Восхищение

Живова стошнило прямо к ногам женщины. Он зажал рот и бросился по коридору к лестнице.

– Стой! – завопила женщина. – Убегает! Стой, говорю!

Живов не оглядывался. Коридор казался таким длинным, что по нему можно было бегать полумарафоны. Сзади раздались торопливые шаги. Хлопнуло несколько дверей. Резко дыхнуло болотным смрадом, вперемешку с дымом.

– Стой! – голос оказался невероятно близко.

Кто-то попытался схватить Живова за руку, Живов пихнул локтем мягкое, податливое, полуобернулся, ударил не глядя, потом скатился по лестнице на первый этаж, свернул к холлу, к спасительной двери в холод, в зиму.

А у двери стояла черноволосая девушка из его недавних грез.

Живов остановился, потому что понял – она разорвет его на куски голыми руками. Выпотрошит. Высосет до остатка.

Со второго этажа сбежало еще несколько девушек, все обнаженные и окровавленные. С какого-то черного ведьмина шабаша.

– Зачем же уходить? – спросила черноволосая. – Все же хорошо шло, ну?

– Мне здесь не нравится, – выдохнул запыхавшийся Живов.

– А тебя никто и не спрашивает.

За спиной девушки на деревянном обороте двери проступили темные линии и слились в размытое лицо.

– Людей не спрашивают, кому счастье, кому смерть, а кому вечная жизнь, – продолжила девушка. – У них нет выбора. Ты родился с талантом, и с того момента, как впервые нарисовал чье-то лицо, превратился в человека, которому повезло. Пойми. Ты не стал закуской. Не стал чьим-то персональным рабом – а девочки любят рабов! Тебя не использовали как пса. Твой талант раскрылся ярче, и потому мы обещаем тебе вечное наслаждение. Непроходимое желание. Все, что захочешь от любой из нас.

Девушки, обступившие Живова, протянули руки и принялись поглаживать его плечи, спину, дотрагиваться до лица и живота.

– Они все хотят тебя. Подумай об этом, – сказала девушка.

Живов и рад бы был подумать. Но он отчетливо запомнил лицо блондинки. Ее истинное лицо в гниющих влажных струпьях на губах и щеках.

Показалось, что руки, ощупывающие его, тоже гниющие, старые, разлагающиеся. Это были руки давно умерших старух, которые успели сгнить еще при жизни. Руки лезли в ноздри, в рот, в ширинку, хватали Живова, тащили за собой. А черноволосая девушка в дверях улыбалась. И рисунок женщины на двери тоже улыбался.

Живов заорал, рванулся из цепких объятий. Пихнул кого-то, потом ударил. В два шага оказался у окна, прыгнул, словно в фильмах, запутался в занавеске, проломил телом раму, слыша, как звенит разлетевшееся на осколки стекло.

Зима подхватила его колючим ветром, холодом и темнотой. Живов глотнул свежего воздуха, от которого закружилась голова. Поднялся, побежал, не разбирая дороги. Под ногами ломался снег. Кое-где было скользко, Живов едва не упал, взмахнул руками, словно птица, развернулся и увидел, что отбежал не так уж и далеко.

Гостиница находилась метрах в ста за спиной. Во всех без исключения окнах горел яркий белый свет. На втором этаже из окон валил дым, и Живову вдруг сделалось приятно оттого, что он убил ту мерзкую тварь в номере.

Приятно и невероятно жутко.

Внезапно на крыльце показался силуэт, одетый в огонь, словно в яркие развевающиеся одеяния. Он прыгнул, приземлился в снег и тут же вскочил, разгоняя темноту. Кружащийся огненный вихрь.

Еще один силуэт спрыгнул вниз.

Ночь внезапно растворилась в болезненных воплях, скрипах, чудовищных, невообразимых звуках. На всех этажах открывались окна, и из них выпрыгивали светящиеся силуэты. Они сливались в единое тело, в какую-то невероятную огненную диву, с головой, руками и ногами, с огромными дрожащими грудями и хищно распахнутой промежностью.

Лицо у этого существа состояло из черных линий.

Живов понял, что убежать не получится. Он достал скетчбук, карандаш и принялся рисовать.

Огромная огненная дива сделала шаг в его сторону. Зашипел тающий снег, подняв облака густого пара.

Кончик карандаша сломался. Живов впился зубами в дерево, сгрызая его, обнажая кусочек грифеля, продолжил рисование дрожащими руками. Линии выходили размытые, неправильные. А и плевать.

У Живова не было времени. Он не успевал.

Сигаретная пачка запуталась во внутреннем кармане. Зажигалка выскользнула в снег. Живов наклонился и понял, что вокруг очень ярко и жарко. Вокруг тает снег. Вокруг слышны крики, вопли, стоны.

ШЛЕП.

Что будет, отстраненно подумал Живов, когда огненная дева дотронется до него?

Что она сделает с ним? Какую страсть сможет показать? В какие миры наслаждения отправит?

