееб их не оспорил. Наоборот, 11 сентября командующий 18-й армией Георг фон Кюхлер запросил у командования группы армий информацию, как войска будут снабжать горожан после капитуляции, и получил ответ: «Это абсолютно не предусмотрено. Группа армий “Север” не заинтересована кормить целый город всю зиму»[448]. Принципиальный Кюхлер с этим не смирился и внёс предложение направить в оккупированный Ленинград одиннадцать эшелонов низкосортного продовольствия. На этот раз вразумлять военного с его представлениями о рыцарской войне пришлось самому генерал-квартирмейстеру ОКХ Эдуарду Вагнеру. Напомним, что Вагнер в мае присутствовал на совещании штаба «Ольденбург», где согласовал с генералом Томасом продовольственную блокаду индустриальных центров в нечернозёмной зоне России. Именно Вагнер установил убийственные нормы питания для военнопленных по линии ОКХ. Неудивительно, что его отклик на предложение Кюхлера был категоричным: «Командование 18-й армии не должно предпринимать каких-либо мер для снабжения Ленинграда»[449]. Вскоре на совещании в ОКХ Вагнер заявит: «Не подлежит сомнению, что именно Ленинград должен умереть голодной смертью, так как нет возможности прокормить этот город. Единственная задача командования – держать войска на удалении от всего того, что в нём происходит»[450].

Всё это было в первую очередь мнением самого фюрера. 16 сентября Гитлер, проявляя постоянство, внушал германскому послу в Виши Отто Абетцу:

«Ядовитое гнездо Петербург, из которого в Балтийское море так долго “бьет ключом” яд, должен исчезнуть с лица земли. Город уже блокирован; теперь остаётся только обстреливать его артиллерией и бомбить, пока водопровод, центры энергии и всё, что необходимо для жизнедеятельности населения, не будет уничтожено. Азиаты и большевики должны быть изгнаны из Европы, период 250-летнего азиатства должен быть закончен».

Думается, нет сомнений в том, кого фюрер подразумевает под азиатами, однако сейчас для нас важнее, что эта политика не встречала сопротивления в гитлеровском командовании. «Мы в город не входим и не можем его кормить», – так 20 сентября заявил Кейтель начальнику штаба ГА «Север» генералу Курту Бреннеке.

Кульминация наступила 10 октября: в этот день ГА «Север» получила судьбоносный приказ ОКВ, в котором наиболее чётко просматривается связь с майской директивой Бакке – Томаса.

«Фюрер решил, что капитуляция Ленинграда не будет принята, даже если противник её предложит… Ни один немецкий солдат не должен входить в город. Попытки жителей пройти через нашу линию фронта следует пресекать, открывая огонь. Открытые узкие коридоры, которые позволят населению бежать вглубь России, следует, напротив, приветствовать»[451].

Последнее замечание не стоит расценивать как проявление гуманности. Далеко ли могли уйти истощённые пешие беженцы, особенно в таком скудном с точки зрения плодородия краю, как Северо-Запад России, осенью-зимой 1941 года? К тому же выталкивать их предлагалось в ту самую нечернозёмную «лесистую зону», население которой после победы Германии нацисты не собирались снабжать продовольствием. Таким образом, речь в приказе ОКВ шла об особой, хотя и завуалированной форме массового убийства.

Тесную связь этого распоряжения с директивой Бакке – Томаса демонстрирует распространение принципа обезлюживания методом голода и насильственного сгона с территорий во все русские мегаполисы, которыми вермахту ещё предстояло овладеть.

«Для всех остальных городов действует правило, что перед взятием они должны быть разрушены артиллерийским огнём и атаками авиации, а население должно быть принуждено к бегству. Ставить на карту жизнь немецких солдат для спасения русских городов от опасности пожаров или кормить их население за счёт немецкой родины – безответственно»[452].

В тот же день в группе армий «Центр» получили аналогичную директиву ОКВ относительно Москвы.

Впрочем, нельзя сказать, что в войсках под Ленинградом эти приказы восприняли бесстрастно. Инспекция генштаба показала, что солдат весьма беспокоит перспектива стрелять по голодным женщинам и детям, если те начнут прорываться через немецкий фронт. Командир 58-й дивизии полагал, что его бойцы всё же откроют огонь, сознавая «невозможность кормить местных жителей за счёт Великой Германии», но беспокоился насчёт психики личного состава в послевоенное время. Фон Лееб, наоборот, боялся актов неповиновения. В ответ на это ОКХ рекомендовало устроить перед немецкими позициями минные поля, чтобы, как писал командующий группой армий, «избавить войска от ведения непосредственных боёв с гражданским населением»[453]. Вскоре это и было сделано.

В свете изложенных фактов совершенно нелепыми и безответственными предстают заявления о том, что Ленинград следовало сдать немцам и это якобы могло сохранить жизни горожан. Объяснить их можно либо невежеством, либо политическим ангажементом. Напомним, что из блокадного города было эвакуировано около 1 059 000 человек (659 000 в период с сентября 1941 года по апрель 1942-го, 403 000 с апреля по октябрь 1942-го, а около 800 000 оставались во вторую блокадную осень в городе-фронте, поскольку снабжение уже наладили)[454]. Очевидно, что такое число людей никак не смогло бы выйти через «узкие коридоры», которые упоминались в приказе ОКВ. При этом в реальной истории блокадников поддерживал совершенно недостаточный, скудный, но тем не менее паёк, который немцы никому давать не собирались. Эвакуация осуществлялась организованно на авиа-, авто– и водном транспорте, что просто несравнимо с пешими маршами, особенно в условиях осенне-зимнего времени. Наконец, в тылу истощённых ленинградцев откармливали, размещали в пригодных для жизни помещениях, им оказывалась медицинская помощь. Ничего подобного нацистский сценарий не предусматривал. Ленинградцы были просто не нужны Гитлеру, так же как и советские военнопленные.

