Вор с черным языком

Капитан поднял бронзовый нож и оскалился, а глаз чудища из желтого сделался огненно-оранжевым. Он не отрываясь смотрел на шею капитана.

Ну конечно же! Капитан носил на шее цепочку с отделанным серебром и золотом клювом.

Клювом детеныша кракена.

И монстр понял, что это такое.

Наверное, он закричал бы, если бы мог, но вместо этого всеми щупальцами, кроме трех поднятых, яростно замолотил по воде, вскипятив ее добела. А три зависших в воздухе щупальца могли бы утащить нас под воду одного за другим или раздавить шлюпку, как это случилось после охоты на кита, но они потянулись к капитану. Одно обвило его руку, другое схватило за голову, третье дернуло за обе ноги сразу. Кракен поднял отчаянно завизжавшего капитана высоко над нашими головами и растерзал на части, подбросил оторванную голову, словно мяч, а тем, что осталось от туловища, с силой ударил по воде.

Мы окаменели с разинутым ртом, потрясенные силой и яростью кракена и ужасной кончиной Евара Болща. Все, кроме Норригаль. Разбросав по сторонам клочки капитана, монстр снова нацелил пылающий гневом глаз на нашу шлюпку и приготовился спустить на нас еще одну свору щупалец. И тут Норригаль вытащила зубами пробку из бутылочки и швырнула ее в чудище. Пузырек завертелся в воздухе, рассыпая вокруг серебристый порошок. Я знал, что это за гадость, и прикрыл лицо сгибом локтя.

– Зажмурьте глаза! – запоздало крикнула остальным Норригаль.

Я услышал, как тварь снова ударила по воде, на этот раз с такой силой, что поднявшаяся волна едва не погубила нас. Мы попадали друг на друга. Вокруг меня стонали и ругались: один по-гальтски, двое по-спантийски, и я понял, чем все так встревожены.

Они ослепли.

– Ха! – воскликнула Норригаль, все еще глядя туда, где ушло под воду огромное смертоносное чудовище. – Ха!

– Отлично сработано! – сказал я. – Просто блестяще!

Она повторила свое «ха», а я проворчал в ответ:

– Сама ты «ха». Давай теперь греби, могущественная ведьма! И вы, слепые куски дерьма, тоже гребите вместе со мной!

Они взялись за весла.

Но я решил, что, если у нас станет на одного гребца меньше, мы все равно справимся.

У Норригаль округлились глаза, когда я заткнул одной рукой рот спантийского барсука, а другой пырнул его в грудь кинжалом восемь или девять раз, прежде чем он успел хоть что-то возразить. А потом схватил его за ноги и сбросил дергающееся тело в воду. Норригаль поджала губы, но кивнула, признавая жестокую справедливость случившегося. Эта мразь предательски отравила моего друга и свою соотечественницу. Я задумался, не убить ли заодно и Малка, но не смог заставить себя. Он греб как проклятый, мой соотечественник, слепой и добросовестный, словно всю жизнь был таким. Я понятия не имел, как мы выживем на той унылой куче камней, что серела вдалеке, но мне не нравилась идея безжалостно зарезать человека, которого я недавно целых полчаса пытался задушить голыми руками. Тем более если это будет мой последний подвиг.

Не могу объяснить почему, но тогда я видел в этом какой-то смысл.





31

Гальтская любовная песня




Остров, к которому мы приплыли, вряд ли заслуживал такое громкое имя. Он оказался всего-навсего покосившейся грудой камней, обсиженных зеленым мхом и безумным количеством птиц. Пересечь его поперек можно было за четверть часа, а чтобы пройти вдоль, понадобилось бы вдвое больше времени. Если только вам не жалко своих сапог, потому что каждая пядь этих скал была загажена птичьим пометом. Некоторые птицы суетились и кричали, другие просто не замечали нас и взлетали только тогда, когда мы подходили слишком близко. Третьи притворно нападали, отгоняя от своих гнезд. Но, как мы потом выяснили, у них хватало духу только кричать, когда мы воровали яйца, разбивали их и выливали себе в глотку.

Больше всего здесь было ту́пиков, которых гальты и северяне называют скальными цыплятами. Маленькие, забавные черно-белые птицы с оранжевыми клювами и печальными глазками-пуговками. Их на острове было тысячи две, но крачки, чайки и другие птицы тоже селились здесь целыми колониями. Такое количество самых разных птиц, собравшихся на продуваемом всеми ветрами скалах, подсказало мне, что мы очень далеко от материка и другого кусочка твердой земли нет на многие мили вокруг. Покореженная щупальцами шлюпка, которую я спрятал в тени между скалами, была не в том состоянии, чтобы выдержать долгое плавание. Другими словами, мы основательно влипли.

Особенно я. Мне невольно вспомнилась старинная поэма о разлученных войной влюбленных. Девушка спрашивала:

Conath bit tua caeums abaeun?

«Как ты вернешься в родимую сторону?»

А парень отвечал:

Sthi clae, sthi ešca, sthi tann nar braeun.

«Землею, водою, огнем или вороном».

То есть: «Совсем не вернусь. Меня опустят в могилу, сбросят со шлюпки, сожгут на погребальном костре и кинут на съедение стервятникам». Очень напоминало мое положение, разве что у меня на родине не было возлюбленной, которая могла бы это спросить. Только братья и сестры, мать и племянница будут оплакивать мою участь. А здесь не было воронов, чтобы клевать мои кости. Только драные ту́пики.

Нужно было все-таки пойти на войну. Разумеется, гоблины закусали бы меня до смерти, зато они не отправились бы в Плата-Глуррис, мучить тех, кого я люблю. Мой кот утонул вместе с убийцей, которую он носил в себе, и всеми моими надеждами.

Уже наступил одиннадцатый день жатвеня, а я должен был добраться до Хравы к первому винокурню – осталось всего три недели до срока. А я застрял на этом засранном острове посреди кишащего кракенами Ганнского моря.

– Фотаннон, помоги мне! – мрачно проговорил я, не сумев вовремя остановиться.

Что-то скользнуло по моей груди, я посмотрел вниз и увидел тонкую струйку чаячьей дрисни, текущую от подмышки к бедру.

Сам виноват – не надо было обращаться к этому негоднику с таким унылым выражением лица.




Когда к Гальве и гарпунеру, старику из Пигденея, по имени Гормалин, вернулось зрение, они первым делом затеяли жаркий спор о том, не пора ли всем пить собственную мочу.

– Мне плевать, что вы там себе думаете, – сказал Гормалин. – Я не собираюсь ждать, когда высохну как скелет от жажды. А вы можете хоть морскую воду лакать, если хотите умереть. А если начнете потреблять мочу, то проживете еще долго.

– Не такое уж великое богатство эта жизнь, чтобы платить за нее любую цену, – возразила Гальва. – Пить собственную мочу – это слишком дорого.

– Это ты сейчас так говоришь, женщина. Придет время – и ты пожалеешь, что была такой гордой.

– Это время никогда не придет.

Пять ударов сердца упали в тишину.

– Можно я возьму твою кружку?

– Нет!

– Я ее потом вымою в морской воде.

– Во всем море воды не хватит.

– Будь благоразумной!

– Даже не заикайся о том, что вымоешь ее и отдашь мне обратно!

– Как скажешь.

– Только дотронься до моей кружки, и я убью тебя.

– Ты сама себя убьешь своей гордостью.

Гарпунер поднялся на ноги, сделал несколько шаркающих шагов, а потом остановился, чтобы снять башмак.

– Если ты собираешься вести себя по-звериному, то, пожалуйста, сделай так, чтобы я тебя не видела.

Гормалин что-то проворчал и побрел дальше, за нагромождение камней высотой с человеческий рост.

– Мы даже не проверили, нет ли на острове свежей воды, – сказала Норригаль.

– Некоторым людям нужен только предлог, чтобы превратиться в грязное животное, – проговорила Гальва с еще не угасшим отвращением к задуманному надругательству над ее сосудом для вина.

Мне вдруг пришло в голову, что старик наверняка бывал прежде в таких переделках и запросто мог сделаться людоедом. Конечно, я понимал, что это уж чересчур, но ощущение такое было. Потом я решил немного вздремнуть. Кстати, о людоедах… Я посмотрел на следы моих укусов на теле Малка. Нет, я не искалечил его, мне вообще не по душе кусать людей. Похоже, зрение возвращалось к Малку, и Норригаль тоже уверяла его в этом. Я собрался было встать, чтобы не оказаться первым, кого он увидит, но усталость взяла свое. Малк зажмурил глаза, потер их большими пальцами, покачал головой и с прищуром посмотрел на меня. Я ответил ему равнодушным взглядом.

– Это ведь ты убил Менриго?

– Но это ведь он был отравителем?

– Можно сказать и так.

– Тогда можно сказать, что я.

– А почему не меня?

– Посчитал лишним.

Он кивнул, разглядывая меня; голубой оттенок его глаз плавал в море раздраженно-розового.

– И что мы теперь будем делать? – спросил я.

– Ты же знаешь, что за тобой должок.

– Насколько я понимаю, устав «Суепки бурьей» пошел ко дну и мы не обязаны драться на дуэли.

– Хрена лысого ты уйдешь от расплаты.

– А я и не собирался. Просто предлагаю отложить наши разборки до того, как окажемся в более подходящем месте.

– Наш с тобой разговор не окончен.

– Это мой разговор с тобой не окончен, – сказала Гальва, указывая пальцем на Малка.

– Отвали от меня, спантийская… дура!

Гальве не потребовалось даже прикасаться к рукояти меча, чтобы показать, насколько все висит на волоске. Ее лицо это легко объясняло. Скорее всего, Малка спасло то, что он выбрал слово «дура», а не «сучка», хотя уже растянул губы, чтобы произнести именно это.

– Вы похожи на стадо ослов, – сказала Норригаль. – Спорите, кто кого убьет, когда всем нам грозят жажда и голод. Мы можем год проторчать на этом острове.