Восхищение

Огонь как будто забрал все необыкновенное вместе с тетрадным листом.

С тех пор Живов рисунки не сжигал. Он их прятал.





3


Живов вышел из вокзала в колючие объятия метели. Снег был везде – чавкал под ногами, забивался в глаза, под ворот пальто, прилипал к щекам и ресницам. Ветер тоже не отставал и норовил содрать с Живова одежду. Погода сходила с ума.

Живов сто раз пожалел, что согласился поехать на Форум молодых художников России, да еще и под Новый год. Ну, позвали, и что? Мог бы отказаться, не забивать голову. На шее висело несколько заказов (деньги, между прочим, неплохие), а тут ехать, выступать, время тратить. Еще и метель эта проклятая, взялась из ниоткуда. Погоду в телефоне обещали солнечную и морозную. Хотя бы со вторым пунктом не ошиблись.

Он достал из сумки пачку «Парламента» и обнаружил, что осталась всего одна сигарета. Выкурил ее сразу же, у метро, разглядывая огоньки гирлянд, развешанных на киосках с шаурмой. Люди вокруг, погруженные в предпраздничную суету, как будто не замечали ни ветра, ни снега. Метрах в двух от Живова, на металлической оградке, будто птичка, сидел бомж в красном новогоднем колпаке и с красным же шарфом (правда, шарф был спартаковский, но неплохо сочетался с колпаком и с цветом лица явно подвыпившего бомжа).

Докурив, Живов спустился в метро. Сразу стало легче. Он пристроился в уголке вагона и все следующие сорок минут дороги то и дело возвращался к образу девушки с обложки журнала. Живов как бы дорабатывал портрет воображаемыми карандашами. Добавлял тени, менял интонации рисунка, обозначал детали, уточнял композицию. Осталось добраться до гостиницы, взять блокнот и завершить этот ее странный, чуть задумчивый взгляд, шрамик на носу, излом тонких пальцев, касающихся подбородка. Добиться идеальной схожести, а потом – спрятать!

Из метро, в потоке людей, выплыл к остановке, дождался маршрутки и еще с полчаса ехал сквозь ночь и метель в неведомые дали. В маршрутке было душно и потно. Хотелось распахнуть какое-нибудь окно и глотнуть свежего воздуха, пусть даже и со снегом.

На нужной остановке выбрался на улицу и стоял несколько минут, не в силах отдышаться. В людском потоке ему едва не отодрали лямку рюкзака (Живов слышал, как трещали швы). Проверил – вроде держится. Тут же, не утерпев, присел на лавочку под козырьком, выудил эскиз и карандаш. Добавил несколько штрихов, сделал выразительнее взгляд, пока не замерзли пальцы.

Неожиданно вновь возникло желание. Словно во второй раз за час решил заняться сексом. С настоящими девушками у Живова, конечно, такое бывало. Но чтобы с воображаемой?.. Обычно хватало одного раза, а потом Живов терял к рисунку интерес, прятал его и забывал. После онанизма казавшиеся живыми образы девушек превращались в обычные карандашные линии, нарисованные не слишком-то талантливо и даже неряшливо. Не было в них больше жизни, словно Живов выплескивал вдохновение вместе со спермой.

Но сейчас все было наоборот. Девушка с рисунка не только не утратила своей живости, но стала как будто еще более реалистичной, как будто в ней появилось что-то такое, что Живов и не думал рисовать. Неуловимое и таинственное.

Живов несколько минут разглядывал рисунок, а вернее – не мог оторвать взгляда от взгляда нарисованной девушки. Член стоял колом, побаливая от напряжения. Наконец Живов отвлекся, огляделся, соображая, что если быстрее найти гостиницу, то можно будет запереться в номере, а там – туалет. Или сразу на кровати. Стащить штаны, взять лист с рисунком, ну и…





4


На Форум молодых художников его пригласили около месяца назад. На почту свалилось письмо от старого друга из Москвы, который был личностью творческой и увлеченной: много рисовал в непонятных стилях, устраивал перформансы при помощи банок с красками и обнаженных женских тел, ел одежду из конопли и даже один раз облил себя кефиром в вагоне метро, предварительно раздевшись до семейных трусов. В общем, Живов с ним хоть и дружил еще со студенческой скамьи, но предпочитал тесно не связываться. Мало ли что. Ходили слухи, что друг однажды сидел за мошенничество – подстрекал людей продавать ему свои души, а платил гнилыми яблоками. Мол, какая душа, такая и плата. Сгорел он на фотографиях в инстаграме, где его разоблачили специалисты по черной магии.

О времена.

В письме друг писал о том, что является учредителем крупнейшего Форума молодых художников России и приглашает, значит, Живова принять участие как почетного гостя и эксперта. Художников в России много, а талантливых мало, писал друг, поэтому, хоть Живов не попадает под категорию «молодых», его все равно на этом Форуме ждут с распростертыми объятиями, чтобы поделился, значит, опытом и показал молодежи, где скрывается истинный талант.

Живов был польщен. То есть, конечно, он и так знал, что хорошие художники на дороге не валяются, но как всякий творческий человек был склонен к тщеславию и падок на лесть.

Форум, конечно, был не крупнейшим и даже не средним. Деньги выделял какой-то округ Москвы, дабы поставить галочку в расходе бюджетных средств на развитие культуры.

Друг пообещал бесплатный проезд в обе стороны и проживание с питанием.

Перед поездкой Живов отобрал несколько работ для презентации. Взял эскизы, завершенные картины и, подумав, достал из-под матраса папки с рисунками женских лиц. Это была вся его спрятанная коллекция за десяток лет. Во взгляде каждой девушки сохранились искорки того удовольствия, которое получал Живов, онанируя. Зарисовки сокровенных желаний. Интимные карандашные линии. Во всяком случае, так ему казалось.

Живов перебрал портреты, подолгу вглядываясь и вороша прекрасные мгновения в памяти. Как будто общался с бывшими любовницами, с которыми расстался по обоюдному согласию, без обид и упреков. С портретами невозможно было поссориться. Они ничего не требовали, а просто смотрели на Живова. Причем тем взглядом, который он нарисовал сам. И хотя ни с одной из этих женщин он больше не проведет ни минуты в туалете, ванной или на кровати – все они были ему дороги. Всех он хранил в памяти и на бумаге, пусть даже небрежными набросками и безжизненными эскизами.

Спустя два часа отобрал одно лицо – красивую блондинку с пышными закрученными локонами. Попытался вспомнить, когда и где нарисовал ее, но, увы, образ выветрился из памяти.

На следующий день Живов сел в старый лязгающий, тяжелый плацкартный вагон и помчался в Москву.





5


Гостиница выплыла из темноты и снега, словно черновой набросок из-под карандаша обезумевшего художника. Мутные пятнышки горящих фонарей у крыльца разгоняли ночь. Стены старого здания ощетинились осколками кирпичей и чернели трещинами. Свет горел всего в трех окнах на третьем и пятом этажах.

Что-то похожее Живов и ожидал увидеть. Слишком долго он брел сквозь ночь, отмахиваясь от снега, словно от комарья, слишком сильно устал и замерз, чтобы наткнуться вдруг на нормальный современный отель. Нет, именно старое, потрепанное, грязное и наверняка сгнившее до фундамента здание должно было предстать перед ним.

Живов быстро поднялся по ступенькам, стараясь не поскользнуться на наледи. За входной дверью обнаружился уютный холл, резко контрастирующий с внешним видом здания. Как-то все было ухожено, залатано и вполне даже по-европейски.

У стойки регистрации стоял тот самый старый друг. Был он растрепан, неказист, сутул и взбудоражен.

– Живов! Собственной персоной! – воскликнул друг хрипловатым булькающим басом, и Живов вспомнил, почему не любил общаться с ним по телефону: всегда казалось, что кто-то опустил трубку в кипящую воду.

Друг в два шага оказался рядом, заботливо стряхнул с плеч снег, потрепал по волосам, подхватил тубус, сумку, взял под локоть и подвел к стойке. При этом он не забывал тараторить в ухо:


– Сколько лет, значит, сколько зим! Не виделись, дай подумать, с две тысячи восьмого? Или с десятого? Хрен разберешь. Живов, ты вообще не изменился. Такой же худой, остроносый, бородка эта твоя козлиная, х-ха, ты не обижайся, я же шучу…

На стойке стояла кружка с кофе. Друг подхватил ее, сделал пару глотков. Глазки его, глубоко посаженные под большим творческим лбом, бегали по холлу.

– Куда ж запропастилась? Девочка тут, симпатичная… сиськи – во! – бегала же… Эх, ведьма этакая! Вечно летают тут, жопами сверкают! Короче, Живов, пошли. Я знаю твой номер. У нас под форум весь второй этаж забронирован. У тебя там рядом фотограф из Сыктывкара. Вот такой парень! Не фотограф, а дьявол. В душу, сучонок, заглядывает!

Похлопывая Живова по плечу, друг повел его на второй этаж. В тишине гостиницы особенно звонко разносилось щелканье каблуков по кафельному полу.

Друг всегда был таким: характер зеркально отражался в его поступках и творчестве. Картины, перформансы, импровизации – все это носило взрывной, суетливый, сумасшедший оттенок. Некоторые критики приписывали его творчеству заносчивость и желание поиграть на публику, но Живов знал, что это не так. Друг просто был из тех людей, которые не умеют притворяться. Если уж совершать ошибки и пошлости – так совершать искренне. Будь у друга желание, как у Живова, друг бы устроил из этого представление. Забрался бы на небоскреб, пригласил журналистов и онанировал бы под ярким светом софитов, спустив клетчатые семейные трусы до колен. Словил бы хайп, как говорится. Набрал бы лайков и, заодно, пару контрактов от любителей глянцевого эпатажа.