Кроме того, стоит безоговорочно согласиться с Львом Лурье и Леонидом Маляровым, авторами книги «Ленинградский фронт», которые пишут: «Какова была бы судьба Ленинграда, окажись он под немцами? Мы можем не гадать об этом, потому что Ленинград был в оккупации: Стрельна, Красное Село, Петергоф, Павловск, Пушкин… Немцы могли занять, по их данным, не более 10 % трудоспособного населения. Это значит, что 90 % было обречено на вымирание»[455].

Ситуация осени-зимы 1941–1942 года в предместьях города совершенно не отличалась от того, что происходило в самом Ленинграде. План голода действовал тут на полную мощность. «С приходом немцев мы не получали никаких продуктов, – вспоминала Кира Сретенцева, которая перед началом войны окончила четвёртый класс в Пушкине. – Люди очень скоро стали умирать от голода целыми семьями. До марта 1942 г. немцы совершенно не думали о продовольствии для населения. В Пушкине в самое голодное время развилась сильная спекуляция… Семья продала костюм отца из японского бостона за 5000 рублей. Но что это значило, если немецкая буханка хлеба стоила от 800 до 1200 рублей»[456].

Журналистка Олимпиада Полякова (псевдоним Лидия Осипова), несмотря на подчёркнуто антисоветские взгляды, запечатлела жизнь в Пушкине и поведение оккупантов в своём дневнике без всяких прикрас. 14 октября она отметила: «Немцы нами, населением, совершенно не интересуются, если не считать комендантов, которые меняются чуть ли не еженедельно, да ещё мелкого грабежа солдат, которые заскакивают в квартиры и хватают что попало»[457]. 12 ноября Осипова пишет, что «голод принял уже размеры настоящего бедствия». В этих условиях «совершенно сказочные богатства наживают себе повара при немецких частях»[458].

20 декабря в её дневнике появляется запись: «Жить становится всё ужаснее. Сегодня идём на работу в баню, вдруг распахивается дверь в доме, и из неё выскакивает на улицу старуха и кричит: “Я кушать хочу, поймите же, я хочу кушать!” Мы скорее побежали дальше. Слышали выстрел»[459]. Спустя неделю автор дневника сообщает, что старики из дома инвалидов попросили немцев разрешить им употреблять в пищу тела умерших. После этого комендант приказал немедленно вывезти стариков в тыл, а германский военный переводчик из белых эмигрантов пояснил Осиповой, что эта «эвакуация» закончится общей могилой в Гатчине. В феврале она пишет, что Пушкин вымирает: «…каждое утро получаешь этакую моральную зарядку – 3 или 4 подводы, груженные, как попало, совершенно голыми трупами. И это не какие-то отвлечённые трупы, а твои знакомые и соседи. И всякий раз спрашиваешь себя: не повезут ли завтра и меня таким же образом, или, ещё хуже, Колю?»[460]

Чтобы не умереть с голоду, люди не брезговали и падалью. Так, житель Стрельны Вячеслав Иванков рассказывал: «В декабре удалось найти и выкопать убитую осенью лошадь. Мать нарубила уже разлагающегося мяса и на санках привезла его домой. Мясо выветривали и вымачивали, но всё равно при жарке его стоял ужасный запах. Эти “ароматные” котлеты ели все, никто не отказывался, – нужно было выживать»[461]. Вера Фролова, тоже жительница Стрельны, вспоминала, что в первый день оккупации солдаты вермахта ради забавы убили её собаку. Спустя несколько месяцев в разгар зимы её родственник, обезумев от голода, вырыл труп собаки и съел. Однако его это не спасло[462].

Тех, кто не работал на оккупационные органы, немцы не только не кормили, но и отнимали у них всё что можно. Так, с пушкинской девочки Люси Хардикайнен немецкий солдат в высокоградусный мороз прямо на улице снял валенки, и домой она бежала в носках[463]. Другая жительница Пушкина, Антонина Дадоченко, вспоминала, как немец отнял у неё сахар: «Перед ноябрьскими праздниками нас всех выгнали из подвала на площадь у дворца, выстроили в каре, заставили поставить перед собой вещи. Немцы подходили к нашим вещам и копались. А что могло быть у беженцев? У нашей семьи взяли пилёный сахар… Когда немецкий солдат взял кусочки сахара, я, конечно, была сражена»[464]. Лидия Осипова тоже рисовала картину хотя и мелких, но постоянных грабежей: «То котёл для варки белья утянут, то керосиновую лампу, то какую-либо шерстяную тряпку. Усиленно покупают за табак и хлеб золото и меха. За меховое пальто платят две буханки хлеба или пачку табаку. Но платят. Жадны и падки они на барахло, особенно на шерстяное, до смешного. Вот тебе и богатая Европа. Даже не верится»[465].

