Волк в ее голове. Книга I
Часть 8 из 29 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Не поняла? — Вероника Игоревна резко вскидывает подбородок. Глаза остекленели, губы кривит усмешка — будто мысли умчались дальше, за поворот, но эхо прошлой фразы еще скользит по лицу.
— Подкаст. Это аудио, где…
— Я знаю, что такое подкаст.
Усмешка Вероника Игоревна черствеет, и я говорю быстро-быстро, куда-то торопясь и не поспевая:
— Ну вот… на «Усатом». У них отдельно про киношки и про машины, и про киношки и… и про болячки…
Голос мой звучит все тише и неувереннее, потому что Вероника Игоревна смахивает вещи в красную сумку: ключи, ноутбук, ручку, тетради. От каждого движения по юбке разбегается сиреневая рябь. Последним ныряет бумажный пакет — белой водородной бомбой формата А4.
— А нельзя… — выпаливаю я. — Нельзя остаться с вами на четвёртом уроке?
— Артур Александрович, — Вероника Игоревна проверяет мобильный и прижимает тыльную сторону ладони ко лбу, — вы за мной следить собрались?
— Да с чего вы?.. Нет! Нет, мне тупо понравилось сегодня. Ну, с Ван Гогом и прочее. Ну и вообще нравится. Вот не выспался после кевлара вашего.
Я улыбаюсь заискивающе, но Вероника Игоревна даже не смотрит в мою сторону. Как странно она напоминает Диану из прошлого — ту Диану, которая наблюдала за Северным сиянием. Будто мать и дочь совпали, зазвучали в унисон — если не мыслями, не голосом и поступками, то хотя бы взглядами на недостижимую в пространстве и времени точку.
— Вот и идите спать на литературу.
— А нельзя… нельзя все-таки у вас остаться? У вас же 11 «Б»? Неорганические кислоты?
Я поднимаю руку в жесте вопроса, но Вероника Игоревна по-прежнему не слушает.
Последнее время заметно, насколько ей скучно в гимназии. Что мы раздражаем или не понимаем Веронику Игоревну. Или безразличны. Как бы… слишком мелкие, глупые. Еще год назад она водила экскурсии, вела электив, где выставляла на лабораторный стол шеренгу реактивов, раздавала стаканы и позволяла мешать вещества в любом порядке. А теперь…
Не знаю, мне нравилось. Когда неправильного ответа не существовало — поливай себе «золотистое» «красненьким» и объясни, что получил.
— Артур Александрович… — Вероника Игоревна поднимает раздраженный взгляд, но улыбается, когда замечает выражение моего лица. Черты ее смягчаются, хорошеют, и она отвечает явно не так, как хотела: — Бог с вами, оставайтесь. Но очень прошу…
— Не спать? На кислотах?! — Я развожу руками. — Да ни в жизнь!
Вероника Игоревна качает головой, и улыбка на красивых губах бледнеет.
— Убедите мою дочь заговорить.
Сон третий
Музыка остается, голоса исчезают
— … «Западная вахта», — раздается над головой женский голос. — Следующая остановка — «Храм жён Мироносиц».
Троллейбус останавливается и с шипением сворачивает гармошки дверей.
Две ступеньки. Асфальт. Гололедица.
Я засыпаю в рот остатки сухариков, вытираю пальцы об упаковку и скармливаю ее ржаво-зелёной мусорке. Кушай, монстрик. Ням-ням.
Безликие высотки нависают бело-синими стенами и словно подминают под себя. Во рту хрустят крошки с привкусом химического холодца.
Седьмой подъезд.
Шестой.
Пятый.
Я сворачиваю к серо-синим дверям, посреди которых алеет граффити-сердечко. Рядом барахтается на ветру объявление о «плановом отключении воды» (неужели такие бывают?) и чернеет отметка «Уровень воды 5 октября 2014».
Какая ирония.
Я нахожу взглядом замёрзшую лужу и наступаю в нее.
Память идёт трещинами, будто поверхность льда вокруг моего кроссовка, и в сознании проступают картинки эвакуации. Палаточный лагерь в клубах осеннего тумана, усталые лица. Запах самодельных костров, который въелся в одежду и волосы. Вода.
Вода, что падает с неба, хлюпает под ногами и серой блевотиной поднимается из канализации. Вода, что заливает улицы, туннели и дома, воссоединяется с водой из реки и уносит к морю разбухшие трупы. Вода. Удивительно, как мало осталось во мне от того страха и отчаяния — словно они поистерлись или поистрепались со временем. Растворились. Теперь я воды не боюсь. Помню — да. Опасаюсь. Не доверяю. Наступаю ботинком ей на горло, как сейчас, — чтобы она держала себя в узде. Чтобы не зазнавалась.
Порыв холодного ветра выдергивает меня прочь из омута памяти.
По спине волной пробегает озноб, я повожу плечами и включаю режим камеры в телефоне. Не проходит и секунды, как пятый подъезд со всеми его сердечками, объявлениями и отметками появляется на моей странице в «Почтампе». Не проходит и двух, как Валентин ставит «лайк».
Сколько бы ушло на подобное в девятнадцатом веке?
Раздается писк, и металлическая дверь грузно открывается мне навстречу.
Я пропускаю семейную пару, внутреннее готовлюсь захожу в холодистый полумрак подъезда, в зассанный лифт.
Ирония: у нас домина в 8 этажей, одна из самых высоких в Северо-Стрелецке — но только мои родители умудрились выкупить квартиру на четвёртом.
Четвёртом!
ИЗ ВОСЬМИ.
Лифт с грохотом выпускает меня на лестничную площадку. Горько пахнет сигаретами, постукивает открытая форточка. В желтом свете «сороковатки» я минуты три громыхаю ключами, пока дверь не поддается.
— Спасибо, что не поменял замки!
Тишина в ответ.
Прохлада.
Из моей комнаты янтарным потоком течёт солнечный ручей: зажигает искрами пыльный воздух, очерчивает дрожащие тени на полу. Я с удовольствием прыгаю кроссовками по тряпке, закрываю дверь и кидаю ключи на тумбочку.
— И особенное спасибо за то, что не появляешься дома!
Рюкзак получает под зад и улетает к софе. На вешалку баскетбольными трехочковыми летят шапка, перчатки и шарф.
Оп-ля.
Мой взгляд упирается в розовую записку на зеркале — короткое и емкое «Извинись». Ниже прилепилась зелёная бумажка, в центре которой нарисовали веселую лягуху. Лягуха говорит: «Ква-а, какие грязные ботинки». Бумажка ничего не говорит. Она давно побледнела и свернулась по бокам, но у меня не поднялись руки ее содрать. Да, когда-то Диана рисовала такие записочки, когда-то давным-давно, в позапрошлой жизни.
Я без удовольствия вспоминаю о просьбе Вероники Игоревны. С шумом втягиваю носом воздух и снимаю кеды. Топаю на кухню.
Просьба идет следом.
Всхрапывает светло-бежевый холодильник, и металлическая дрожь волной проходит по его корпусу. За девственно чистыми окнами вспархивает на бельевой верёвке батина рубашка. Солнце просвечивает сквозь белую ткань масляным шаром и согревает мое лицо.
Я дергаю створку и впускаю в форточку колокольный звон к вечерней службе. Следом проникает вкусная свежесть: соскальзывает на пол, покусывает щиколотки.
Весна.
Мои пальцы пробегают по берестяному магниту «Мурманск» на холодильнике и стискивают ручку. Резиновый уплотнитель на дверце чавкает, лицо обдаёт инеем. На стол, словно киты на берег, выбрасываются пакет майонеза, батон черного и шмат конской колбасы. Я щелкаю кнопкой чайника и носом, как дельфин, тычу в телефон — снимаю блокировку.
Нет новых лайков? Мм… нет. Смиритесь, Артур Александрович, по числу отметок «Лѣпота» вам никогда не победить голую жопу Симоновой.
Я обрезаю корочку с куска «Бородинского» и одновременно прокручиваю новости в ленте. Мелькают черно-белые фото пирамид, выпуск «6 кадров» в постах Коваля. Сообщение о первом туркменском спутнике.
Вы никогда не задумывались, что в эпоху интернета самое страшное — не знать, какую новость выбрать? Вот ты крутишь и крутишь эту рулетку, пока не находишь любопытственный пост, а потом ловишь себя на предчувствии, что найдёшь лучше. И палец снова елозит по тачскрину — как загипнотизированный, как если бы физически не мог остановиться.
Мем о «Кровавой свадьбе», кодекс чести русского офицера. Новый выпуск подкаста Валентина. Лавандовые поля Франции.
Я резко прокручиваю назад. К центру экрана спускается фигура отца Николая: усталая, сутулая — будто ее тянет к земле грузный серебряный крест. Мой палец повисает над стрелочкой воспроизведения, качается в задумчивости влево-вправо и давит в экран.
Пиктограмма загрузки крутится раза три, будто балерина (вид сверху), и дед Валентина безмолвно открывает-закрывает рот. Я соображаю, что не включил звук, и втапливаю кнопку громкости в бочину мобильного.
— … года наша община выпускает ежемесячную газету «Доброе слово» тиражом в 1000 экземпляров, — зычным, басовитым голосом рассказывает отец Николай. Камера укрупняет его бороду, перевитую нитями седины, и у меня само собой возникает в голове слово «благостность». — С 2004 года на частоте 99.2 Mh работает наше круглосуточное православное радио «Глас светлый». 32 ребенка из Детского дома № 16 участвуют в нашем «образовательном эксперименте» по снижению преступности среди воспитанников детдомов.
— Бывают ссоры с детдомовцами? — Камера показывает неестественно прямую Олесю. Ярко-зеленый свитер приятно обтягивает девичьи формы и словно бы очерчивает их, отделяя от фона: бледной иконы в серебряном окладе и книжных шкафов.
Запах майонеза напоминает мне о бутерброде, и, доводя пищевую конструкцию до ума, я в который раз удивляюсь магическому обаянию отца Николай. Будто… он обволакивает?
Или дело в свитере Олеси?
— Не без этого, — с улыбкой отвечает отец Николай и мизинцем поправляет чёрные роговые очки. — Кто-то весьма настороженно относится к православным ценностям, кто-то, бывает, вовсе придерживается иной религии.
Я наконец кусаю бутер, и жирноватый, с уксусом аромат майонез растекается по языку. А вместе с ним — дегтярный привкус махана.
Долбаная конина. Батя жрет ее как чипсы, а мне всякий раз представляется, будто я человечину ем.
— Как вы решаете эти ссоры? Всегда ли сохраняете, ну, спокойствие?
— Подкаст. Это аудио, где…
— Я знаю, что такое подкаст.
Усмешка Вероника Игоревна черствеет, и я говорю быстро-быстро, куда-то торопясь и не поспевая:
— Ну вот… на «Усатом». У них отдельно про киношки и про машины, и про киношки и… и про болячки…
Голос мой звучит все тише и неувереннее, потому что Вероника Игоревна смахивает вещи в красную сумку: ключи, ноутбук, ручку, тетради. От каждого движения по юбке разбегается сиреневая рябь. Последним ныряет бумажный пакет — белой водородной бомбой формата А4.
— А нельзя… — выпаливаю я. — Нельзя остаться с вами на четвёртом уроке?
— Артур Александрович, — Вероника Игоревна проверяет мобильный и прижимает тыльную сторону ладони ко лбу, — вы за мной следить собрались?
— Да с чего вы?.. Нет! Нет, мне тупо понравилось сегодня. Ну, с Ван Гогом и прочее. Ну и вообще нравится. Вот не выспался после кевлара вашего.
Я улыбаюсь заискивающе, но Вероника Игоревна даже не смотрит в мою сторону. Как странно она напоминает Диану из прошлого — ту Диану, которая наблюдала за Северным сиянием. Будто мать и дочь совпали, зазвучали в унисон — если не мыслями, не голосом и поступками, то хотя бы взглядами на недостижимую в пространстве и времени точку.
— Вот и идите спать на литературу.
— А нельзя… нельзя все-таки у вас остаться? У вас же 11 «Б»? Неорганические кислоты?
Я поднимаю руку в жесте вопроса, но Вероника Игоревна по-прежнему не слушает.
Последнее время заметно, насколько ей скучно в гимназии. Что мы раздражаем или не понимаем Веронику Игоревну. Или безразличны. Как бы… слишком мелкие, глупые. Еще год назад она водила экскурсии, вела электив, где выставляла на лабораторный стол шеренгу реактивов, раздавала стаканы и позволяла мешать вещества в любом порядке. А теперь…
Не знаю, мне нравилось. Когда неправильного ответа не существовало — поливай себе «золотистое» «красненьким» и объясни, что получил.
— Артур Александрович… — Вероника Игоревна поднимает раздраженный взгляд, но улыбается, когда замечает выражение моего лица. Черты ее смягчаются, хорошеют, и она отвечает явно не так, как хотела: — Бог с вами, оставайтесь. Но очень прошу…
— Не спать? На кислотах?! — Я развожу руками. — Да ни в жизнь!
Вероника Игоревна качает головой, и улыбка на красивых губах бледнеет.
— Убедите мою дочь заговорить.
Сон третий
Музыка остается, голоса исчезают
— … «Западная вахта», — раздается над головой женский голос. — Следующая остановка — «Храм жён Мироносиц».
Троллейбус останавливается и с шипением сворачивает гармошки дверей.
Две ступеньки. Асфальт. Гололедица.
Я засыпаю в рот остатки сухариков, вытираю пальцы об упаковку и скармливаю ее ржаво-зелёной мусорке. Кушай, монстрик. Ням-ням.
Безликие высотки нависают бело-синими стенами и словно подминают под себя. Во рту хрустят крошки с привкусом химического холодца.
Седьмой подъезд.
Шестой.
Пятый.
Я сворачиваю к серо-синим дверям, посреди которых алеет граффити-сердечко. Рядом барахтается на ветру объявление о «плановом отключении воды» (неужели такие бывают?) и чернеет отметка «Уровень воды 5 октября 2014».
Какая ирония.
Я нахожу взглядом замёрзшую лужу и наступаю в нее.
Память идёт трещинами, будто поверхность льда вокруг моего кроссовка, и в сознании проступают картинки эвакуации. Палаточный лагерь в клубах осеннего тумана, усталые лица. Запах самодельных костров, который въелся в одежду и волосы. Вода.
Вода, что падает с неба, хлюпает под ногами и серой блевотиной поднимается из канализации. Вода, что заливает улицы, туннели и дома, воссоединяется с водой из реки и уносит к морю разбухшие трупы. Вода. Удивительно, как мало осталось во мне от того страха и отчаяния — словно они поистерлись или поистрепались со временем. Растворились. Теперь я воды не боюсь. Помню — да. Опасаюсь. Не доверяю. Наступаю ботинком ей на горло, как сейчас, — чтобы она держала себя в узде. Чтобы не зазнавалась.
Порыв холодного ветра выдергивает меня прочь из омута памяти.
По спине волной пробегает озноб, я повожу плечами и включаю режим камеры в телефоне. Не проходит и секунды, как пятый подъезд со всеми его сердечками, объявлениями и отметками появляется на моей странице в «Почтампе». Не проходит и двух, как Валентин ставит «лайк».
Сколько бы ушло на подобное в девятнадцатом веке?
Раздается писк, и металлическая дверь грузно открывается мне навстречу.
Я пропускаю семейную пару, внутреннее готовлюсь захожу в холодистый полумрак подъезда, в зассанный лифт.
Ирония: у нас домина в 8 этажей, одна из самых высоких в Северо-Стрелецке — но только мои родители умудрились выкупить квартиру на четвёртом.
Четвёртом!
ИЗ ВОСЬМИ.
Лифт с грохотом выпускает меня на лестничную площадку. Горько пахнет сигаретами, постукивает открытая форточка. В желтом свете «сороковатки» я минуты три громыхаю ключами, пока дверь не поддается.
— Спасибо, что не поменял замки!
Тишина в ответ.
Прохлада.
Из моей комнаты янтарным потоком течёт солнечный ручей: зажигает искрами пыльный воздух, очерчивает дрожащие тени на полу. Я с удовольствием прыгаю кроссовками по тряпке, закрываю дверь и кидаю ключи на тумбочку.
— И особенное спасибо за то, что не появляешься дома!
Рюкзак получает под зад и улетает к софе. На вешалку баскетбольными трехочковыми летят шапка, перчатки и шарф.
Оп-ля.
Мой взгляд упирается в розовую записку на зеркале — короткое и емкое «Извинись». Ниже прилепилась зелёная бумажка, в центре которой нарисовали веселую лягуху. Лягуха говорит: «Ква-а, какие грязные ботинки». Бумажка ничего не говорит. Она давно побледнела и свернулась по бокам, но у меня не поднялись руки ее содрать. Да, когда-то Диана рисовала такие записочки, когда-то давным-давно, в позапрошлой жизни.
Я без удовольствия вспоминаю о просьбе Вероники Игоревны. С шумом втягиваю носом воздух и снимаю кеды. Топаю на кухню.
Просьба идет следом.
Всхрапывает светло-бежевый холодильник, и металлическая дрожь волной проходит по его корпусу. За девственно чистыми окнами вспархивает на бельевой верёвке батина рубашка. Солнце просвечивает сквозь белую ткань масляным шаром и согревает мое лицо.
Я дергаю створку и впускаю в форточку колокольный звон к вечерней службе. Следом проникает вкусная свежесть: соскальзывает на пол, покусывает щиколотки.
Весна.
Мои пальцы пробегают по берестяному магниту «Мурманск» на холодильнике и стискивают ручку. Резиновый уплотнитель на дверце чавкает, лицо обдаёт инеем. На стол, словно киты на берег, выбрасываются пакет майонеза, батон черного и шмат конской колбасы. Я щелкаю кнопкой чайника и носом, как дельфин, тычу в телефон — снимаю блокировку.
Нет новых лайков? Мм… нет. Смиритесь, Артур Александрович, по числу отметок «Лѣпота» вам никогда не победить голую жопу Симоновой.
Я обрезаю корочку с куска «Бородинского» и одновременно прокручиваю новости в ленте. Мелькают черно-белые фото пирамид, выпуск «6 кадров» в постах Коваля. Сообщение о первом туркменском спутнике.
Вы никогда не задумывались, что в эпоху интернета самое страшное — не знать, какую новость выбрать? Вот ты крутишь и крутишь эту рулетку, пока не находишь любопытственный пост, а потом ловишь себя на предчувствии, что найдёшь лучше. И палец снова елозит по тачскрину — как загипнотизированный, как если бы физически не мог остановиться.
Мем о «Кровавой свадьбе», кодекс чести русского офицера. Новый выпуск подкаста Валентина. Лавандовые поля Франции.
Я резко прокручиваю назад. К центру экрана спускается фигура отца Николая: усталая, сутулая — будто ее тянет к земле грузный серебряный крест. Мой палец повисает над стрелочкой воспроизведения, качается в задумчивости влево-вправо и давит в экран.
Пиктограмма загрузки крутится раза три, будто балерина (вид сверху), и дед Валентина безмолвно открывает-закрывает рот. Я соображаю, что не включил звук, и втапливаю кнопку громкости в бочину мобильного.
— … года наша община выпускает ежемесячную газету «Доброе слово» тиражом в 1000 экземпляров, — зычным, басовитым голосом рассказывает отец Николай. Камера укрупняет его бороду, перевитую нитями седины, и у меня само собой возникает в голове слово «благостность». — С 2004 года на частоте 99.2 Mh работает наше круглосуточное православное радио «Глас светлый». 32 ребенка из Детского дома № 16 участвуют в нашем «образовательном эксперименте» по снижению преступности среди воспитанников детдомов.
— Бывают ссоры с детдомовцами? — Камера показывает неестественно прямую Олесю. Ярко-зеленый свитер приятно обтягивает девичьи формы и словно бы очерчивает их, отделяя от фона: бледной иконы в серебряном окладе и книжных шкафов.
Запах майонеза напоминает мне о бутерброде, и, доводя пищевую конструкцию до ума, я в который раз удивляюсь магическому обаянию отца Николай. Будто… он обволакивает?
Или дело в свитере Олеси?
— Не без этого, — с улыбкой отвечает отец Николай и мизинцем поправляет чёрные роговые очки. — Кто-то весьма настороженно относится к православным ценностям, кто-то, бывает, вовсе придерживается иной религии.
Я наконец кусаю бутер, и жирноватый, с уксусом аромат майонез растекается по языку. А вместе с ним — дегтярный привкус махана.
Долбаная конина. Батя жрет ее как чипсы, а мне всякий раз представляется, будто я человечину ем.
— Как вы решаете эти ссоры? Всегда ли сохраняете, ну, спокойствие?