Восхищение

А вот были ли обнаженные девушки на самом деле, Живов не помнил. В голове мелькали смутные образы, и казалось, что реальность и сновидения перемешались между собой в едкий болезненный коктейль. Ну, понятно, что не существовало никакой нарисованной блондинки, делающей минет. И черноволосой красотки тоже не существовало, потому что ей просто неоткуда взяться. А вот старый друг вполне мог напиться и изображать то ли козла, то ли верного пса перед какой-нибудь особо впечатлительной художницей. А потом что случилось? Сумбур и суматоха.

Живов побрел в ванную комнату, чтобы умыться и отправиться в повторный сон до самого утра. За окном бушевала метель, в желтом свете фонаря бесновались снежинки, и от ветра дрожало стекло.

Слет должен был продлиться три дня, а Живову было плохо уже сейчас. Он предчувствовал, что завтра не выспится, будет рассеян и хмур, а на каких-нибудь лекциях и круглых столах будет мечтать о холодной минералке или бокале пива, чтобы спастись от похмелья.

Он зашел в ванную комнату и увидел, что забыл у унитаза скетчбук и карандаши. Скетчбук лежал листом вверх, и лист этот был чист. Живов присел на корточки, перелистал несколько страниц, не обнаружил на матовой шершавой поверхности ни единого рисунка, ни одной черточки, даже следов ластика не было, будто никто никогда не рисовал в этом блокноте.

– Как же это…

Он быстро вернулся к кровати, достал тубус, вытряхнул на одеяло ватман, раздвинул его и обнаружил, что на ватмане тоже никто больше не нарисован. Блондинка пропала. Ее не стерли, нет. Она просто ожила, выбралась из бумажного плена и отсосала Живову в обмен на новый рисунок.

Живов сообразил, что нервно хихикает. Почему-то захотелось забраться под одеяло – как есть, в одежде, уснуть и проснуться как ни в чем не бывало, чтобы все произошедшее ночью забылось, а его девушки оказались там, где им должно быть, то есть на бумаге.

Вместо этого Живов пошел к двери. Рванул, обнаружил, что дверь не поддается. Заперта. Ткнул ключом в замочную скважину, но ключ не подходил, не желал вставляться и чиркал металлом по дереву. Тогда Живов подергал за ручку, постучал и в конце концов пнул дверь ногой несколько раз. Удары вышли громкими, раскатистыми. Живов приник к двери, прислушиваясь, не идет ли кто по коридору. Он никак не мог сообразить, что делать в сложившейся ситуации: звать ли на помощь, нужно ли вообще кричать или, может, действовать хладнокровно и расчетливо. На ум лезли только американские фильмы ужасов, но в них герои всегда действовали глупо. К слову, дерево вокруг замка оказалось сплошь покрыто мелкими царапинками, будто кто-то уже не раз пытался отсюда выбраться, да ключ не подходил…

Живов поскребся о дверь еще немного и догадался позвонить старому другу.

Трубку взяли через пять долгих гудков.

– Проснулся, значит! – сказал старый друг. Фоном у него шли какие-то помехи, какой-то треск, словно пилили дерево или что-то в таком роде. Показалось, что кто-то кричит там, в эфире, но крик был далеким, почти неслышным, и мог быть просто обманом слуха.

– Я тут заперт, – выдохнул Живов. Он начал ходить по кругу, мимо кровати, тумбочки, оброненного блокнота. – Меня кто-то запер, на ключ, снаружи. Шутка такая, да?

– Хорошо, что заперт, – ответил друг. – Хорошо, что живой. Значит, сгодился.

– Сгодился для чего?

– Ну, это… – Друг замялся, и вдруг в эфир влетел истошный болезненный вопль, что-то вроде: «ПО-МО-ГААА…» и мгновенно оборвался, утащив с собой в неизвестность все остальные звуки, все эти потрескивания, гудения и шуршания.

– Алло? – спросил Живов в тишину трубки. – Ты тут вообще?

– Хороший ты человек, Живов, – сказал в трубку старый друг. – А я – подонок. Безвольное, значит, трепло. Выменял себе вечную жизнь на предательство. Заманиваю таких, как ты. Продаю ваши талантливые души, заставляю, значит, мучиться. Нельзя так.

– Ты о чем?