К моменту освобождения от гитлеровской оккупации регион, включавший современные Ленинградскую, Новгородскую и Псковскую области, уже переживал настоящую демографическую катастрофу. В границах одной только современной Ленобласти население сократилось с 1 миллиона 618 тысяч 509 человек до 482 963 человек, причём последняя цифра даётся на 1 января 1945 года, когда часть эвакуированных граждан вернулась в родные места[466]. В границах современной Псковской области население уменьшилось с 1,5 миллиона человек до 264 882[467]. Более 700 000 граждан из Северо-Западного региона нацисты угнали в Германию в качестве невольников (из современных границ Ленобласти – 404 000)[468]. Более-менее надёжно документированы 750 000 жертв нацистского управления на территории края, включая узников лагерей для военнопленных. Однако жертвы среди гражданского населения пока изучены недостаточно. По словам немецкого историка Герхарта Хасса, «число людей, умерших от голода, физического истощения, непосильного труда на оккупантов, покончивших жизнь самоубийством, не поддаётся учёту»[469]. Тем не менее очевидно, что мечты гитлеровских элит об очищении территорий от коренного населения начали воплощаться в жизнь.

Хорошей иллюстрацией, ярким частным случаем нацистской техники обезлюживания может служить судьба знаменитых исторических центров Пушкина и Павловска (Слуцка). К концу 1942 года в обоих городах оставалось, по самым оптимистичным оценкам, лишь несколько сотен коренных жителей. Так, в Пушкине под оккупацию попали 35–37 тысяч человек. Примерно половина из них, 18 638, погибла, причём 9500 от голода, 6267 были расстреляны, 1105 повешены, 1205 умерли после истязаний и только 285 от попадания авиабомб. Ещё 17 968 человек были депортированы в Германию в качестве рабочих невольников[470]. Данных о числе вернувшихся нет, но, даже если фантастично предположить, что возвратились все, процент истреблённых граждан составит половину от всех пушкинцев, бывших в оккупации.

В Павловске (Слуцке) к началу немецкой оккупации оставалось около 15 000 человек. Из них за время немецкого господства в самом городе погибли 6742 жителя, причём 6400 (43 %) – именно от голода. Ещё 6200 человек были угнаны на принудительные работы в Германию, из этого числа скончались 3500 человек[471]. Таким образом, больше 60 % жителей Павловска, оставшихся под оккупацией, стали жертвами нацистской политики уничтожения, а подавляющее число остальных оказалось на чужбине в качестве рабочей силы для «расы господ».

План голода не был исполнен в полном объёме по нескольким причинам. Во-первых, в 1941 году немецкие войска не сумели занять все территории, откуда планировался вывоз ресурсов, и, соответственно, отсечь от них города нечернозёмной зоны. Во-вторых, в условиях продолжающейся войны Германии не хватало войск для полноценной продовольственной блокады советских городов, хотя зимой 1941–1942 года она была частично организована даже для Киева и Харькова, что резко усилило смертность в этих советских мегаполисах. В-третьих, ожесточённое сопротивление Красной армии и провал блицкрига увеличивали коэффициент полезности местного населения: там, где можно было бы использовать освободившиеся войска, необходимо было привлекать коренных жителей. Это замедляло уничтожение. Однако замыслы Бакке и Томаса всё равно унесли жизни не менее двух миллионов человек. Среди тех, кто умер от голода вне блокадного Ленинграда, были такие известные люди, как писатель-фантаст, автор «Человека-амфибии» Александр Беляев, выдающий русский историк профессор Владимир Чернов, дядя Александра Блока архитектор Бекетов и многие другие, о которых мы обязаны помнить.





Истребление по линии СС и вермахта: карательные операции с избыточным насилием, холокост и преступные приказы в контексте плана Бакке




Голод был не единственным средством уничтожения «излишних» гражданских лиц. Гиммлер энергично приступил к зачистке оккупированных территорий, письменно, а порой и устно отдавая самые радикальные приказы на уничтожение всё больших групп населения.

В Нюрнберге генерал Бах-Зелевский показал: рейхсфюрер не исключал, что для ликвидаций можно привлекать даже немецких уголовников-рецидивистов[472]. Одно такое «преступное» соединение – бригада СС «Дирлевангер» во главе с откровенным маньяком Оскаром Дирлевангером – и правда воевало на Восточном фронте. О том, насколько беспощадной к мирному населению была политика его карательных операций, видно, например, из приказов начальника тыловой службы группы армий «Центр» генерала Макса фон Шенкендорфа летом 1942 года. Шенкендорф находился в реальной обстановке оккупации – в Белоруссии, где партизанское движение заявило о себе особенно громко, и своими глазами видел, что безграничное насилие в ситуации провалившегося блицкрига ведёт лишь к росту сопротивления. В первых числах июня 1942-го он впервые попытался запретить расстрел женщин и детей, за исключением женщин с оружием в руках (он подтвердил этот запрет ещё раз 3 августа 1942-го)[473]. Однако 16 июня силы СС, полиции и вспомогательных частей вермахта в ходе операции возмездия за убийство партизанами 15 полицейских из 51-го батальона уничтожили крупную, состоявшую из нескольких посёлков деревню Борки со всеми жителями. Были убиты 2022 человека – преимущественно женщины, дети и старики. В последующие две недели подчинённые Дирлевангера сожгли ещё больше десятка деревень. Узнав об этом, Шенкендорф вызвал к себе главного руководителя СС в регионе Бах-Зелевского и пообщался с ним на повышенных тонах. Однако действия это не возымело. По словам Д. Жукова и И. Ковтуна, «высший фюрер СС не мог наказать Дирлевангера и штурмбаннфюрера Рихтера, так как за ними стояли сильные и влиятельные руководители “Чёрного ордена”»[474]. Когда Бах-Зелевского уже на суде спросили, почему предложения прекратить истребление, направленные Гиммлеру «с мест», игнорировались, генерал ответил: «Очевидно, потому что эти изменения были нежелательны»[475].