Пальцы обняли зажигалку, но Живов больше не торопился. Черные линии гигантского лица надвинулись на него.

В уголках глаз искорками начало вспыхивать новое желание.

Это было желание подождать.

И проверить.






Большая белая рыба





1


В ночь на двадцатое февраля с Глебом случилось необъяснимое. Возвращаясь с работы пешком, он умудрился заблудиться.

Глеб грешил на погоду – с утра в Петербурге неожиданно потеплело, к вечеру воздух прогрелся до невиданных плюс семи, в результате чего уже ночью город погрузился в густой влажный туман. Мир сузился до расстояния пары шагов, уличные фонари превратились в едва различимые кляксы, не было видно ни светофоров, ни огней автомобилей, ни рекламных вывесок. Глеб брел по Красноармейской, втянув голову в плечи, свернул вроде бы на Измайловский проспект и даже подумал, что увидел слева темный силуэт собора, но затем наткнулся на желтую стену бывшего доходного дома и понял, что оказался гораздо левее нужного маршрута, у Фонтанки со стороны Московского.

Звуки в тумане тоже сделались едва различимыми, густыми, понять, откуда они вытекают и куда льются, было невозможно. Это раздражало. Глеб, работая по двадцать четыре часа на смене, без отдыха и нормального обеда, привык возвращаться домой вовремя, экономя драгоценные минуты. Очень хотелось рухнуть лицом в подушку и уснуть, а тут, знаете ли, придется делать крюк. И как угораздило?

Жена будет ворчать, а ему даже ответить нечем.

Он пошел вдоль Фонтанки, ориентируясь на таблички с номерами, но вырулил почему-то с другой стороны реки, хотя мог поклясться, что через мост не переходил.

В этот же момент Глеб понял, что в сгустках тумана есть кто-то еще. Морось искажала действительность: силуэты впереди казались высокими, многорукими, с большими непропорциональными головами и вообще слабо походили на людей. Глеб сразу же вспомнил монстров из какой-то компьютерной игрушки сына. Сделалось не по себе. Он остановился, прижавшись спиной к влажной и холодной оградке реки, подумал, что надо бежать, быстро и незаметно, подальше отсюда, пока не заметили, но тут же одернул себя за странные и пугливые мысли. Право дело, это же вечер пятницы, зимний Петербург, какие, к черту, монстры?

– Эй, вы! – крикнул он, надеясь, что звуки голоса не увязнут в тумане. – Ребята, парни, не подскажете, в какой стороне мост? Что-то я заблудился немного. Мне на ту сторону надо, через Фонтанку, будь она неладна.

Силуэты шевельнулись – или это туман шевельнулся вокруг, движимый легким порывом морозного ветра, – и Глеб ощутил резкое головокружение. Заброшенный в желудок три часа назад бутерброд с сыром неожиданно подкатил к горлу, а во рту стало горько от желчи. Из густой мелкой мороси показалось нечто неописуемое, нечто настолько странное, что Глеб даже сначала не поверил своим глазам. Скорее всего, это были две огромные конечности, вроде пальцев с несколькими суставами, тянущиеся из тьмы. На них были надеты драные тряпичные перчатки с обрывками нитей, развевающимися на ветру. Сами конечности выглядели скрюченными, изломленными, желтовато-синего цвета. Размером они были втрое или даже вчетверо больше Глеба, и он с ужасом различил силуэт их обладателя, выросший в тумане, как башня Газпрома – над пятиэтажками Петербурга. Одна конечность сгребла Глеба в охапку, пальцы сорвали одежду, будто счистили шелуху с арахиса, и на обнаженное тело тут же набросились дождь, ветер, туман. Глеба затрясло от ужаса и холода. В ноздри забилась страшная вонь, что-то речное, илистое. А в это время два гигантских сустава сжали его голову и подняли. Захрустели шейные позвонки, на глаза упала кровавая пелена. Глеб заорал, но не в силах был даже пошевелиться. Из тумана появилось что-то длинное, острое, тонкое. Лезвие было измазано грязью, на нем налип снег. Глеб продолжал орать. Он орал, когда лезвие коснулось его живота над пупком. Орал, когда оно вошло в тело, распарывая кожу, и начало подниматься наверх, ритмично двигаясь, как пила, рассекая живот надвое. Орал, когда почувствовал, что приятно-теплые внутренности начинают вываливаться наружу.

Глеб затих, только когда его вернули с небес на землю, в снег.

Он понял, что лежит на замерзшей поверхности Фонтанки, а кругом валяются его внутренности – кишки, желудок, разбитые ребра, сорванные мышцы. Морось расступилась, туман рвался в клочья, расширяя границы мира. Проявились разноцветные пятна света в окнах домов, показался мост, а на мосту – яркие фонари и мигающий свет фар. Мир как будто был такой же, как прежде.

Вот только адская боль разрывала Глеба на куски и заставляла корчиться на льду.

Он мотал головой, пытаясь разглядеть обладателя гигантских конечностей, но не видел ничего. Зато увидел, как что-то смотрит на него из-под моста, в том месте, где вода не замерзала никогда. Обычно там плавали утки, но сейчас их не было. Зато было что-то другое. Оно поднялось над водой, поблескивая подмерзающими каплями на чешуе, повернулось к Глебу большим выпученным глазом. Потом бесшумно исчезло под толщей льда.

Глеба наконец стошнило. Он повернулся на бок, втягивая носом воздух и ощущая, как мороз бежит по выпотрошенному телу и как шлепает на ветру, будто влажная простыня, кусок живота. Глеб хотел собрать внутренности, хотел положить их обратно. Он еще не умер, да и не хотел, в общем-то, умирать. Но затем лед под ним провалился, и Глеб ухнул в воду с головой, растеряв остатки надежды.





2


Он проснулся, по-рыбьи глотая ртом воздух, запутался в пододеяльнике и чуть не упал с кровати. Затем сообразил, что лежит в собственной спальне, через окно пробивается хмурая серость зимнего Питера, а из-за двери доносятся привычные звуки старой коммунальной квартиры. Где-то скрипел древний паркет, шумели трубы, кто-то кашлял и громко, неразборчиво разговаривал.

Вокруг все было совершенно стандартное, типичное, выученное наизусть за много лет каждодневными повторениями.

На тумбочке у кровати завибрировал мобильник. Глеб взял его, посмотрел на часы, с радостью отмечая, что сейчас половина десятого утра, суббота, а значит, впереди два дня перед новой сменой, можно прийти в себя, чтобы больше не снилась такая нелепая чертовщина. Ну надо же было случиться, да?

– Верка, прикинь, ну надо же! – повторил он негромко, щупая ладонью вторую половину кровати.

На том месте, где обычно спала жена, валялась подушка. Несколько секунд Глеб тяжело ворочал мыслями, пока не вспомнил, что жена осталась во сне, а тут, в реальности, никого не было и быть не должно.

– Нельзя столько работать, – пробормотал Глеб, разглядывая потолок в паутине трещинок. Он привык сваливать все свои печали на работу. – Выспаться бы, бухнуть – и забыть обо всем плохом.

Дурной сон отступил. Глеб откинул простыню, сел на кровати, шаря босыми ногами в поисках тапочек, и в этот момент большой его живот, «пивной», «трудовая мозоль», с треском разошелся надвое и дымящиеся внутренности вывалились на пол. В позвоночнике как будто что-то сломалось. Боли не было, нет, но подступила дикая паника, от которой захотелось взвыть.

Глеб упал на колени и оказался в луже крови и среди собственных кишок. Вонь стояла страшная, горло сковали частые спазмы.

– Нет, пожалуйста, не надо, нет!

В лихорадочной возне он принялся собирать и заталкивать обратно все, до чего дотянулся. Кошмар, как выяснилось, не отпускал, а накинулся с новой силой. В ноздри проникли запахи тухлой рыбы и ила, уголки губ конвульсивно подергивались, а в обрывках ночных воспоминаний всплыли кривые конечности, хруст шейных позвонков и почему-то лицо жены из сна, с расплывшимися от черной туши глазами. Показалось даже, что Глеб находится не в своей квартире, а все еще где-то на льду Фонтанки, среди наметенных сугробов, распластанный и раздавленный.

Он запихнул скользкое сердце глубоко под ребра, по-детски всхлипнул. Из коридора раздался звонкий детский смех – это сын Усачевых почти наверняка начал кататься на велосипеде от кухни до входной двери, сшибая все на своем пути. Смех привел Глеба в чувство.

Комната не изменилась, мир не изменился тоже, но вот за окном словно двигалась массивная туша густого мокрого снега. Ветер елозил по стеклам, а Глебу казалось, что сквозь снегопад выглядывает что-то огромное, в чешуе, с идеально круглым выпученным глазом. Таинственное и страшное, из сна.

– Что же это делается, а? – пробормотал он и заторопился в общий коридор.

В коммуналке вроде бы были заняты еще три комнаты, за каждой дверью горел свет, и было понятно, что Глеба в утренней субботней тишине слышали все. Он боялся, что сейчас выглянет кто-нибудь любопытный, увидит кровавые следы на дощатом полу, начнет орать от испуга, переполошит вообще весь дом, вызовет полицию – и тогда случится форменный ад. Но никого в коридоре не было, даже пацана на велосипеде. Разве что из кухни доносился бубнеж радио.

Поскальзываясь, Глеб прошмыгнул в ванную комнату, достал из шкафчика чей-то скотч и туго перемотал живот поперек несколько раз. Ощущения были гадкие. Будто внутри тела болталось желе, а к горлу то и дело подкатывало что-то кислое и дурное. Сердце, понятное дело, не билось. Легкие не набирали воздух. Работавший еще вчера организм сегодня безнадежно сломался.