– Я, значит, даже не раздумывал, приглашать или нет. Сразу знал, что приедешь. Твои картины, Живов, они… они, я не знаю. Мне до тебя как до луны. Ты же как будто сканируешь человека, как будто насквозь его видишь. Завидую белой завистью!

Остановились у номера, друг выудил откуда-то ключ с брелоком, провернул замок, толкнул дверь.

– Всё по высшему разряду! – сообщил он, проходя в номер первым. – Устал, наверное, с дороги, да? Приходи в себя, через полчаса у нас сбор в столовой. Ужин и представление. Организаторы будут толкать речь. Шведский стол, между прочим.

Он снова похлопал по плечу (Живов еще раз вспомнил с десяток причин, почему не любил общаться с этим человеком лично) и был таков.

В наступившей мягкой тишине Живов как будто слышал собственное сердцебиение. Номер был небольшой, заставленный вещами, и вещи эти – две тумбочки, шкаф, узкая кровать, холодильник, круглый стол, диванчик, плотные занавески, нижние края которых почему-то укрывали старый выпуклый телевизор, – они делали номер неуютным, ненастоящим, что ли? Отсюда хотелось убраться как можно быстрее.

Но было еще одно желание, более сильное.

Живов вытряхнул из рюкзака скетчбук, карандаши, схватил все и пошел в туалет.

Усевшись на унитаз, нашел нужный лист. Очаровательная девушка смотрела на него с укоризной и легкой ноткой брезгливости. Ее взгляд как будто говорил: «Ну почему ты не можешь вести себя достойно?»

А как достойно-то?

В уголках глаз начало жечь, словно туда капнули лимоном. Как-то раз Живов пил текилу, выдавливая в глаза капли лимона. Это была какая-то то ли традиция, то ли творческая шизофрения, не вспомнить. Только с тех пор Живов текилу не пил, а к лимонам относился с подозрением. А вот шизофрения, кажется, не отступала.

Последняя реальная девушка у Живова была года три назад. Вика. Или Вера. Может быть, даже Алена. Он плохо запоминал имена. Секс с ними был хоть и интересен, но даже близко не походил на то, что испытывал Живов, запираясь вот так с портретами незнакомок. Стыдливая похоть, раздирающая его сознание, накладывалась на острые ощущения, смешивалась с необычайно ярким оргазмом, и вся эта смесь выплескивалась из него с невероятной силой.

Шизофрения во всей красе.

Девушка с рисунка изогнула тонкую бровь.

«Даже сейчас не можешь уняться?»

Живов взял карандаш, добавил несколько штрихов. Подушечкой большого пальца углубил тени. Работа захватила его на несколько минут. Лицо девушки становилось все более реалистичным.

Волосы…

Тень от пальцев.

Выражение ее лица…

«Ну что. Спусти уже, наконец. Расслабься!»

В самом деле? Второй раз за день?

Впрочем, он не сопротивлялся. Скетчбук, лежащий на коленях, дрожал в такт. С уголка губы сорвалась капля слюны и упала на изображение в тот момент, когда Живов кончил. На листе расползлась темная влажная капля, но не стерла карандашные линии и словно впиталась в них.

«Все хорошо, мой милый. Все хорошо».

В больших нарисованных глазах читалось удовольствие. Девушке нравилось наблюдать.

Перед глазами у Живова потемнело. Так часто бывало от сильного удовольствия. Кровь ударяла в голову, все дела. Он посидел несколько минут, шумно сопя. В воображении возникали совсем уж пошлые картинки. Хотя на фотографии (и на портрете тоже) было запечатлено лишь лицо девушки, Живов с яркостью талантливого художника нарисовал в уме ее всю, от шеи до пяток. Обнаженную. У девушки, без сомнения, было отличное тело: чуть широковатые плечи, узкая талия, небольшой животик и аккуратная грудь. Ноги хоть и не росли от ушей, но тоже были изящными и стройными, с роскошными бедрами и великолепной круглой попой – мечтой любой девушки. Все у нее было гладко выбрито: кожа блестела, словно намазанная кремом… и как это она смогла снова залезть в голову? Ведь только что… После онанизма на него нападала усталость и сонливость. Но чтобы фантазии возникли с новой силой? В третий раз?

Он посмотрел на портрет.

Девушка улыбалась, едва приподняв верхнюю губу. Были видны ровные белые зубки.

Живов не помнил, чтобы рисовал зубы.

За дверью что-то шумно упало и лязгнуло. Кто-то постучал в дверь.

Живов вздрогнул и выдавил внезапно осипшим голосом:

– Кто там? – Хотя, казалось бы, вопрос был глупый и неуместный.

Из-за двери не ответили. А затем раздался звук, словно кто-то шел босыми ногами по кафелю.

Шлеп.