Впрочем, каким бы мерзавцем ни был Дирлевангер, действия других карателей не сильно отличались от того, что творил он. Деревни со всеми их жителями сжигались в России, на Украине, в Белоруссии, причём основанием могли стать даже провальные действия партизан. Так, в ноябре 1943 года на мине подорвалась машина с генералом Альбертом Фричем – он был лишь легко ранен. В ответ гитлеровцы уничтожили всё население – 280 человек – деревни Красуха близ старинного русского города Порхов[476]. И так было повсеместно. В период отступления вермахта ликвидация приобрела уже несколько иные мотивы – не «очищение земель и избавление от лишних ртов», а уничтожение «биологической силы противника». Но суть её оставалась та же – массовые убийства.


Причём и на первом, и на втором этапе геноцида этнический мотив уничтожения в действиях СС и полицейских часто озвучивался публично, что видно, например, из сообщения капитана Межгрависа из 321-го латышского полицейского батальона: «Я выполнял приказ генерала Еккельна, который приказал уничтожить всё русское на своём пути, я сжёг более 200 сёл и деревень, сжигали также детей и стариков, так как с ними некогда было возиться, полегло их тут тысяч 10, а может быть, и больше, всего разве упомнишь… Их и не следует щадить, а уничтожать всех до единого, приказ Еккельна есть приказ фюрера, и мы должны защищать их интересы»[477]. Офицер тыла РОА В. Балтиньш сообщал в Ригу полковнику В. Позднякову: «В 1944 году я приехал в деревню Морочково. Вся она была сожжена. В погребах хат расположились латышские эсэсовцы… Я спросил у одного из них – почему вокруг деревни лежат непогребённые трупы женщин, стариков и детей – сотни трупов, а также убитые лошади. Сильный трупный запах носился в воздухе. Ответ был таков: “Мы их убили, чтобы уничтожить как можно больше русских”»[478].

Ещё один служащий подчинённых Гиммлеру ведомств – старший ефрейтор вспомогательной нацистской полиции Рейнгард Рецлав – вспоминал, что прослушал «несколько лекций руководящих чиновников германской тайной полевой полиции, которые прямо утверждали о том, что народы Советского Союза, и в особенности русской национальности, являются неполноценными и должны быть в подавляющем большинстве уничтожены, а в значительной своей части использованы немецкими помещиками в качестве рабов»[479]. Рецлав усвоил материал и отметился затаскиванием заключённых харьковской тюрьмы в машины-душегубки.

Настроения, которые внушались чинами ГФП (тайной полевой полиции), были широко распространены. Так, русский эмигрант Ростислав Завадский, попавший в валлонский легион – будущую дивизию СС «Валлония», удручённо записал в дневнике: «Не подать ли прошение по начальству о переводе куда угодно, но подальше отсюда. Становится тяжело, нам здесь не место. Мы не ко двору. Нетактичные намёки и разговоры одних, видимая нелюбовь других. Мы, русские – гунны, дикари, народ, который вообще надо уничтожить и проч.»[480].

Был ли холокост частью «вернихтургскриг» или его следует считать отдельной, независимой программой уничтожения? И да и нет. С одной стороны, он несомненно вытекал из того антисемитизма, который возвели в ранг государственной политики Нюрнбергские законы. Адепты Гитлера считали евреев главным источником мирового зла, биологическими носителями идеи разрушения. «Славяне – низшая раса, евреи – вообще не люди»[481], – так охарактеризовал нацистское мировоззрение Бах-Зелевский. Именно этот дискурс в итоге привёл к Ванзейской конференции в январе 1942 года, где бонзы рейха утвердили решение тотально уничтожить евреев Европы.

С другой стороны, советские евреи даже среди «НЕ людей» вызывали у последователей фюрера особую ненависть: считалось, что в России еврейство, оперируя идеологией большевизма, обрело всю полноту власти и повелевает аморфной славянской массой. В глазах нацистов это делало евреев СССР опаснее всех прочих.

Уже летом 1941 года в Берлине была издана брошюра «Письма с фронта», где жизнь в СССР изображалась весьма однообразно и карикатурно. Одним из постоянных мотивов этой пропагандистской макулатуры было господство и процветание евреев при советской власти. Так, некий капрал медицины Пауль Ленц убеждал адресата: «Только еврей может быть большевиком; для этих кровопийц нет ничего лучше, если их некому остановить. Куда ни плюнь, кругом одни евреи, что в городе, что в деревне. Насколько мне известно (мы спрашивали людей, чтобы знать правду), ни один еврей не работал в “рае рабочих”. Даже самые маленькие кровопийцы имели должности с большими привилегиями. Они жили в лучших домах, если их можно назвать домами. Настоящие рабочие жили в маленьких домишках или в бараках для скота так же, как чернорабочие в старой России. Нет никакой разницы, что в деревне, что в городе с 300-тысячным населением типа Минска – всюду бараки. Даже перед самой войной большинство рабочих испытывало только голод, нищету и рабство. Некоторым будет интересно, что тут были театры, оперы и так далее, даже большие здания были, но только для богатых, а богатые – это кровососы и их прихлебатели»[482].

