Вор с черным языком

– Да.

Ведь мы же были в Молрове, и я должен врать, правильно?

Он по-волчьи усмехнулся, открыл рот и окатил меня струей огня, как мне сначала показалось. Но это был не огонь, хотя мои щеки и нос обдало жаром и я закрыл глаза, защищаясь. Часть потока угодила мне в рот, я выплюнул какую-то жидкость и закашлялся. Это был суп. Горячий суп, соленый, перченый, с чем-то вроде курятины. Голубятина? Суп с перцем и голубятиной?

– Ух ты! А мне здесь нравится! – сказал я.

– Да, – ответил он. – И я рад видеть тебя здесь.

Я кашлял и задыхался, все еще с закрытыми глазами, оберегая их от горячего варева, но внезапно понял, что сижу. Кто-то подал мне салфетку, и я вытер капли супа с глаз и лица. Вокруг переговаривались люди. Наконец мне удалось открыть глаза, и я озадаченно огляделся. Это была вовсе не каменистая горная тропа, я сидел за столом в обеденном зале. Слева была Гальва, справа – Норригаль, дальше курила самокрутку Йорбез.

– Ты меня вообще слышал? – спросила Норригаль. – Я рассказывала историю, а ты уснул и упал лицом в миску с супом.

– Это была история о том, как ты каталась на волке?

– А какая же еще?

Я фыркнул, избавляясь от супа в носу, и сказал:

– Да, я все слышал.

И тут я вспомнил, как похолодел от мысли, что она пропала или даже убита глиняным человеком, и не смог сдержать желание поцеловать ее в щеку. Но она как раз обернулась ко мне, и получилось, что я чмокнул в уголок глаза.

– Влюбленный балбес, – сказала она, с улыбкой отталкивая меня.

Я заметил старика с выпуклым лбом и губами, сложенными в неодобрительную складку между скобками глубоких морщин. Он оценивающе посмотрел на меня:

– Кинч На Шаннак, ученик Гильдии Берущих, третий год естественного обучения, второй год магического, и Норригаль На Гэлбрет, прислужница в Вывернутой башне, не хотели бы вы взглянуть на мою библиотеку?

– Ни в коем случае, – ответил я и поднялся, готовый следовать за ним.





50

Отец лжи




Последние несколько лет я тешил себя прекраснодушными фантазиями, что однажды, вопреки собственной лени и любви к свободе, засяду над тайными книгами и постигну глубины магии. Убеждал себя, что ремесло вора – это всего лишь временный отход от моего предназначения, что при хорошем учителе и постоянных упражнениях я стану могучим колдуном.

Но, увидев библиотеку Фульвира, я почувствовал вовсе не это. Я ощутил себя самозванцем, возможно, неплохим вором, но бездарным транжирой заклинаний, терпимым в лучшие свои дни, но опасной помехой во все остальные. Разумеется, мне по силам замедлить падение, усыпить какого-нибудь старого хрыча, задерживать дыхание под водой в три раза дольше обычного человека. Но рядом с теми, кто записывал заклинания или накладывал чары из книг Фульвира, я напоминал босоногого крестьянского мальчонку в коротких штанишках, который рубит палкой колосья пшеницы, воображая себя рыцарем.

Библиотека занимала два этажа в доме, построенном из белых лошадиных костей, скрепленных темным цементом. Этот дом не был виден с дороги, а открывался только тому, кто пройдет по изгибам тесного ущелья. Двор перед ним был уставлен множеством скелетов, половина из которых принадлежала зверям, которые больше не бродят по этому миру, а то и вовсе никогда не бродили. Сам дом не походил очертаниями ни на какой другой в мире людей, он напоминал осиное гнездо или луковицу, а библиотека занимала верхнюю и центральную его части. Полки для книг изготовили из обломков выброшенных на берег кораблей, если только мне не наврали, а так, скорее всего, и было. Но подчеркивать лишний раз ценность того, что на них стояло, совершенно ни к чему.

Если Фульвир владел одной книгой, значит у него их было сто семьдесят. Это звучало бы впечатляюще, даже если бы речь шла об обычных книгах, над которыми корпели галлардийские рабы-переписчики или хотлийские писари. Однако книга магическая – это совсем иной зверь. Фульвир показал нам с Норригаль манускрипты, в которых рассказывалось о том, как разговаривать с медведями, собаками и лошадьми. Как вызвать молнии из-под земли. Как вернуть мертвого к некоему подобию жизни и почему не стоит этого делать. Одна книга открывалась только после того, как на нее капнешь кровью, и не закрывалась до тех пор, пока не споешь ту песню, которую она попросит. А если оставишь ее открытой, кто-то другой сможет прочитать в ней твои мысли.

