Вопрос и ответ

– Виола!

Тодд вырвался из хватки мэра, но потревожил сломанную руку, и боль швырнула его на колено – такая громкая, острая, ясная у него в Шуме, что даже марширующие на площади солдаты замерли и обернулись. Я кинулась на помощь, но мэр остановил меня властным жестом.

– Ступай. – Нет, этот голос не приглашал к обсуждению. – О Тодде позабочусь я. Похорони свою подругу и оплачь ее. Тодда увидишь завтра вечером – он будет как новенький.

Виола? – снова сказал Шум и подавился рыданием – боль была такой тяжелой, что он, наверное, и говорить-то уже не мог.

– До завтра, Тодд, – громко произнесла я, пытаясь пробиться сквозь Шум. – Мы увидимся завтра.

Виола! – Но мэр уже уводил его от меня.

– Вы обещали! – я крикнула ему в спину. – Помните, вы обещали!

Он обернулся с улыбкой:

– Помни и о своем обещании.

Я что-то обещала?

Но они уже ушли – так быстро, будто их здесь и не было.

Тодд…

Тодд жив.

Мне пришлось согнуться пополам, опуститься на четвереньки и просто дать этой правде случиться.

Тодд жив.



– И с тяжелым сердцем мы предаем тебя земле.

– Держи. – Когда священнослужительница закончила говорить, мистрис Койл взяла меня за руку и вложила в нее горсть рассыпчатой земли. – Брось на гроб.

– Зачем? – Я непонимающе уставилась на грязь.

– Затем, чтобы она была погребена нашими объединенными усилиями.

Она повела меня с собой, встала в шеренгу целительниц, выстроившихся у могилы. Одна за другой мы прошли мимо дыры в земле, и каждая кинула горстку сухой земли на деревянный ящик, под крышкой которого покоилась теперь Мэдди. Все старались держаться от меня как можно дальше.

Видимо, никто больше не станет со мной разговаривать. Никогда. Кроме мистрис Койл.

Потому что они винят в случившемся меня.

И я себя тоже виню.

Здесь собралось больше полусотни женщин: целительницы, ученицы, пациентки. Вокруг цепочкой стояли солдаты – как-то слишком много, гораздо больше, чем, по идее, нужно для похорон. Мужчин держали отдельно, по другую сторону могилы – даже отца Мэдди. Его плачущий Шум… – ничего печальнее я в жизни не слышала.

И посреди всего этого я чувствовала себя только еще более виноватой – потому что думать могла на самом деле только о Тодде.

Теперь, когда я не прямо с ним рядом, смятение у него в Шуме стало яснее, крупнее. Только представить себе, как я могла смотреться в объятиях мэра – друзья не разлей вода, да и только.

Да, я могла все это объяснить, но стыд от этого не унимался.

А потом его увели.

Я бросила свою горсть земли на гроб Мэдди…

…и тут на плечо мне легла ладонь мистрис Койл.

– Нам нужно поговорить.



– Он хочет работать со мной? – Мистрис Койл уставилась на меня поверх чашки с чаем.

Мы сидели в моей маленькой спаленке.

– Говорит, он вами восхищается.

– Вот, значит, до чего дошло… – Она подняла бровь.

– Да, понимаю, как это звучит, – вздохнула я. – Но слышали бы вы его…


– О, думаю, я достаточно слышала от нашего президента, чтобы мне надолго хватило.

Я откинулась на подушку.

– Но он мог бы, не знаю, силой заставить меня все рассказать о кораблях. А сам ни к чему не принуждает – вообще. – Я отвела взгляд. – Даже разрешил мне завтра увидеться с другом.

– Что, с твоим Тоддом?

Я кивнула. Ее лицо осталось непроницаемым, что твой камень.

– Надо полагать, теперь ты благодарна ему за это?

– Нет. – Я потерла лицо ладонями. – Я видела, что делает его армия на марше. Своими глазами видела.

Последовало долгое молчание.

– Но? – наконец произнесла мистрис Койл.

– Но он повесит того, кто застрелил Мэдди. – Я все еще на нее не смотрела. – Он казнит его завтра.

Она презрительно хмыкнула.

– Что ему еще одно убийство – такому человеку, как он? Что значит еще одна жизнь? Он думает, что это разрешит проблему… как типично!

– Он и вправду казался таким расстроенным.

Она искоса глянула на меня.

– Еще бы он не казался. Уверена, именно это ему и было надо. – Она понизила голос. – Он у нас президент лжи, девочка моя. Он так мастерски лжет, что ты не захочешь, а поверишь, будто это правда. Дьявол – лучший краснобай на свете, неужто мама тебя этому не учила?

– Он себя дьяволом не считает, – возразила я. – Говорит, он просто солдат, который выиграл войну.

– Умиротворение, – она пристально на меня поглядела, – вот как это называется. Политика умиротворения. Очень скользкая дорога.

– Что это значит?

– Это значит, что ты хочешь работать с врагом. Что ты бы лучше присоединился к нему, чем побил его. И это самый верный путь к тому, чтобы продолжали бить тебя.

– Но я этого не хочу! – вскрикнула я. – Я хочу, чтобы все это прекратилось! Я хочу, чтобы это был дом для всех, кто сюда летит; дом, который мы для себя искали. Я хочу, чтобы были мир и счастье. – Голос загустел, это в него бросились слезы. – Я больше не хочу, чтобы люди умирали.

Мистрис Койл поставила чашку, положила руки на колени и устремила на меня тяжелый взгляд.

– Уверена, что ты именно этого хочешь? Или ты на что угодно готова ради твоего мальчика?

Уж не читает ли она мои мысли?

(потому что да, я хочу увидеть Тодда…)

(я хочу ему объяснить…)

– Мне совершенно ясно, что ты верна не нам. После твоей проделки с Мэдди многие из нас не уверены, что ты такое уж важное приобретение – скорее уж источник угрозы.

Приобретение, пронеслось у меня в голове.

Она испустила долгий и тяжкий вздох.

– Для протокола. Я не виню тебя в смерти Мэдди. Она была достаточно взрослая, чтобы самостоятельно принимать решения, и если она решила тебе помочь – значит, таков был ее выбор. – Мистрис Койл провела ладонью по лбу. – В тебе я вижу очень много от себя самой, Виола. Даже такого, чему сама не рада. Так что, будь добра, знай: я тебя не виню. Что бы ни случилось.

– Что вы имеете в виду – «что бы ни случилось»?

Но она больше ничего мне не сказала.



Ночью у них было что-то под названием «поминки». Весь дом исцеления пил слабое пиво – ведрами – и пел песни, которые любила Мэдди, и рассказывал всякие истории о ней. Было много слез (моих в том числе), отнюдь не счастливых… но и не таких печальных, как могли бы быть.

А я завтра увижу Тодда.

И это почти что «теперь все в порядке» – настолько, насколько сейчас что-то может быть в порядке.

Я бродила по дому исцеления, среди целительниц, учениц, пациенток… – они все разговаривали друг с другом. Никто не разговаривал со мной. Коринн сидела отдельно, в кресле у окна, и выглядела как-то особенно мрачно. Она не желала ни с кем общаться с самой гибели Мэдди и даже отказалась сказать пару слов над могилой. Чтобы разглядеть, насколько мокры ее щеки, нужно было сидеть совсем близко.

Не иначе как за меня все решило пиво, но она была такая несчастная, что я подошла и таки уселась рядом.