– У тебя, Живов, талант. – Голос друга будто звучал отдельно от его тела. Живов почему-то не мог представить друга, говорящего в трубку. Телесная оболочка исчезла, и в телефоне каким-то образом поселился только этот голос, сделавшийся вдруг тоскливым. – Какой-то потусторонний дар. Вот что ты делаешь, извращенец хренов? Онанируешь на рисунки женщин. А есть еще Кондратьев. Он фотографирует понравившихся людей, потом развешивает фото в спальне и орудует у себя в заднице во-от таким дилдо. Удовольствие получает. – Старый друг вздохнул. – Только это ни хрена не удовольствие. Вы своим даром и желанием замыкаете цепи. Как гальваническими батареями, помнишь? Выуживаете в наш мир тех, кого здесь быть не должно.

Живов присел на край кровати, ощущая, как бьется сердце. А еще по вискам обильно заструился пот. Душно стало в номере. Хоть вешайся.

– Ты пьян? – спросил он с надеждой.

– Если бы. Жалко мне тебя, Живов. Я до последнего им ничего о тебе не говорил. Тянул время. Думал, закончится все это. Насытятся. А вот не закончилось. Ты здесь. Самый талантливый и желанный. Знаешь, почему? Ты единственный, кто может рисовать ведьм. Этим своим онанизмом. Замыкаешь цепь и – вуаля! – новенькая ведьма готова. Гений ведь в этом и заключается. Из воображения выуживать что-то реальное. Через желание, через искорку…

– Ты пьян, – повторил Живов. – Проспись, дружище, завтра поговорим. Ну нельзя же такое по трезвости придумать.

Старый друг помолчал, а потом сказал негромко:

– За тобой пришли. Не бойся, жить будешь. Не так хорошо, как раньше, но будешь. Другим меньше повезло. Тем, кто просто извращенцы, а не таланты. Их больше нет. Бывай.

Он отключился, и Живов пару секунд тупо смотрел на телефон, пытаясь собрать мысли в кучу.

Он вспомнил свой самый первый раз. То самое желание. Хлорка в туалете, звук кипящего чайника на кухне, а еще – запах сожженной бумаги. Он уничтожил рисунок, устыдившись сделанного. Уничтожил образ.

За дверью раздались шаги, и Живов суетливо подскочил с кровати.

Провернулся замок.

– Наконец! Я уж думал…

В коридоре стояла обнаженная зеленоглазая блондинка, улыбалась и пожимала плечами, будто в том, что она обнажена, нет ее вины.

Яркий коридорный свет облизывал прекрасную кожу. На щеках, вокруг губ, на шее и во впадинке между грудей краснели мелкие пятнышки.

– Так и бывает, – сказала блондинка. – Дрочишь, дрочишь, а потом оказывается, что ты талант, да?

У Живова, казалось, подломились колени. Он рухнул обратно на кровать. В паху заныло от внезапного и острого желания.

– …я не хочу еще раз, – пробормотал он, догадываясь, что будет сейчас происходить.

– Никто и не заставляет. Не сразу. – Блондинка шевельнула плечом. – Пойдем.

– Куда?


Блондинка вдруг оказалась возле него. Колено уперлось Живову в промежность, пальцы обвили плечи, а грудь, слегка укрытая завитыми локонами, покачивалась аккурат перед лицом.

Живов почувствовал жжение в глазах.

– Давай без вопросов, милый, – попросила блондинка. От нее пахло чем-то мягким и теплым.

– Мне надо уехать, – сказал Живов. Ему невероятно хотелось смять ладонями красивую грудь, дотронуться пальцами до аккуратных темно-красных сосков. – Что бы тут ни происходило, мне не нравится.

– Так уж и не нравится?

Она как будто прильнула ближе. У Живова перехватило дыхание. Блондинка завозилась, одной рукой расстегивая Живову ремень. – А что, если мы предложим вечную жизнь, полную наслаждения, с теми, кто застрял у тебя в голове? Сколько там образов? Десятки? Милые лица с фотографий, красавицы с открыток и с обложек журналов, с плакатов и афиш. Мимолетные видения, оставшиеся в памяти. С каждой из них ты хотел бы заняться сексом. Не дрочить вот так в туалете гостиницы, а по-настоящему, а?