Такая идеология позволяла искусственно сводить любые факты сопротивления на территории СССР к проискам евреев и, соответственно, направлять избыточное насилие против представителей еврейского народа. Оккупационным войскам внушалось: «Там, где партизан, там и еврей. Где еврей, там и партизан». Например, массовые казни евреев в Бабьем Яру выглядели в глазах солдат вермахта как возмездие за взрывы киевских зданий, в которых расположились органы оккупационной администрации. Мотивацию палачей отражает следующая запись немецкого пехотинца: «В Киеве из-за мин происходит один взрыв за другим. Город горит уже восемь дней. Всё это сделали евреи. За это были расстреляны евреи от 14 до 60 лет и будут расстреляны жены евреев, иначе этому не будет конца»[483]. Точно так же 27 октября 1942 года Пинское гетто было ликвидировано по приказу Гиммлера как «центральная база бандитского движения». Естественно, нацисты не утруждали себя доказательствами этой версии, и она использовалась как повод, а не как ошибочно понятая причина убийств. Здесь просматривается явная схожесть с приказами Гитлера и рейхсфюрера СС о коллективном возмездии гражданскому населению за действия партизан, а значит – и логика очищения земли для заселения её немцами.

В самом деле, хотя Гиммлер и говорил – в духе своего кумира Генриха Льва – об истреблении 30 миллионов славян, но в первую очередь он имел в виду 30 миллионов «лишних людей» на территориях СССР, которые надлежало колонизировать. А к «лишним», бесспорно, могли быть причислены представители всех «низших рас», включая, разумеется, «самую низшую» с точки зрения нациста – евреев. В европейской части Советского Союза на 22 июня проживало 4 885 000 представителей библейского народа, то есть примерно 17 % от лимита, на который в течение войны следовало сократить советское население[484]. В этом смысле евреи были идеальной мишенью для нацистов. Во-первых, иррациональная ненависть к «жидобольшевикам» у значительной части вермахта и особенно у эсэсовских формирований была воспитана многолетней пропагандой. Нацистская армия была готова верить любым россказням о злодеяниях евреев. Во-вторых, евреев было просто опознать по внешним признакам (чего нельзя было сделать в случае с коммунистами) и отделить от остального населения – это значительно облегчало организацию «чисток».

В пользу этой версии говорят документальные доказательства того, что уничтожение евреев трактовалось в том числе как экономическая необходимость, то есть вполне соответствовало плану Бакке. Например, 2 декабря 1941 года генерал Георг Томас получил донесение от военного инспектора по Украине, где перечислялись меры, которые способствовали снабжению вермахта и рейха:

1) ликвидация излишних ртов (евреи, население крупных украинских городов, подобных Киеву, которые вообще не получают продовольствия);

2) чрезвычайное уменьшение предоставляемых норм местному населению;

3) сокращение потребления среди крестьянского населения[485].

В Симферополе айнзацгруппа D убивала евреев по просьбе командования армии, так как этой области угрожали голод и нехватка жилья[486]. Комендатура Керчи сообщала 27 ноября 1941 года, что «ликвидации евреев будет проведена ускоренными темпами из-за угрожающего продовольственного положения»[487]. То же самое зафиксировано в Джанкое, где евреев сначала согнали в концентрационный лагерь, но вскоре там возникли «голод и опасность эпидемий»[488]. «Необходимо предпринять чистку», – сообщила комендатура, что и было сделано. Всё это позволило историку Кристиану Герлаху сделать аргументированный вывод, что евреев уничтожали в том числе и как конкурентов по потреблению[489].

Первый нацистский директивный документ, который называет евреев в качестве отдельной группы, подлежащей уничтожению, – «Приказ о комиссарах» от 6 июня 1941 года[490]. Однако в нём речь идёт только о евреях-военнопленных, которые действительно стали первыми советскими жертвами холокоста, – их расстрелы начались уже 22 июня. Приказ же о массовом уничтожении всех евреев, как и политических комиссаров, был, по свидетельству Олендорфа, отдан айнзацкомандам (группам особого назначения, действующим в тылу) 17 июня[491]. Это распоряжение Гиммлера и Гейдриха устно передал личному составу генерал-лейтенант Бруно Штрекенбах. Однако уже 2 июля письменная, то есть официальная, директива Гейдриха ограничила круг жертв: приказ предписывал убивать лишь «евреев – членов партии и состоящих на государственной службе»[492]. Такая разноречивость вносила в действия нацистов некоторую путаницу. В результате хотя еврейское население везде жестоко унижалось немцами с первых дней оккупации, но его тотальное уничтожение в некоторых местах осуществилось далеко не сразу.

Документы и свидетельства организаторов холокоста показывают, что «мотором» истребления был именно Гиммлер. По словам того же Олендорфа, в конце июля на совещании в Николаеве глава СС чётко ориентировал членов айнзацгрупп на уничтожение всех без исключения евреев. «Он повторил им приказ о ликвидации и сказал, что руководители и люди, которые будут проводить в жизнь это истребление, не несут личной ответственности за выполнение этого приказа. Ответственность несёт только он сам и фюрер»[493]. Примерно то же самое рейхсфюрер повторил чуть позже, посетив казнь евреев-военнопленных в Минске.