– Зачем ты нам все это показываешь? – спросил я.

– Разве ты не знаешь? – ответил он. – Ты же мой сын.

Я только глазами заморгал.

А они с Норригаль переглянулись, как будто оба оценили шутку, недоступную моему пониманию.

– Ты слышал, что я сказал. Обычно, приезжая в город, я находил скучающую вдову и делал ей ребенка. Пустяки.

– Пустяки? Нет, это совсем не пустяки. Впрочем, ты ведь все равно врешь.

– Я сажусь на горшок, а потом выливаю его в отхожую яму. Я не очень переживаю из-за потребностей своего тела. Но ты сам сказал, что ты не мой сын, потому что я вру.

Его слова заставили меня задуматься. Мой папаша, сгорбленный жизнью шахтер, ничего не понимал в таинствах любви, а мать была красавицей, и замуж она вышла уже беременной.

– Моя мать была красавицей, – сорвалось у меня с языка.

– Еще какой! Волосы как вьющаяся медь. Хрупкая, но прелестная женщина.

– Говорят, ты именно в это время проезжал через Гальтию.

– Мы заставляли чаек петь. А твоя мать оценивала их таланты.


– Остров Воронов! Так это была моя мать? Но ты сказал «мы». Обычно ты путешествовал вместе с другим магом.

– Тогда я был настолько глуп, что шел одной дорогой с гальтом. Теперь он такой же безумец, как и спантийская принцесса.

– Трясошип, – подсказал я.

Лукавое и насмешливое выражение человека, считающего себя умней других, исчезло с его лица.

– Это имя часто произносят в моем доме. Можешь повторять его сколько угодно.

На мгновение я задумался об имени Трясошип. Мне казалось, что это просто забавное прозвище, может быть даже грубое, но потом до меня дошло, что «шип» – это не только колючка на кустарнике или металлическая шпора, но и манера говорить, шипение. А «тряс» вполне может оказаться Трясом – тем бедствием, из-за которого весь мир пошел ко дну. Значит, имя великого старого гальта Трясошип означает «голос погибели».

Я перевел взгляд с Фульвира на открытую книгу, лежавшую на маленьком столике. В ней обсуждались свойства крови разных животных. Разумеется, львиная кровь более ценна для заклинаний, чем овечья, но можно себе представить, насколько трудней ее добыть.

– Надеюсь, ты понял каждую книгу, которую разглядывал?

– Вовсе нет, – ответил я. – И твой холтийский… он неидеален.

– Я говорю на шестидесяти одном языке, – сказал он. – А сколько знаешь ты?

– Язык жестов считается?

– Конечно.

– Два в совершенстве и три терпимо.

– Мм… возможно, я ошибся. Сын моего тела говорил бы по меньшей мере на шести языках. Какой, кроме холтийского, ты знаешь в совершенстве?

– Гальтский, разумеется.

– Кто тебя ему научил?

– Моя мать. А ты на нем говоришь?

– Нет, – ответил Фульвир.

– Я просто подумал, что моя мать могла научить и тебя, во всяком случае в той реальности, которую ты мне предложил.

– Я пробыл с ней не так долго, чтобы выучиться всяким глупостям, – со смехом ответил он.

– Не стоит говорить об этом так пренебрежительно.

– Я уже не говорил по-гальтски, прежде чем она не научила меня на нем говорить.

– Что ж, тогда ты должен его выучить. Он прекрасен.

– Ты так считаешь?

– Куда лучше, чем молровский.

– Это любопытно. Продолжай, пожалуйста.

– Молровяне говорят так, будто набрали полный рот мясного бульона. Чавкающий, плюющийся язык сучьего народа с сучьими губами. Гальтский – это язык поэзии.

– Ваш язык очень сложный. Слишком много способов сказать одно и то же. Как двое могут сказать «мы» иначе, чем говорят «мы» трое?

– Ты рассуждаешь как человек, не понимающий поэзии. Если я скажу: «Мои дети – это дети самой луны, и мы обойдемся без тебя» – это «мы» означает «я и луна», потому что она моя возлюбленная. Большая разница с «мы», означающим «я и мои дети».

И тут вмешалась Норригаль:

– Как твоя жена еще на одну неделю, должна заметить, что ты попался.

Она рассмеялась, словно в котелке закипела вода.

– Как? Почему?

– Потому что ты сейчас говоришь на драном гальтском. Как и он.

Она была права. И она тоже говорила по-гальтски.

– А когда мы на него перешли?

Норригаль засмеялась еще громче: