Вор с черным языком
Часть 24 из 59 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Нет.
– Выпрямить перевернувшуюся лодку?
– Нет.
– А можешь ты укрепить корабельные мачты? Сейчас это сделано, ветра нет, нет камней, ломающих мачту, но заклинание нужно обновлять каждую луну или две.
– Он мог это сделать? Круто. Ты уверен, что он и вправду это делал?
– Значит… нет?
– Нет.
Он утер бороду, как будто в ней застряло что-то неприятное, и, возможно, так оно и было.
– Ты уверен насчет удачи?
Я кивнул. Он понимал, что я вру, но не держал на меня зла. Можно даже сказать, что теперь я ему больше нравился.
Потратив на расспросы еще пару минут, он наконец нашел кое-что, чем я мог ему пригодиться. У меня была скрипка, и я неплохо на ней играл. На корабле был еще один скрипач, молровянин-гарпунер, которого перекусил пополам рыжий кит. Вот я и играл, глядя в угол каюты, пока капитан Евар Болщ и Коркала предавались жестоким, судя по доносившимся звукам, любовным утехам. Разобрав кое-какие молровские слова, я пришел к выводу, что Коркала выделывает с капитаном что-то непристойное своей дубинкой с бронзовым наконечником. Но ему могло быть намного хуже, не имей мы на борту богатых запасов лучшей в мире смазки.
Пока я пиликал по вечерам на скрипке к востоку от Молровы под аккомпанемент омерзительного мычания, сквернословий и повелительных криков, представляя себя живущим в прекрасном доме, наполненном магическими книгами и «совятами», спантийка и Малк На Браннайк сделались близкими друзьями. Они вместе играли в «Поймай даму» – карточную игру, распространенную у солдат или слишком бедных, или слишком умных для «Башен», которые требовали денег и частенько заканчивались кровью. Они вместе пили вино Гальвы, хотя спантийка отказалась пить его виски. Она ответила ему то же, что и мне, когда я пытался угостить ее из своей медной фляжки: виски делает ее злобной. А Малк рассмеялся и сказал: «Так в этом же, мать твою, весь смысл!»
Гальва тоже засмеялась.
Она не смеялась почти никогда.
Они говорили о гоблинах и лошадях, об огромных слепых гхаллах и о том, как их убить, а еще, нравилось мне это или нет, они говорили о том, какой жалкий трус Кинч На Шаннак.
Следующие несколько дней прошли в целом дерьмово. Я бы сказал, что работал как вол, только вот поле у вола было куда чище и приятнее китобойного судна. Я ненавидел свою работу, но боялся затишья, потому что именно тогда Малк и мог нанести удар, если он вообще собирался это сделать. При такой малочисленной команде я был слишком ценен, пока тянул лямку наравне со всеми, и мне нельзя было причинять вред. Поэтому я продолжал работать.
Единственным светлым пятном во всем плавании было время, проведенное с Норригаль. После длившейся несколько дней уварки полос китового жира мы получили неописуемое наслаждение, помогая отскребать палубу от обжигающей ноздри и разъедающей глаза смеси золы и человеческой мочи. Да, по-большому здесь ходили для собственного удовольствия, а по-маленькому – на благо «Суепки бурьей». И мы с Норригаль подолгу стояли на коленях рядом друг с другом. Можете считать это безумием, но даже сейчас случайно уловленный запах застоявшейся мочи вызывает у меня странную ностальгию по этой работе со стертыми в кровь коленками и ломотой в спине. И все из-за Норригаль. Конечно, она вся была измазана жиром и ужасно воняла, но сомневаюсь, чтобы при виде меня, покрытого грязью и чуть ли не плачущего от отвращения, все женщины дружно задирали бы юбки.
Норригаль рассказала мне о своем доме, о маленькой деревушке, расположенной в небольшой долине Восточного Холта. О том, как донимала братьев заклинаниями, вызывая волчий вой или заставляя земляных ос жалить их задницы. Она просто хотела, чтобы братья перестали избивать ее, и на какое-то время это помогло, пока двое мерзавцев не донесли на нее баронским стражникам. И ей пришлось отречься от магии на глазах у всей деревни.
– Я никогда не забуду тот осенний день, – продолжила Норригаль. – Деревья были такими ярко-желтыми, какими только могут быть, и все, кого я знала и любила, стояли передо мной вместе с чужаками и смотрели на меня так, словно я была падшим созданием, и пар от их дыхания поднимался в холодное небо. На ветвях каркали вороны. И вот тогда я поняла, что люблю магию больше, чем семью, и магия любит меня больше.
«Норригаль На Гэлбрет, – сказал жрец холтийского барона, – поскольку тебя обвиняют в злонамеренном колдовстве и у нас нет причин сомневаться в источнике обвинения, тебе надлежит отказаться от тайных искусств до наступления совершеннолетия. Обещаешь ли ты подчиниться решению суда, принятому в согласии с волей твоей семьи, требованиям жителей деревни, указам барона и желаниям короля, и отвернуться до своего девятнадцатилетия от ложных преимуществ, полученных с привлечением неестественных сил?»
Но магия казалась мне лучшим способом чего-то добиться в этом мире, а теперь я должна была отказаться от нее. Иначе меня отправили бы в шахты возле твоего города, а отцу назначили бы штраф, который завел бы его в еще большую нищету. Он был пастухом, и лишних ягнят у него не водилось. Поэтому я поступила так, как всегда поступали обладающие даром к «неестественным силам». Я солгала. Она надели на меня железные кандалы, чтобы заглушить мою силу, но я предложила кузнецу переспать со мной в обмен на то, что он их снимет. Когда все было сделано, я подарила кузнецу обещанную ночь, а затем вернулась к старому магу, который учил меня раньше, и попросила продолжить обучение. Старик жил в соседнем городке на берегу озера, вязал сети, укрощал медведей, пением вызывал рыб из воды и предлагал пожилым супругам чары для укрепления ветвей. И хотя именно он посвятил меня в основы искусств, у него не хватило духа пойти наперекор барону, рискуя потерять разрешение. Пока мне не исполнилось семнадцать, я тайно упражнялась в том, что уже усвоила, а потом отправилась на поиски собственного пути с помощью Мертвоножки.
– Твое семнадцатилетие не могло уйти далеко.
– Еще как далеко, бессовестный подхалим.
Так все и продолжалось.
Мы спали так близко, что я слышал ее сонное дыхание, а она мое. Обормоту Норригаль тоже полюбилась. Когда она приближалась, он громко урчал, а однажды даже спрыгнул с моего гамака и забрался к ней. Она тихо утешала его в темноте, и, хотя я не смог разобрать слова, меня радовала теплота ее голоса. Я невольно представил, как Норригаль прижимает к груди ребенка, моего ребенка, и у меня глаза полезли на лоб. Раньше идея отложить яйца не вызывала у меня ничего, кроме неприкрытого ужаса, а теперь я с нежностью подумывал о вечном рабстве.
– Фотаннон – Сучья Лапа, что со мной? – пробормотал я в темноте.
– Что такое? – прошептала Норригаль.
– Ничего. Нянчи своего кота.
– Что?
– Я говорю, приласкай его. Ему это нравится.
– Придурок, – сказала она и замолчала.
Я услышал, как кот спрыгнул на палубу и шмыгнул куда-то. Наваждение тут же прошло.
27
Дупло этой сучары-Смерти
На следующий день пришло время платить по долгам.
На палубе я получил от боцмана черствый сухарь, как и все на этом корабле, сверкающий китовым жиром, и надкусил его, надеясь, что не потеряю сегодня передние зубы. И тут заметил, что Малк грозно смотрит на меня. Гальва прислонилась спиной к борту, хмуро разглядывая сухарь и запивая отколотые крошки вином из меха. По ее лицу я догадался, что вино начало скисать. Пигденейский торговец врал, уверяя Гальву, что оно свежее, но ничего неожиданного в этом не было. Те моряки, что могут вернуться, всегда получают свежее вино, а незнакомым заезжим покупателям достается уже готовое скиснуть. Лучше бы она тогда позвала меня с собой поторговаться, я бы выведал у торговца, в каком бочонке самый лучший товар, да еще и получил бы скидку. Но Гальва настояла на том, что пойдет одна, ведь спантийка по праву рождения должна лучше всех разбираться в вине. Но куда важней было то, что она не обращала никакого внимания на приближение Малка.
Я знал, что этот момент не за горами.
Капитан и Коркала наскучили друг другу, и скрипка им больше была не нужна. Китовый жир разлили в бочки, зубы спилили для разных поделок, грязь, оставшуюся после разделки и вытапливания, убрали, насколько это вообще возможно. Ветер утих, и мы бездельничали, встав на якорь возле пустынного острова у южного края Ганнского архипелага. Для команды пришло время припомнить старые обиды, и Малк был не последним в очереди.
На дождавшись никакой реакции на свой грозный вид, кроме рассеянного, придурковатого взгляда, Малк проговорил:
– Это ты на меня пялишься, Кинч На Шаннак?
– Не-а, – ответил я. – Просто ты загородил то, на что я смотрю. Ты не мог бы подвинуться?
Кое-кто из матросов рассмеялся, и это, конечно, ничуть не смягчило настроя Малка. Но я человек верующий, а мой маленький рыжий бог требовал какой-нибудь шалости.
– Ты всегда был шутником, – сказал Малк. – Я помню, как здорово ты над нами подшутил, когда был призван на войну, но вместо тебя воевать ушли другие.
– Но вы же победили. Верно? Думаешь, вам чем-то помогли бы мои слабые попытки взмахнуть цепом?
– Да, ты не такой уж и здоровяк, признаю. Но я видел, как погибали те, кто был сильней тебя, а слабые остались в живых.
Стоявший рядом с ним невысокий черноволосый спантиец, диковато выглядевший в куртке из барсучьей шкуры, вскинул подбородок, словно говоря: «Я согласен с моим другом, иди ты в жопу со своими отговорками». У спантийцев особый дар угрожать без всяких слов. С этим парнем шутить не стоило. Его шкура, скорее всего, означала, что он был «барсуком», одним из тех несчастных безумцев, которых посылали в заброшенные гоблинские ульи, чтобы проверить, действительно ли они заброшены.
– Кроме того, твой лук мог уберечь меня от этого. – Малк поднял руку с откушенным пальцем. – Или от этого. – Он показал шрам на предплечье. – Или даже спасти моего отца от свирели Самнайра На Гурта.
– Но я тогда еще плохо стрелял из лука и мог случайно попасть в твоего отца, – сказал я, сам понимая, насколько бледно и неубедительно это прозвучало.
Я заглядывал в корабельный устав и понимал, к чему все шло. Каждый матрос может вызвать другого на дуэль, а в случае смерти противника берет на себя его обязанности. Если же погибнет он сам, его имущество достанется капитану. Дождавшись вызова, я получил бы право выбрать оружие, но терпеть его подначки было невыносимо. До первой крови дрались при обоюдном согласии, если же хотя бы один говорил: «Смерть», бились насмерть. Я не очень-то боялся умереть. К тому же, когда меня убьют, мне больше не придется иметь дело с Гильдией Берущих.
– Может быть, так, а может, и нет, – ответил Малк. – Мы ведь этого никогда не узнаем, правильно? Не узнаем и того, скольких людей бросили в дупло этой сучары-смерти из-за того, что нам не хватило одного лишнего бойца. Я вижу у тебя на щеке татуировку ладони. Значит, ты уполз в школу воров. Но не смог сдержать даже тех обещаний, что дал в этом змеином логове? И теперь любой матрос из любого королевства может дать тебе оплеуху, словно последней шлюхе, а ты, как последняя шлюха, даже не поднимешь руку для защиты.
И тут вдруг Обормот, совершив доселе небывалое путешествие на палубу, заорал как резаный и снова жутко оскалился. Малк даже не взглянул на кота и не собирался давать задний ход. Думайте о гальтах что хотите, но никто не обвинит нас в том, что мы скрываем свои чувства.
– Кто бы мог подумать, вор! Забираешься в чужие окна и нападаешь в темноте. Такие, как ты, могут жить припеваючи на суше под защитой запугавшей всех Гильдии хитрых педрил. Но здесь правит двухвостый Митренор, а он любит силу.
Гальва заинтересовалась происходящим и с каменным выражением лица смотрела на Малка. А он выжидал. Ему хотелось, чтобы я сам бросил ему вызов, и тогда он выбрал бы оружие. Малк знал, что такие, как я, порой смертельно опасны в драке на ножах, и при всей своей браваде не желал оставлять мне даже это преимущество. Я мог выбрать нож и против его копья или сабли, но тогда мне понадобится все мое везение, чтобы подобраться близко к такому опытному бойцу. А что бы выбрал он? Копье, конечно. Он ведь служил в Босоногой гвардии, его с малолетства обучали драться шестами и длинными острыми кольями, обучал собственный отец. Но если Малк не захочет, чтобы силы казались слишком неравными – а для зрителей дуэль остается представлением, и от его зрелищности зависит твоя слава, – он просто покажет всем, что у него теперь новая жизнь моряка, и выберет саблю. Оружие, в которое он сможет вложить всю силу своих мускулов и расправиться со мной. Ему нужно было снова раззадорить меня, чтобы я сам бросил вызов или кинулся на него. Нужно было нащупать мое больное место.
– Что бы сказал твой отец, увидев, до чего ты опустился? Если, конечно, он был твоим отцом, потому что я всегда считал его достойным человеком.
– Он и был достойным человеком, но ты намекаешь на то, что моя мать такой не была. Хочешь знать, что сказал бы отец? Он сказал бы: «Какие бы ошибки ты ни совершил, сынок, не позволяй никому называть тебя трусом». А еще он сказал бы: «Какой бы скудный ужин ты ни поставил на стол, не оставляй без ответа никого, кто станет порочить твою семью». Ты сделал и то, и другое, Малк На Браннайк, и ответишь за это собственной кровью.
Боец из меня был не такой плохой, как считал Малк, но я все-таки сомневался, что одолею его на саблях, – это оружие для сильных рук и высоких людей, то есть никак не для меня. А если он выберет копье, проще сразу проткнуть себя и избавить всех от хлопот.
Но…
Я скосил глаза на Гальву, вдруг изменившуюся в лице.
Уголки ее рта опустились, брови подпрыгнули высоко вверх. Одобрительное выражение, которое я видел уже много раз. Она даже едва заметно кивнула, высоко оценив меня скорее не как бойца, а как мужчину.
– Ты бросаешь мне вызов? – спросил Малк.
Я уже хотел сказать «да», но спантийка опередила меня:
– Я бросаю тебе вызов, Маллук На Браник. Мы будем биться насмерть тем оружием, которое ты выберешь.
Я чуть было не взорвался от хохота, но не мог себе этого позволить. Все решили бы, будто я радуюсь спасению своей шкуры, а на самом деле меня позабавило то, что спантийцы не могут правильно произносить гальтские имена. Итак, «Маллук На Браник» очень смутился таким поворотом дела. Он не мог вызвать меня, не ответив на вызов Гальвы. Зато мог попросить объяснений.
– Что ты имеешь против меня?
– Я горжусь, что оказалась на одном корабле с человеком, тоже сражавшимся на юге, – сказала спантийка. – И мне нравится играть с ним в карты. Но у меня с напарником есть важное дело, более важное, чем мое расположение к тебе. Я бы не вступилась за него, если бы он был трусом, как я уже начинала подозревать. Но он решился биться насмерть с человеком гораздо сильнее его, и это меня убедило.
– Этот мелкий ушлепок знал, что ты за него заступишься.
– Нет, не знал, но все-таки поступил правильно. За оскорбление семьи нужно отвечать кровью, а ты, к сожалению, это сделал. Но даже если бы я не была знакома с этим парнем, ты все равно ответил бы мне за то, что оскорбил Костлявую. Ведь она – моя прекрасная и безмятежная госпожа.
28
– Выпрямить перевернувшуюся лодку?
– Нет.
– А можешь ты укрепить корабельные мачты? Сейчас это сделано, ветра нет, нет камней, ломающих мачту, но заклинание нужно обновлять каждую луну или две.
– Он мог это сделать? Круто. Ты уверен, что он и вправду это делал?
– Значит… нет?
– Нет.
Он утер бороду, как будто в ней застряло что-то неприятное, и, возможно, так оно и было.
– Ты уверен насчет удачи?
Я кивнул. Он понимал, что я вру, но не держал на меня зла. Можно даже сказать, что теперь я ему больше нравился.
Потратив на расспросы еще пару минут, он наконец нашел кое-что, чем я мог ему пригодиться. У меня была скрипка, и я неплохо на ней играл. На корабле был еще один скрипач, молровянин-гарпунер, которого перекусил пополам рыжий кит. Вот я и играл, глядя в угол каюты, пока капитан Евар Болщ и Коркала предавались жестоким, судя по доносившимся звукам, любовным утехам. Разобрав кое-какие молровские слова, я пришел к выводу, что Коркала выделывает с капитаном что-то непристойное своей дубинкой с бронзовым наконечником. Но ему могло быть намного хуже, не имей мы на борту богатых запасов лучшей в мире смазки.
Пока я пиликал по вечерам на скрипке к востоку от Молровы под аккомпанемент омерзительного мычания, сквернословий и повелительных криков, представляя себя живущим в прекрасном доме, наполненном магическими книгами и «совятами», спантийка и Малк На Браннайк сделались близкими друзьями. Они вместе играли в «Поймай даму» – карточную игру, распространенную у солдат или слишком бедных, или слишком умных для «Башен», которые требовали денег и частенько заканчивались кровью. Они вместе пили вино Гальвы, хотя спантийка отказалась пить его виски. Она ответила ему то же, что и мне, когда я пытался угостить ее из своей медной фляжки: виски делает ее злобной. А Малк рассмеялся и сказал: «Так в этом же, мать твою, весь смысл!»
Гальва тоже засмеялась.
Она не смеялась почти никогда.
Они говорили о гоблинах и лошадях, об огромных слепых гхаллах и о том, как их убить, а еще, нравилось мне это или нет, они говорили о том, какой жалкий трус Кинч На Шаннак.
Следующие несколько дней прошли в целом дерьмово. Я бы сказал, что работал как вол, только вот поле у вола было куда чище и приятнее китобойного судна. Я ненавидел свою работу, но боялся затишья, потому что именно тогда Малк и мог нанести удар, если он вообще собирался это сделать. При такой малочисленной команде я был слишком ценен, пока тянул лямку наравне со всеми, и мне нельзя было причинять вред. Поэтому я продолжал работать.
Единственным светлым пятном во всем плавании было время, проведенное с Норригаль. После длившейся несколько дней уварки полос китового жира мы получили неописуемое наслаждение, помогая отскребать палубу от обжигающей ноздри и разъедающей глаза смеси золы и человеческой мочи. Да, по-большому здесь ходили для собственного удовольствия, а по-маленькому – на благо «Суепки бурьей». И мы с Норригаль подолгу стояли на коленях рядом друг с другом. Можете считать это безумием, но даже сейчас случайно уловленный запах застоявшейся мочи вызывает у меня странную ностальгию по этой работе со стертыми в кровь коленками и ломотой в спине. И все из-за Норригаль. Конечно, она вся была измазана жиром и ужасно воняла, но сомневаюсь, чтобы при виде меня, покрытого грязью и чуть ли не плачущего от отвращения, все женщины дружно задирали бы юбки.
Норригаль рассказала мне о своем доме, о маленькой деревушке, расположенной в небольшой долине Восточного Холта. О том, как донимала братьев заклинаниями, вызывая волчий вой или заставляя земляных ос жалить их задницы. Она просто хотела, чтобы братья перестали избивать ее, и на какое-то время это помогло, пока двое мерзавцев не донесли на нее баронским стражникам. И ей пришлось отречься от магии на глазах у всей деревни.
– Я никогда не забуду тот осенний день, – продолжила Норригаль. – Деревья были такими ярко-желтыми, какими только могут быть, и все, кого я знала и любила, стояли передо мной вместе с чужаками и смотрели на меня так, словно я была падшим созданием, и пар от их дыхания поднимался в холодное небо. На ветвях каркали вороны. И вот тогда я поняла, что люблю магию больше, чем семью, и магия любит меня больше.
«Норригаль На Гэлбрет, – сказал жрец холтийского барона, – поскольку тебя обвиняют в злонамеренном колдовстве и у нас нет причин сомневаться в источнике обвинения, тебе надлежит отказаться от тайных искусств до наступления совершеннолетия. Обещаешь ли ты подчиниться решению суда, принятому в согласии с волей твоей семьи, требованиям жителей деревни, указам барона и желаниям короля, и отвернуться до своего девятнадцатилетия от ложных преимуществ, полученных с привлечением неестественных сил?»
Но магия казалась мне лучшим способом чего-то добиться в этом мире, а теперь я должна была отказаться от нее. Иначе меня отправили бы в шахты возле твоего города, а отцу назначили бы штраф, который завел бы его в еще большую нищету. Он был пастухом, и лишних ягнят у него не водилось. Поэтому я поступила так, как всегда поступали обладающие даром к «неестественным силам». Я солгала. Она надели на меня железные кандалы, чтобы заглушить мою силу, но я предложила кузнецу переспать со мной в обмен на то, что он их снимет. Когда все было сделано, я подарила кузнецу обещанную ночь, а затем вернулась к старому магу, который учил меня раньше, и попросила продолжить обучение. Старик жил в соседнем городке на берегу озера, вязал сети, укрощал медведей, пением вызывал рыб из воды и предлагал пожилым супругам чары для укрепления ветвей. И хотя именно он посвятил меня в основы искусств, у него не хватило духа пойти наперекор барону, рискуя потерять разрешение. Пока мне не исполнилось семнадцать, я тайно упражнялась в том, что уже усвоила, а потом отправилась на поиски собственного пути с помощью Мертвоножки.
– Твое семнадцатилетие не могло уйти далеко.
– Еще как далеко, бессовестный подхалим.
Так все и продолжалось.
Мы спали так близко, что я слышал ее сонное дыхание, а она мое. Обормоту Норригаль тоже полюбилась. Когда она приближалась, он громко урчал, а однажды даже спрыгнул с моего гамака и забрался к ней. Она тихо утешала его в темноте, и, хотя я не смог разобрать слова, меня радовала теплота ее голоса. Я невольно представил, как Норригаль прижимает к груди ребенка, моего ребенка, и у меня глаза полезли на лоб. Раньше идея отложить яйца не вызывала у меня ничего, кроме неприкрытого ужаса, а теперь я с нежностью подумывал о вечном рабстве.
– Фотаннон – Сучья Лапа, что со мной? – пробормотал я в темноте.
– Что такое? – прошептала Норригаль.
– Ничего. Нянчи своего кота.
– Что?
– Я говорю, приласкай его. Ему это нравится.
– Придурок, – сказала она и замолчала.
Я услышал, как кот спрыгнул на палубу и шмыгнул куда-то. Наваждение тут же прошло.
27
Дупло этой сучары-Смерти
На следующий день пришло время платить по долгам.
На палубе я получил от боцмана черствый сухарь, как и все на этом корабле, сверкающий китовым жиром, и надкусил его, надеясь, что не потеряю сегодня передние зубы. И тут заметил, что Малк грозно смотрит на меня. Гальва прислонилась спиной к борту, хмуро разглядывая сухарь и запивая отколотые крошки вином из меха. По ее лицу я догадался, что вино начало скисать. Пигденейский торговец врал, уверяя Гальву, что оно свежее, но ничего неожиданного в этом не было. Те моряки, что могут вернуться, всегда получают свежее вино, а незнакомым заезжим покупателям достается уже готовое скиснуть. Лучше бы она тогда позвала меня с собой поторговаться, я бы выведал у торговца, в каком бочонке самый лучший товар, да еще и получил бы скидку. Но Гальва настояла на том, что пойдет одна, ведь спантийка по праву рождения должна лучше всех разбираться в вине. Но куда важней было то, что она не обращала никакого внимания на приближение Малка.
Я знал, что этот момент не за горами.
Капитан и Коркала наскучили друг другу, и скрипка им больше была не нужна. Китовый жир разлили в бочки, зубы спилили для разных поделок, грязь, оставшуюся после разделки и вытапливания, убрали, насколько это вообще возможно. Ветер утих, и мы бездельничали, встав на якорь возле пустынного острова у южного края Ганнского архипелага. Для команды пришло время припомнить старые обиды, и Малк был не последним в очереди.
На дождавшись никакой реакции на свой грозный вид, кроме рассеянного, придурковатого взгляда, Малк проговорил:
– Это ты на меня пялишься, Кинч На Шаннак?
– Не-а, – ответил я. – Просто ты загородил то, на что я смотрю. Ты не мог бы подвинуться?
Кое-кто из матросов рассмеялся, и это, конечно, ничуть не смягчило настроя Малка. Но я человек верующий, а мой маленький рыжий бог требовал какой-нибудь шалости.
– Ты всегда был шутником, – сказал Малк. – Я помню, как здорово ты над нами подшутил, когда был призван на войну, но вместо тебя воевать ушли другие.
– Но вы же победили. Верно? Думаешь, вам чем-то помогли бы мои слабые попытки взмахнуть цепом?
– Да, ты не такой уж и здоровяк, признаю. Но я видел, как погибали те, кто был сильней тебя, а слабые остались в живых.
Стоявший рядом с ним невысокий черноволосый спантиец, диковато выглядевший в куртке из барсучьей шкуры, вскинул подбородок, словно говоря: «Я согласен с моим другом, иди ты в жопу со своими отговорками». У спантийцев особый дар угрожать без всяких слов. С этим парнем шутить не стоило. Его шкура, скорее всего, означала, что он был «барсуком», одним из тех несчастных безумцев, которых посылали в заброшенные гоблинские ульи, чтобы проверить, действительно ли они заброшены.
– Кроме того, твой лук мог уберечь меня от этого. – Малк поднял руку с откушенным пальцем. – Или от этого. – Он показал шрам на предплечье. – Или даже спасти моего отца от свирели Самнайра На Гурта.
– Но я тогда еще плохо стрелял из лука и мог случайно попасть в твоего отца, – сказал я, сам понимая, насколько бледно и неубедительно это прозвучало.
Я заглядывал в корабельный устав и понимал, к чему все шло. Каждый матрос может вызвать другого на дуэль, а в случае смерти противника берет на себя его обязанности. Если же погибнет он сам, его имущество достанется капитану. Дождавшись вызова, я получил бы право выбрать оружие, но терпеть его подначки было невыносимо. До первой крови дрались при обоюдном согласии, если же хотя бы один говорил: «Смерть», бились насмерть. Я не очень-то боялся умереть. К тому же, когда меня убьют, мне больше не придется иметь дело с Гильдией Берущих.
– Может быть, так, а может, и нет, – ответил Малк. – Мы ведь этого никогда не узнаем, правильно? Не узнаем и того, скольких людей бросили в дупло этой сучары-смерти из-за того, что нам не хватило одного лишнего бойца. Я вижу у тебя на щеке татуировку ладони. Значит, ты уполз в школу воров. Но не смог сдержать даже тех обещаний, что дал в этом змеином логове? И теперь любой матрос из любого королевства может дать тебе оплеуху, словно последней шлюхе, а ты, как последняя шлюха, даже не поднимешь руку для защиты.
И тут вдруг Обормот, совершив доселе небывалое путешествие на палубу, заорал как резаный и снова жутко оскалился. Малк даже не взглянул на кота и не собирался давать задний ход. Думайте о гальтах что хотите, но никто не обвинит нас в том, что мы скрываем свои чувства.
– Кто бы мог подумать, вор! Забираешься в чужие окна и нападаешь в темноте. Такие, как ты, могут жить припеваючи на суше под защитой запугавшей всех Гильдии хитрых педрил. Но здесь правит двухвостый Митренор, а он любит силу.
Гальва заинтересовалась происходящим и с каменным выражением лица смотрела на Малка. А он выжидал. Ему хотелось, чтобы я сам бросил ему вызов, и тогда он выбрал бы оружие. Малк знал, что такие, как я, порой смертельно опасны в драке на ножах, и при всей своей браваде не желал оставлять мне даже это преимущество. Я мог выбрать нож и против его копья или сабли, но тогда мне понадобится все мое везение, чтобы подобраться близко к такому опытному бойцу. А что бы выбрал он? Копье, конечно. Он ведь служил в Босоногой гвардии, его с малолетства обучали драться шестами и длинными острыми кольями, обучал собственный отец. Но если Малк не захочет, чтобы силы казались слишком неравными – а для зрителей дуэль остается представлением, и от его зрелищности зависит твоя слава, – он просто покажет всем, что у него теперь новая жизнь моряка, и выберет саблю. Оружие, в которое он сможет вложить всю силу своих мускулов и расправиться со мной. Ему нужно было снова раззадорить меня, чтобы я сам бросил вызов или кинулся на него. Нужно было нащупать мое больное место.
– Что бы сказал твой отец, увидев, до чего ты опустился? Если, конечно, он был твоим отцом, потому что я всегда считал его достойным человеком.
– Он и был достойным человеком, но ты намекаешь на то, что моя мать такой не была. Хочешь знать, что сказал бы отец? Он сказал бы: «Какие бы ошибки ты ни совершил, сынок, не позволяй никому называть тебя трусом». А еще он сказал бы: «Какой бы скудный ужин ты ни поставил на стол, не оставляй без ответа никого, кто станет порочить твою семью». Ты сделал и то, и другое, Малк На Браннайк, и ответишь за это собственной кровью.
Боец из меня был не такой плохой, как считал Малк, но я все-таки сомневался, что одолею его на саблях, – это оружие для сильных рук и высоких людей, то есть никак не для меня. А если он выберет копье, проще сразу проткнуть себя и избавить всех от хлопот.
Но…
Я скосил глаза на Гальву, вдруг изменившуюся в лице.
Уголки ее рта опустились, брови подпрыгнули высоко вверх. Одобрительное выражение, которое я видел уже много раз. Она даже едва заметно кивнула, высоко оценив меня скорее не как бойца, а как мужчину.
– Ты бросаешь мне вызов? – спросил Малк.
Я уже хотел сказать «да», но спантийка опередила меня:
– Я бросаю тебе вызов, Маллук На Браник. Мы будем биться насмерть тем оружием, которое ты выберешь.
Я чуть было не взорвался от хохота, но не мог себе этого позволить. Все решили бы, будто я радуюсь спасению своей шкуры, а на самом деле меня позабавило то, что спантийцы не могут правильно произносить гальтские имена. Итак, «Маллук На Браник» очень смутился таким поворотом дела. Он не мог вызвать меня, не ответив на вызов Гальвы. Зато мог попросить объяснений.
– Что ты имеешь против меня?
– Я горжусь, что оказалась на одном корабле с человеком, тоже сражавшимся на юге, – сказала спантийка. – И мне нравится играть с ним в карты. Но у меня с напарником есть важное дело, более важное, чем мое расположение к тебе. Я бы не вступилась за него, если бы он был трусом, как я уже начинала подозревать. Но он решился биться насмерть с человеком гораздо сильнее его, и это меня убедило.
– Этот мелкий ушлепок знал, что ты за него заступишься.
– Нет, не знал, но все-таки поступил правильно. За оскорбление семьи нужно отвечать кровью, а ты, к сожалению, это сделал. Но даже если бы я не была знакома с этим парнем, ты все равно ответил бы мне за то, что оскорбил Костлявую. Ведь она – моя прекрасная и безмятежная госпожа.
28