Волшебники парижской моды

В Англии, в графстве Линкольншир, расположен Боурн, заводской город, тусклый и скучный. Там родился Чарльз-Фредерик Ворт; там же прошло его детство – суровое и жесткое, тяжелое и горькое от обид и унижений. В родном доме – постоянная забота, где достать денег; в школе – тирания учителей, пресекавших любую попытку мыслить самостоятельно. Такой школьный климат хорошо знал Диккенс, и безотрадные воспоминания о нем находим на страницах многих его произведений. В романе «Тяжелые времена» он вложил их в уста школьного учителя: «Берегитесь всякого воображения – в любой вещи вы должны придерживаться и руководствоваться фактами! Слово “воображение” вы должны навсегда забыть!» Диккенс прошел суровую школу, еще более суровую – Чарльз-Фредерик Ворт, для которого роскошь и полет фантазии станут основой его мира.



Чарльз-Фредерик Ворт в 1890 г. Фото Надара



Трудное детство прошло в атмосфере почти полной нищеты и медленного умирания. Отец растратил скудные сбережения, заработанные им практикой стряпчего, а матери приходилось экономить каждый пенни, чтобы расплатиться хотя бы с самыми неотложными долгами. Тем не менее так и не нашлось денег заплатить за жилье и школу для детей.

В одиннадцать лет Ворту пришлось бросить школу и зарабатывать деньги, чтобы помочь семье. Он поступил в типографию, где работа была тяжкой, а зарплата ничтожно маленькой.

Никто и не думал возмущаться тем, что маленькие дети работают в таких условиях, – увы, для того времени дело обычное. Но не в этом была трагедия Чарльза-Фредерика, а в обнищании семьи. Ворты принадлежали к буржуазному обществу своего маленького городка, недоверчивому и пуританскому, для которого бедность – это скандальный и недостойный факт биографии. До самой смерти Ворт чувствовал жгучую горечь, вспоминая унижения, пережитые его матерью, и часто рассказывал об этом.

Через год он покинул враждебное ему общество и перебрался в Лондон. По собственному ли желанию стал он искать место служащего в области коммерции модных товаров или это получилось случайно? Он поступил на работу в магазин Lewis & Alemby, где продавались украшения, шали, манто и ткани. Для новичка все это было роскошью, ощутимой, по-настоящему существующей, о которой он столько мечтал. Горизонты расширились и осветились манящим светом, он наконец вздохнул с облегчением. Ворт с нежностью отмерял куски самой тонкой английской шерсти, осторожно смахивал пылинки с роскошного манчестерского велюра, затаив дыхание, ловил глазами жест молодой англичанки, поправляющей шаль, или взмах руки продавщицы, набрасывающей на плечи заглянувшей в магазин леди шифоновую мантилью.

В то же время как свои пять пальцев он знал механизм британской коммерции, прекрасно организованной и опирающейся на прочную основу. Стоя за высокой конторкой, молодой человек постигал секреты искусства, девиз которого – «Необходимость и приобретение!».

Но больше всего его приводили в восхищение клиентки модных магазинов. С какой уверенностью они входят в магазин! Как непринужденно разглядывают самый изысканный, самый дорогой товар! Часто даму сопровождал джентльмен в голубом аби[101] и высоком шелковом цилиндре, чрезвычайно внимательный ко всем капризам спутницы. Мальчик-рассыльный доставлял выбранные клиенткой шали и накидки в ее роскошный дом где-нибудь в восточной части Лондона или совершал более дальнюю поездку – в загородную резиденцию.

Но все это, увы, только одна сторона медали. Вечером, после закрытия магазина, Чарльз-Фредерик, добираясь до своей меблированной комнаты в западном конце Лондона, попадал совсем в другой мир: по тесным, грязным улочкам сновали словно тени отчаянные головы, не ладившие с законом, голодные оборванцы – все, кто влачил жалкое существование в ночлежных домах. Обиталище отчаявшихся и преступников не имело никакого понятия об элегантных покупателях Lewis & Alemby.

Свободное время Чарльз Фредерик старался проводить как можно дальше от этого места и, когда выдавалась минутка, бежал в Национальную галерею. Он в восхищении застывал перед картинами, делал записи в блокноте, срисовывал узоры вышивок на костюмах, изгибы складок. Портрет королевы Елизаветы привел его в восторг – он без конца возвращался к нему, словно бабочка к источнику света. Платье королевы украшала необычная вышивка: узор, составленный из рисунков ушей и глаз, так сильно поразил юношу, что двадцать лет спустя он повторил его в туалете одной из клиенток.