Все это время блондинка мягко двигала ладонью, заставляя Живова дрожать от нарастающего возбуждения. Он закрыл глаза, ожидая, что морок рассеется, но этого не произошло, а ощущения, наоборот, стали еще больше, еще глубже.

– Это будет вечное наслаждение, – продолжала блондинка негромко. – Считай, персональный рай.

– А… – Живов сглотнул. – А что взамен?

– То, что ты любишь. Рисовать. Мы будем приносить тебе образы, а ты их будешь рисовать. Делов-то.

Блондинка хмыкнула, и в этот момент Живов как-то внезапно и ярко кончил.

– Господи! – Он вскочил.

Сидящая перед ним на коленях блондинка захохотала. Ее груди и локоны задрожали. Капельки крови – а ведь это наверняка была кровь! – размазались по щекам и шее. В какой-то короткий, едва уловимый миг, сразу после эякуляции, Живов вдруг увидел настоящее лицо этой блондинки. Оно было гниющее, отвратительного болотного цвета, блестящее от слизи, густо покрывающей потрескавшуюся кожу. То было лицо мертвеца, зачем-то выбравшегося из могилы.

Затем видение исчезло. Живов заторопился.

– Мне надо, это, отлить и умыться, – пробормотал он и рванул в туалет.

Провернул замок, схватил с кафеля оброненные карандаши, скетчбук и принялся лихорадочно рисовать. То самое лицо, которое видел сейчас.

Быстро. Быстрее. Длинными линиями, почти без штриховки. Размазывал тени подушечкой большого пальца.

– Ты скоро? – спросила из-за двери гниющая мертвая тварь.

– С-секунду! – прошептал он. – Немного осталось…

Запах хлорки. Запах сожженной бумаги.

В дверь осторожно постучали. Кажется, ноготками.

– Заперся от меня?

– Я не нарочно.

– Нам пора идти. Выходи, дурачок.

Он дорисовал. Как есть. Небрежно, но похоже. Очень похоже. Похлопал себя по карманам и с замиранием сердца вспомнил, что выкурил последнюю сигарету миллион лет назад.

Стук-стук.

Сигаретная пачка обнаружилась во внутреннем кармане. А в пачке среди катышков влажного табака – старая верная зажигалка.

Страшный удар сотряс дверь. Петли с хрустом вышли из коробки, звеня разлетелись шурупы.

– Мне надоело ждать, – сказала блондинка.

В этот же момент Живов щелкнул зажигалкой и поднес язычок пламени к рисунку.

Несколько долгих мгновений казалось, что лист не загорится. Пламя лениво лизало его уголок, а потом вдруг набросилось с невероятной жадностью.

Блондинка, оказавшаяся в дверном проеме, вспыхнула тоже. Огонь будто разорвал ее изнутри, вырвался сквозь кожу, сожрал волосы. Живов видел, как лопаются глаза и губы, как с шипением пузырится жир, как сползают на пол куски то ли мяса, то ли сала. Остро запахло болотной гнилью, от которой захотелось стошнить.

Огонь обжег пальцы, Живов отбросил лист в сторону и вжался в угол где-то между унитазом и батареей. Блондинка сгорела быстро, будто она была не настоящим человеком, а куклой из соломы, какие делают на Масленицу. Тело ее шумно упало, разбрасывая искры. Огонь мгновенно перекинулся на ворсистый ковер и одеяло на кровати.

Внезапно затрещал телефон, стоящий на тумбочке у телевизора. Звук этот вывел Живова из транса.

Пора было бежать.

Он обошел тело, сжимая в руках скетчбук, и вышел в коридор. За спиной трещал телефон. Живов закрыл дверь, и почти сразу из-под двери потянулись в коридор струйки белого дыма.

Интересно, есть ли здесь пожарная сигнализация?

Дверь напротив внезапно отворилась. На Живова смотрела обнаженная женщина с огромными черными глазами. Женщина была гладко выбрита, а еще она была с ног до головы измазана в крови. За ее спиной Живов разглядел номер, а в номере кровать – и на этой кровати лежал истерзанный мужчина, с кишками наружу, с раскрытыми ребрами, изломанным черепом и раздвинутыми руками и ногами. На полу около кровати валялись фотоаппараты – тоже изломанные и истерзанные.