В конце июля Гиммлер санкционировал операцию «Припятские болота» (или «Припятский марш»), в рамках которой нацистам предстояло зачистить всё нелояльное немцам население Брестской, Пинской, Полесской и Минской областей. В ходе этого варварского набега евреи и условно подозрительные славяне уничтожались одновременно. По поводу первых Гиммлер отдал найденный впоследствии приказ штурмбаннфюреру Францу Магиллю, командиру 2-го кавалерийского полка 1-й кавалерийской бригады СС: «Все евреи должны быть расстреляны. Еврейских женщин надо загонять в болота»[494]. Как в реальности проходила эта операция, историку Алексею Литвину рассказали выжившие очевидцы. Жители уничтоженной деревни Черничи под Гомелем сообщили: «22–23 августа 1941 года кавалеристы СС сожгли деревню. Расстреляли 20 мужчин, в том числе советских активистов. Двоим раненым удалось уцелеть. Дмитрий Маркевич умер после войны. Савчин умер от ран в Столине. В это время через деревню немцы прогнали группу евреев, которых утопили в болоте Ковино за деревней, а также в урочище Вирок. На второй день оставшихся в живых жителей деревни собрали вновь. Их построили возле кладбища, рядом с клубом. Франя Стаховская решила, что людей будут расстреливать. Она выбежала и начала что-то громко говорить по-немецки с офицером. Она сама немка. В Первую мировую войну вышла замуж за жителя деревни Петра Стаховского, который был в плену в Германии. В 20-е годы приехали с детьми и жили в д. Черничи. Немцы её послушались и не стали больше расстреливать»[495]. В соседней деревне Кремно фольксдойче, способной поручиться за земляков, не оказалось, и там эсэсовцы «убивали всех, кто попадался на пути». «На моих глазах убили отца. Я бежал без оглядки и успел спрятаться в кустах. Деревню сожгли. Осталось несколько домов»[496], – рассказал чудом спасшийся тогда обитатель Кремно А.А. Кременский. Согласно отчёту, в ходе операции были уничтожены 13 778 человек, что вызвало недовольство Гиммлера – он ждал большего[497].

Важную роль в планах гитлеровской политики уничтожения сыграли так называемые преступные приказы вермахта. Напомним, что одним из ключевых условий, почему стал возможен повседневный геноцид индейцев Калифорнии или аборигенов Австралии, было устранение государства от наказания за эти преступления. Гитлер пошёл по этому пути ещё дальше. В его случае убивать предстояло армии, которая славилась своей дисциплиной и подчинялась системе уже устоявшихся законов и традиций. Её необходимо было развратить. Поэтому фюрер спровоцировал своих солдат серией приказов, которые освобождали их от ответственности.

О преступных приказах вермахта написано немало, однако, на наш взгляд, они не могут быть поняты до конца вне привлечения данных психологии. Пролить свет на значение этих директив поможет уникальное исследование американца Стэнли Милгрэма, проведённое в 1963 году в Йельском университете[498]. В эксперименте принимали участие три человека – организатор, испытуемый и профессиональный актер. При этом испытуемый не знал истиной цели происходящего и думал, что помогает изучить, как физическая боль влияет на механизмы памяти. Не знал он и того, что его визави – актёр (он принимал партнёра за обычного добровольца).

Перед началом опыта актеру зачитывали список словесных ассоциаций, которые он якобы должен был запомнить. Затем его выводили в другую комнату и сажали в кресло с электродами. Испытуемый (в терминологии эксперимента – «учитель») произносил слово, а «ученик» выбирал правильную ассоциацию из четырёх вариантов. Ответ появлялся перед «учителем» на табло. В случае ошибки (а актёр ошибался намеренно по заданию Милгрэма) испытуемый должен был нажимать на кнопки генератора, наказывая «ученика» электрическим разрядом, причём с каждым неверным ответом разряд увеличивался. На самом деле электрический стул был бутафорией, но «учитель» об этом не догадывался. Более того, он вполне осознавал силу каждого удара тока – о ней свидетельствовали надписи рядом с кнопками: «слабый удар», «умеренный удар», «сильный удар», «очень сильный удар», «интенсивный удар», «крайне интенсивный удар», «опасно: труднопереносимый удар» (450 В). Хотя испытуемый не видел актёра, он слышал сильные удары в стену после разряда в 300 В, а затем переставал получать ответы на табло, но Милгрэм деловито просил его продолжать опыт и трактовать 5–10-секундное молчание как неправильный ответ. Психолог никогда не угрожал «учителю», но говорил, что ответственность за ход эксперимента, в том числе за состояние человека в комнате, несёт именно ученый. В результате 65 % испытуемых (40 человек из 26) не только дошли до «труднопереносимого удара», но и применили его трижды, после чего Милгрэм закончил опыт. Прекратили экзекуцию при первых признаках страдания «ученика» только 5 % участников. Вывод ученого оказался неутешительным: большая часть людей готова к самому изощрённому насилию, если этого требует от них высший авторитет. «Если бы в Соединённых Штатах была создана система лагерей смерти по образцу нацистской Германии, подходящий персонал для этих лагерей легко можно было бы набрать в любом американском городке», – написал он[499].

Гитлеру мастерски удалось пробудить тёмные инстинкты человеческой природы в той общности, которая заведомо основана на послушании высшему авторитету и выполнению необсуждаемых приказов, – в армии. Уже 30 марта 1941 года на том же совещании, где фюрер назвал грядущий поход «войной на уничтожение», он дал ОКВ указание подготовить специальные приказы, обеспечивающие особый характер войны. Важнейшим из них стоит считать «Распоряжение о воинской подсудности в районе операции “Барбаросса” и особых полномочиях войск», которое вывернуло наизнанку все традиционные правовые нормы. Распоряжение было принято 23 мая 1943 года в один день с директивой штаба «Ольденбург» о плане голода, что демонстрирует синхронность подготовки документов. Именно это распоряжение отменило известный юридический принцип неотвратимости наказания. В первых двух пунктах второго параграфа директивы говорилось:

• Возбуждение преследования за действия, совершённые военнослужащими и обслуживающим персоналом по отношению к враждебным гражданским лицам, не является обязательным даже в тех случаях, когда эти действия одновременно составляют воинское преступление или проступок.

• При обсуждении подобных действий необходимо в каждой стадии процесса учитывать, что поражение Германии в 1918 г., последовавший за ним период страданий германского народа, а также борьба против национал-социализма, потребовавшая бесчисленных кровавых жертв, являлись результатом большевистского влияния, чего ни один немец не забыл[500].

Таким образом, немецким солдатам сообщили, что наказание за преступления на Востоке необязательно и существует масса причин, которые оправдают насилие над советским гражданским населением.

Марк Солонин пытается снизить значение этого факта, ссылаясь на третий параграф второго раздела директивы. «Однако даже этот вскоре отменённый, а в ряде соединений никогда и не применявшийся преступный приказ отнюдь не освобождал солдат вермахта от ответственности за самочинные расправы с гражданскими лицами и уж тем более – не призывал к грабежам и изнасилованиям», – пишет он[501].

Однако из текста самого параграфа это совершенно не следует.

«Судья (а им, согласно приказу, был вышестоящий немецкий офицер. – Е.Я.) определяет, достаточно ли в случае привлечения к ответственности военнослужащего дисциплинарного наказания или необходимо судебное вмешательство. Судья занимается разбирательством за действия против местных жителей в военно-судебном порядке только тогда, когда требуется поддержание дисциплины или охраны войск. Речь идёт, например, о тяжёлых проступках, которые основаны на половой распущенности, вытекают из преступных наклонностей или являются признаком того, что войскам угрожает одичание. Подлежат наказанию преступления, из-за которых в ущерб собственным войскам бессмысленно уничтожаются кров, продовольственные запасы или другое трофейное имущество»[502]. Этот абзац, очевидно, оставляет множество лазеек для оправдания насилия, так как совершенно не называет конкретных действий (убийство, грабёж, изнасилование), за которые следует наказание, а отделывается общими формулировками («угроза одичания») и ясно предписывает заниматься судебным разбирательством не во всех, а только в некоторых случаях. Определять, какое преступление является «тяжёлым», а какое – нет, и могут ли его оправдать страдания германского народа после 1918 года, должны вышестоящие офицеры, которые часто сами принимали участие в том же самом преступлении или даже возглавляли его. Таким образом, общей сути третий параграф никак не менял. А в конце приказа следовала вполне прозрачная оговорка – «утверждать только такие приговоры, которые соответствуют политическим намерениям руководства»[503].

Отдельно стоит обсудить заявление Солонина, что этот приказ был вскоре отменён[504]. Здесь допущена явная ошибка. В конце июля 1941 года фельдмаршал Кейтель приказал лишь срочно уничтожить копии приказа «о воинской подсудности» в наступающих войсках, но без отмены его действия[505]. Доподлинно сказать, чем была вызвана эта лихорадочная команда, мы не можем, но совпадения по датам указывают на связь с контрударом советских войск под Сольцами 14–18 июля. На этом событии остановился в своих мемуарах «Утерянные победы» немецкий полководец Эрих фон Манштейн, что неудивительно: впервые он «утерял победу» именно там. Войска маршала Ворошилова не только отбросили противника с плацдарма на реке Шелонь, но и захватили инструкцию по «использованию химических снарядов и мин, а также дополнения к ней, разосланные войскам ещё 11 июня 1941 г. и содержащие указания по технике и тактике применения отравляющих веществ». 23 июля эти документы были опубликованы в «Правде» и получили широкий международный резонанс как доказательства планов Германии применить химическое оружие, запрещённое международными конвенциями. Таким образом, именно тогда к обороняющимся войскам впервые попал документ, содержание которого нацисты всячески хотели бы скрыть. Неудивительно, что в Берлине отреагировали нервно. «Главное командование требовало от нас объяснений, “как оказалось возможным”, что совершенно секретный документ попал в руки противника», – писал Манштейн[506]. Весьма вероятно, что именно боязнь попадания преступного приказа «о подсудности» к советским войскам и, как следствие, использования его в пропаганде заставила Кейтеля требовать немедленного уничтожения копий.

Что же касается смысла приказа, то он не только не отменялся, но подтверждался и развивался в целом ряде нормативных актов вермахта, изданных уже в ходе войны, таких как директива Кейтеля «О продолжении операций на Востоке» от 19 июля с дополнением от 23 июля, «О расстреле заложников» от 16 сентября 1941 года, приказ фельдмаршала Рейхенау «О поведении войск на Востоке» от 11 октября 1941 года и «Приказ о бандах» от 12 декабря 1942 года, который немецкий историк Норберт Мюллер вообще назвал «вторым изданием» приказа «о воинской подсудности». Солонин о них даже не упоминает.

Рассмотрим эти приказы внимательнее. Уже 23 июля 1941 года, спустя месяц после начала войны, Гитлер приказал дополнить директиву «О продолжении военных операций на Востоке» пунктом номер шесть, в котором говорилось:

«Имеющиеся для обеспечения безопасности в покорённых восточных областях войска ввиду обширности этого пространства будут достаточны лишь в том случае, если всякого рода сопротивление будет сломлено не путём юридического наказания виновных, а если оккупационные власти будут внушать тот страх, который единственно способен отбить у населения всякую охоту к сопротивлению… Не в употреблении дополнительных охранных частей, а в применении соответствующих драконовских мер командующие должны находить средства для поддержания порядка в своих районах безопасности»[507].

Однако спустя полтора месяц фюрер по-прежнему не был доволен ситуацией с покорением занятых регионов. Поэтому эзопов язык предыдущей директивы значительно конкретизировался. «Следует иметь в виду, что человеческая жизнь в странах, которых это касается, в большинстве случаев не имеет никакой цены и что устрашающего действия можно добиться лишь с помощью исключительно жестоких мер. Искуплением за жизнь каждого немецкого солдата в таких случаях должна служить в общем и целом смертная казнь 50–100 коммунистов. Способы этих казней должны ещё увеличивать степень устрашающего воздействия»[508].

Термин «коммунист» в данном контексте не должен никого вводить в заблуждение. Перед массовыми казнями нацисты, разумеется, не требовали у жертв предъявить партбилеты. «Коммунистом» мог считаться любой человек, заподозренный в нелояльности к захватчикам, или просто житель деревни, недалеко от которой действовал партизанский отряд. Слухи о зловещем приказе Кейтеля распространились на оккупированных территориях очень быстро и были услышаны отнюдь не только членами ВКП(б). Так, замначальника Могилевской УНКВД младший лейтенант Крымов уже 30 сентября 1941 года зафиксировал: «Среди населения заявляют, что за одного убитого немца будет расстреляно 100 чел. и сожжена деревня. В одной деревне Борзнянского р-на Черниговской области три женщины зарубили топорами трёх немецких солдат за то, что они забрали у них последних свиней. За убитых немцев вся деревня была сожжена»[509].

Приказ Кейтеля (а по сути – Гитлера) от 16 сентября 1941 года отличителен тем, что в нём откровенно декларируется «малоценность» местного населения – колониальный расизм в чистом виде, когда цена жизни «белого господина» может быть рассчитана в десятках или сотнях жизней туземцев. Он окончательно оформил правовые основания для геноцида на оккупированных территориях. Отныне убийство любого местного жителя можно оправдать его враждебностью, но степень враждебности, которая уже позволяла убивать, была официально сведена к минимуму формулировкой, что на Востоке «жизнь ничего не стоит». Как сказал Гитлер ещё 15 июля 1941-го, отзываясь на советский приказ о развертывании партизанской войны, «это даёт нам возможность уничтожать каждого, кто косо на нас посмотрит»[510].

Спустя ещё месяц фюрера очень порадовал расистский приказ командующего 6-й армией фельдмаршала фон Рейхенау «О поведении войск на Востоке». Рейхенау в нацистском духе считал Россию Азией и целью войны называл искоренение «азиатского влияния на европейскую культуру»[511]. Методы такого искоренения, однако, были дополнены.

Во-первых, приказ в условиях наступления зимы законодательно обеспечивал план голода. «Пленные русские офицеры рассказывают с язвительной усмешкой, что агенты Советов свободно ходят по улицам и зачастую питаются из походных немецких кухонь. Подобное отношение войск объясняется только полным легкомыслием. Руководству сейчас нужно своевременно разъяснить смысл настоящей борьбы. Снабжение питанием местных жителей и военнопленных является ненужной гуманностью»[512]. Во-вторых, директива разрешила уничтожать любые произведения культуры и искусства, чётко определив: «Никакие исторические или художественные ценности на Востоке не имеют значения»[513]. Гитлеру настолько понравился этот приказ по 6-й армии, что он распространил его действие на все вооружённые силы Германии.

Но всех этих драконовских приказов оказалось мало. 16 декабря 1942 года Кейтель издал беспрецедентную директиву «О борьбе с бандами», в которой за борьбу или какое бы то ни было содействие борьбе против оккупантов разрешалось «применять… любые средства без ограничения также против женщин и детей, если это только способствует успеху»[514].

Отдельно следует упомянуть приказ Кейтеля «О комиссарах», который санкционировал убийство политических работников в армии. В первом же пункте начальник генштаба вермахта напоминал своим подчинённым: «Щадить в этой борьбе подобные элементы и обращаться с ними в соответствии с нормами международного права – неправильно». Во втором пункте следовало указание: «…если они будут захвачены в бою или окажут сопротивление, их, как правило, следует немедленно уничтожать»[515]. В крайнем случае их следовало передавать органам СД, которые производили расправу самостоятельно.

После войны генералитет вермахта заявлял о саботаже этого приказа, однако исследования немецких историков опровергли эти слова. Профессор Гейдельбергского университета Кристиан Штрайт установил, что вермахт не только не уклонялся от исполнения приказа «О комиссарах», но даже способствовал расширению базы уничтожения. В середине августа в ОКХ от нижестоящих инстанций поступил запрос: имеет ли приказ в виду только непосредственно комиссаров или политруки (их помощники) тоже подпадают под его действие? Руководство вермахта отвечало, что подпадают, тем самым значительно расширяя категорию лиц, предназначенных к уничтожению.