Старинные картины разжигали в молодом человеке огонь вдохновения. Детские мечты приобретали конкретную форму и содержание. Душа отныне жила в мире прекрасного, в царстве великолепия и красоты. И в этом побеге была отрада.

Но молодой Ворт, вовсе не романтик, знал, когда следовать за воображением, и понимал, что потребуется много терпения, прежде чем откроется дорога к благополучию. По ней он и пошел – шажок за шажком… В тринадцать лет ему доверили должность кассира в Доме моды Lewis & Alemby. Еще долгое время он состоял в этой должности. Проходили годы, но ничего не менялось в рисунках шалей, фасонах манто, мантильях, даже в туалетах клиентов. Английская мода замерла на мертвой точке, только увеличились ширина и длина юбки, а почему? Просто молодая королева Виктория[102] поранила ногу и на приеме во дворце Сент-Джеймс скрыла перевязку, удлинив подол платья. Одного этого оказалось достаточно, чтобы лондонские дамы вслед за ней увеличили длину своих юбок.

Чарльз-Фредерик Ворт искал что-то новое. Он листал Little Messenger of Parisian Costumes («Короткое обозрение о парижском костюме»), английское издание парижской газеты Estafette des Modes («Эстафета мод»), поступавшее в лондонскую библиотеку, где у него абонемент. Насколько другой была мода в Париже! Какое изобилие яркости и новых придумок! Наиболее элегантное платье самой богатой клиентки Lewis & Alemby – лишь бледный отблеск парижского шика.

Так далеко был этот шик, по ту сторону Ла-Манша, в мире, постоянно вибрирующем от вечного движения, непрестанного созидания. Кто знает, быть может, в этом мире и таится золотая жила, ожидая, что вот-вот набредет на нее молодой англичанин, торгующий модным товаром…

Решение было принято! В 1845 году Чарльз-Фредерик Ворт, которому едва исполнилось двадцать, навсегда оставил свое более или менее устоявшееся положение и покинул Лондон и туманную родину.

На переезд денег хватило, однако в кармане осталось всего сто семнадцать франков – с таким состоянием и абсолютным незнанием языка он оказался во Франции.





Первые впечатления в Париже




Какая глубокая пропасть между мечтой и реальностью! В Париже Ворту пришлось работать в магазине тканей по двенадцать часов в день. Ткани и ничего, кроме тканей, но они хоть не такие однообразные, как в Lewis & Alemby. Наконец, представился такой случай, который в нужный момент подворачивается людям, одержимым идеей достичь успеха во что бы то ни стало. Молодой Ворт получил вакантное место служащего в Opigez et Chazelle, в Доме мод Gagelin, где был широкий ассортимент модных товаров для женщин, начиная с тканей и до манто и всевозможных накидок.

Этот парижский Дом моды располагался в самом центре торговли товарами для элегантной жизни – в доме № 83 по улице Ришелье. Вспомним, что на этой улице устраивали свои лавочки и магазины Леруа, великий портной двух императриц, а до него – Роза Бертэн, «министр моды». Биографы Ворта и особенно (вполне понятно) его родственники намеренно пытались преуменьшить важность и размах Дома мод Gagelin, стремясь окутать еще большей славой имя Ворта. Но напрасно, поскольку этот дом был самым известным в Париже, принимал участие во всех выставках и мог даже позволить себе новую форму рекламы, столь дорогостоящую, сколь и действенную, – рекламу литературную. Самые известные писатели, привлеченные солидными гонорарами, не колеблясь наперебой предлагали редакторам периодических изданий свои услуги. Изысканным, безупречным литературным языком описывали туалеты публики, посещающей Оперу, скачки, а в самом конце статьи небрежно упоминали название Дома моды, где можно приобрести все эти наряды. Дом Gagelin часто прибегал к такой рекламе, размещая ее в основном на страницах «Сильфиды», журнала, издаваемого Эмилем Жирарди, – в нем сотрудничали Александр Дюма, Бальзак, Теофиль Готье и другие знаменитости того времени.

Теперь Чарльз-Фредерик Ворт оказался в мире своих грез – мире французских шелков и кружев, лишь единичные экземпляры их долетали до Англии и были для него посланцами недосягаемой страны вечного праздника.

В Gagelin он проработал двенадцать лет, ставших решающими для его карьеры. Руководители Дома признали его талант и оказывали большое доверие; ему предоставлялась возможность с головой уходить в свои поиски и размышления. Он рисовал, разрабатывал проекты, придумывал, как воплотить свои новые идеи. Пригодилось отличное знание технологии: он привез с собой во Францию совершенный крой, создавший репутацию английскому портновскому искусству. Исключительное владение этим искусством, одухотворенное парижским шиком, обеспечивало французской одежде подлинный триумф на международных выставках.

Первая проходила в Лондоне в 1851 году и стала настоящим мировым событием. В Гайд-парке вырос легкий, прозрачный Хрустальный дворец – чудо техники. Все страны выставили самые необыкновенные достижения своей индустрии. Франция демонстрировала удивительные предметы роскоши: лионские шелка, вышивки из Бове, ковры из Обюссона, фарфоровые изделия из Севра.

Дом Gagelin был звездой среди участников, демонстрирующих свои экспозиции. Пресса расхвалила его индийские шали, украшения, туалеты, которые были удостоены золотой медали – единственной награды, полученной Францией на этой выставке. Правы биографы Ворта, утверждавшие, что талант его сыграл основную роль в этом успехе.

В 1855 году в Париже состоялась Вторая международная выставка, посвященная Второй империи[103]. Съехались главы всех стран и просто любопытная публика. Из Лондона прибыли королева Виктория и принц Альберт, из Берлина – канцлер Бисмарк[104]. В то время как английская королева расточала похвалы увиденным экспонатам, Бисмарк многое критиковал и заявлял с удовольствием, что уровень германского общества и двора намного выше, чем двора Наполеона III.

Эта выставка принесла Ворту первый личный триумф: шлейф для платья придворной дамы, расшитый золотом и жемчугом по рисункам самого Ворта, получил первый приз. Тридцать лет спустя он вспоминал, что рисунком этой вышивки чуть было не нанес, без малейшего намерения со своей стороны, оскорбление памяти Наполеона: один из придворных интендантов увидел вдруг в этом узоре мотив бурбонских лилий. Какое посягательство! Шлейф, которым восхищался император, не может быть одобрен государством. Но эту вышивку столько раз имитировали и копировали и во Франции, и за границей, что она стала непременным аксессуаром моды при многих монарших дворах. Тем временем положение Ворта все более упрочивалось, из рядового служащего он превратился в компаньона. И вот он уже во главе довольно большого штата сотрудников процветающего Дома Gagelin. Встала необходимость дополнительного набора специалистов и продавщиц. Продавщица Дома моды! Очень деликатная профессия, между прочим: надо обладать врожденной элегантностью, вкусом, неотразимым обаянием, тактом и навыками психолога. Вряд ли какая-нибудь девушка из благополучной буржуазной семьи, имеющая необходимые данные, согласится на такую работу. Тем не менее одна из продавщиц Gagelin была дочерью финансового инспектора из Оверни. Унизительная бедность, поиски заработка ради куска хлеба бросили эту девушку, как когда-то самого Ворта, в мир моды. Возможно, грация и ловкость, с какими она драпировала складками прекрасные шали, быстрее нашли дорогу к сердцу Ворта, чем несомненная юная красота новенькой продавщицы. Любовный роман достиг счастливого завершения, и мадемуазель стала мадам Чарльз-Фредерик Ворт, а вскоре и помощницей мужа. Он придумывал для нее платья, шляпки, сотни аксессуаров, и каждый был шедевром. А она умела так элегантно их представлять, придавать им такой блеск, что клиентки были просто очарованы, и заказы посыпались отовсюду.



Платья на кринолинах, Париж, 1855



Однако Gagelin был слишком старым и традиционным домом. За несколько лет молодой энтузиазм Ворта его оживил, но очень скоро сила привычки опять все вернула на свои места. Ворт без конца предлагал новые планы: улучшить продажу моделей; создать новый отдел, чтобы шить наряды по выкройкам; наконец, каждой клиентке преподносить в подарок платье с пришитым ярлычком, а на нем имя автора. Это оказалось слишком, Gagelin отверг идеи дерзкого предпринимателя, и Ворту пришлось уйти. Зимой 1857/58 года он основал собственный магазин, сначала совместно с молодым шведом Отто Бобергом[105], но по прошествии некоторого времени от него отделился.






Ворт придумывает улицу де ля Пэ




Чарльз-Фредерик арендовал дом № 7 по улице де ля Пэ: в одном крыле разместилась его семья, а в другом – магазин. Улица де ля Пэ! Это название олицетворяло все самое блестящее и элегантное в парижской жизни, было символом роскоши и сердечного трепета в предвкушении свидания с модой. Знаменитые ювелиры, обувщики, изготавливающие наиболее изысканную обувь, дома мод, чья слава уже гремела по всему миру, превратили эту часть города в место встречи всех женщин планеты – хорошо знакомый адрес для стремящихся к изящному.

Но когда на этой улице обосновался Ворт, она была тихой и респектабельной, вдоль которой располагались аккуратные особнячки. Время от времени проезжал экипаж, да изредка жителей будоражил гул военных парадов, эхом доносящийся с Вандомской площади. Сын Ворта, Жан Филипп, помнил (хотя в то время ему было всего три года) о торжественном марше французских войск, с победой возвратившихся из Италии в 1859 году[106]. Торговля модными товарами шла и в других местах: вокруг Пале-Рояль, на улицах Вивьен и Ришелье. Да и на самой улице де ля Пэ было несколько магазинов: в доме № 20 продавали перчатки, № 21 – белье, № 25, у Графето, – шляпы; в доме № 22 с 1815 года процветало ювелирное дело Франсуа Мелерьо; дом № 17 был занят магазином по продаже белья и тонкого кружева от Дусе[107]. Но ближе к дому № 7, стоявшему совсем рядом с аристократической Вандомской площадью, коммерческая деятельность замирала.

Разместить здесь, в таком месте, на первом этаже, модный салон – настоящая авантюра! Авантюра или дерзость? В нескольких шагах от нового жилища Ворта ощущалось биение пульса новой жизни. В грохоте кирок и визге пил рушились старые дома, прокладывались новые улицы. В романтичном Париже, в очаровательных пейзажах, так любимых французскими поэтами, образовывались широкие бреши. Пространство воздуха и света постепенно сокращалось. Наполеон III стремился превратить Париж в современный город: широкие проспекты, величественные площади, парки и множество деревьев, высаженных вдоль улиц, были призваны свидетельствовать о процветании и величии французов. Эти старания были направлены не только на то, чтобы поднять престиж своей нации. Быть может, император вспоминал об уличных боях 1830 и 1848 годов, думал о смутьянах, не согласных с совершенным им государственным переворотом и превративших тесные парижские улочки в баррикады. Как опасны для авторитарного режима все эти узкие перекрестки, закоулки и тупики – там восставший народ может сделать засаду и установить пушки!

«Вместе мы совершим великие дела», – сказал французский император префекту барону Осману[108] на первой аудиенции во дворце Сен-Клу. И не ошибся: «художник – сноситель старых стен», как любил называть себя Осман, воплотил в жизнь гениальные проекты Наполеона III и создал великий Париж.

В тот самый день, когда Ворт устраивался на новом месте, был подписан указ о строительстве нового здания Оперы. Вот так, по соседству с Вортом, появилось место, куда регулярно съезжалось парижское общество. Располагалось это место в самом центре просторной, еще не до конца достроенной площади, куда выходила улица де ля Пэ. И уже была освобождена от строительных лесов и мусора улица, соединявшая два главных столичных театра – Оперу и «Комеди Франсез».

Следовательно, в возведении нового здания в том месте, где намерено обосноваться будущее, присутствовал тонкий и хитрый расчет. Еще раз острое чутье сослужило Ворту большую службу. Работы по расширению городских улиц со строительством по обеим сторонам тротуаров спровоцировали множество спекуляций, некоторые из которых достигали громадных масштабов. Стоимость акций возросла, биржевой барометр стоял на самой высокой отметке. У Ворта уже сложился свой круг клиентуры. Многие клиенты последовали за ним, оставив крупный Дом моды Gagelin. Существование кутюрье омрачалось одним-единственным обстоятельством: о нем ничего не знала императрица. Ее вниманием и доверием заручились две известные модельерши – Пальмираи Виньон[109]; им-то и заказала Евгения[110] к дню своей свадьбы пятьдесят два туалета. Все текстильные фабрики Франции взялись за работу, чтобы изготовить самые роскошные ткани, тафту и старомодный муар.

Однако спустя два года после водворения на улице де ля Пэ заветное желание Ворта исполнилось: его клиенткой стала императрица. Одевать императрицу – безусловно, большой профессиональный успех, он дает право на титул «поставщик императорского двора». Но для Ворта этот успех имел гораздо бо́льшее значение, он приближал его к давно поставленной цели, которая по счастливой случайности соответствовала государственной политике, проводимой императором. Эта цель заключалась в возвращении лионской шелковой индустрии процветания и былой славы.

Повсеместное внедрение машин уничтожало ручное производство. Как же могли лионские ткачи, с такой любовью относившиеся к своему ремеслу, продолжать делать ткани дивных цветочных расцветок с их волшебной игрой переливчатых оттенков и создавать вечный праздник цвета? Ворт, чувствуя надвигающуюся опасность, делал все возможное, чтобы сохранить качество работы лионских фабрик. Как только императрица, а вслед за ней все придворные дамы и жены богатых финансистов и промышленников согласились носить платья из лионского шелка, результаты не заставили себя долго ждать, проявившись в статистических данных: в период с 1860 по 1870 год в Лионе количество ткацких мастерских увеличилось вдвое.

Совсем немного времени прошло со дня появления Ворта на улице де ля Пэ, как в числе его клиентов оказалась блестящая публика, приближенная к императрице; правительницы и принцессы зарубежных стран, самые яркие мировые знаменитости и утонченные дамы полусвета.

Жизнь на улице де ля Пэ била ключом. На верхних этажах зданий располагались ателье. Сотни рабочих от зари до зари кроили, сметывали, вышивали, пришивали рюши на рюши, рюши на воланы, воланы на воланы, создавая юбку в форме колокола, натягивали ее потом на каркас кринолина.

К шляпкам и беретам крепились перья, цветы, а легкие, как вздох, вуали – к затейливым небольшим капотам.

По улицам один за другим сновали кабриолеты и тильбюри[111] с кучером и лакеем на запятках, одетыми в костюмы цветов экипажа. Перед входными дверями в модные магазины дежурили портье в куртках, расшитых галунами. Едва экипаж с клиенткой останавливался у входа, портье бросались встречать прибывшую даму. Денди, забавы ради, целыми днями слонялись возле модных салонов и наблюдали за дамами, узнавая их по цветам экипажей и кучерских ливрей: вот кабриолет принцессы Меттерних[112], вот выезд известной куртизанки Пайвы[113]…

Улица де ля Пэ ожила. Коммерсанты мира моды оспаривали друг у друга право иметь здесь свои магазины. В каждом доме то и дело открывался какой-нибудь новый престижный салон. Здесь – известный ювелир, там – модистка, обувщик, парфюмер и, самое главное, кутюрье, а за ними – еще кутюрье, которые мечтали поймать свою удачу, расположившись в тени диктатора моды.





Ворт и кринолин




Ворт утверждал, что кринолин ввела в моду императрица Евгения, желавшая скрыть свою беременность (родила наследника престола в 1856 году). Английская королева Виктория, находившаяся в том же положении и в то же время, тотчас же подхватила идею, оказавшуюся провидческой.

Довольно дерзкое заявление – кринолин уже около 1845 года заявил о себе.

Возник он как своеобразный политический протест, как форма нового рококо – стремление напомнить о платьях с фижмами, носившихся при старом режиме. Возвращение этой моды при Второй империи имело совершенно другую цель: создать некую иллюзию, пышностью и великолепием замаскировать отсутствие подлинного стиля, а кроме того, выставить напоказ претенциозное богатство нового общества, чье тщеславие проявлялось во всем, в том числе во внешнем и внутреннем убранстве массивных домов, перенасыщенных декором и заставленных чуть не до потолка всевозможными безделушками.

Много уже написано о платьях с панье[114], которые носили в XVIII веке, и об их возрождении в виде кринолинов. В наши дни в англосаксонских странах появилось новое увлечение подвергать моду психоанализу. Английский специалист по истории костюма Джеймс Лэйвер увидел в кринолине «инструмент соблазнения»: по его мнению, женщина в таком платье имеет неприступный вид, что делает ее еще более желанной.

Сохранилось описание самого Ворта одного из его платьев: «Однажды мне случилось создать платье, на которое ушло семь метров шелковой ткани. Это была гладкая тафта трех цветов пурпурной гаммы – от насыщенно-лилового оттенка до бледно-фиолетового. Полностью законченное платье походило на огромный букет фиалок».

Но это еще не все! Чтобы кринолин приобрел и сохранял колоколообразную форму, сколько нижних юбок нужно накрахмалить и натянуть на китовый ус! И как всегда – воланы, воланы… Еще со времен работы Ворта в Gagelin было понятно, что он с энтузиазмом встретил изобретение проволочного каркаса для поддержания кринолина, который вытеснил ткань, подбитую конским волосом. Ворт сразу стал применять это изобретение в своих моделях, а автор упомянутого каркаса за несколько недель заработал двести пятьдесят тысяч франков.

Извечное противоречие женской натуры: на самом пике увлечения кринолинами те же дамы, выезжая на морские курорты, надевали такие купальные костюмы, которые в годы, предшествовавшие Первой мировой войне, сочли бы непристойными. Этот костюм состоял из трико, едва достигавшего колен, плотно прилегающего к телу, лифа и платка, повязанного вокруг головы. Газетный репортер по фамилии Дьепп писал: «Складывалось впечатление, что их ножки осознали: они сбросили наконец ярмо кринолина».

Однако постепенно кринолины стали приобретать разумные формы. Этот факт констатировал редактор журнала Illustration в результате своих наблюдений, сделанных на балу во дворце Тюильри зимой 1860 года. Конечно, это произошло не из-за чрезмерного расхода ткани, а просто потому, что горничные великосветских дам начали понемногу их переделывать, облегчая свои обязанности по одеванию госпожи.

В том же году прошел слух, что императрица отказалась от кринолинов. И уже королева Виктория в Англии, императрица Елизавета[115] в Вене готовились сделать то же самое, но несколько дней спустя узнали, что великий Ворт объявил о своей верности кринолину. Кринолин не умер! Да здравствует кринолин!





Месье Ворт




Авторитет Ворта рос день ото дня. Клиентов, впервые попавших в его салон, охватывал тревожный трепет: сочтет ли он их достойными одеваться у него? Месье Ворт сказал это, месье Ворт сказал то… каждое его предложение, суждение приобретало силу закона. Жан Филипп Ворт[116], написавший откровенную и беспристрастную биографию отца, признавался, что Ворт ставил себя на третье место после Бога и императора. Мы прекрасно понимаем, что человек, который затмевает всех своих коллег, обязательно приобретет множество врагов и станет мишенью для их нападок. Дело дошло до того, что его обвиняли в непристойности: разве не скандал, что мужчина присутствует на примерке платьев у дам? Все его слабости и недостатки выставлялись на всеобщее обозрение, журналисты иронизировали над тем, что он потакал причудам нуворишей. Сам Ипполит Тэн[117] высмеял его в сатирической повести «Парижские нравы. Жизнь и размышления Фредерика Томаса Грэндоржа». В одном из персонажей, тоже, впрочем, портном, легко угадывался Ворт. «Он появляется, – писал Тэн, – в бархатной блузе, усаживается на диван в вольготной позе с сигарой во рту». Чтобы стать клиентом этого портного, необходим специальный пригласительный билет; о себе он говорит так: «Я – художник, у меня палитра красок Делакруа[118]; я – творец. Один туалет стоит картины».

Другой автор, скрывшийся под псевдонимом Виконтесса де Труа, описал салон одного кутюрье (несомненно, имея в виду Ворта), месье Х., и не пощадил его клиентов: «Напрасно не слишком опытная посетительница, чтобы войти к “доброму мастеру”, напустила на себя гордый вид, слегка приправленный высокомерием. Ей пришлось тут же призвать на помощь одну из своих наиболее просяще-соблазнительных улыбок, чтобы добиться аудиенции».

«Месье Х. считал себя по меньшей мере министром. Чего бы вы ни сделали, чтобы получить костюм его работы? Нередко знатная дама ожидала своей очереди в его прихожей рядом с равнодушным слугой. Время от времени месье Х. проходил мимо нее, делая ей знаки подождать еще, и, грациозно увернувшись, исчезал…»