Волк в ее голове. Книга I
Часть 5 из 29 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Мой разум медленно восстанавливает логический разрыв между кошмаром и реальностью.
Я выпрямляюсь и понимаю, что заснул лицом на новенькой парте в кабинете химии. Парят и свистят трубы отопления. За окном шуршит мартовский снег: белит чёрные ленты кладбищенских дорожек, одевает шапками кресты. Зима стоит, не отступает. И ещё пару недель она продержится, еще подремлет в ледяных тенях остов Северо-Стрелецка, а потом зарядят дожди. Смоют в канализацию хладореагент, прибьют к земле грязно-ноздреватый снег. Брызнут солнце, зелень и цветы, и небо вспыхнет ясно-синим — весна войдёт в свои права.
Но это потом, а пока за окном укрывается белым одеялом городское кладбище. На его фоне замерли силуэты учеников, и фигура Вероники Игоревны венчает безмолвные шеренги. Она опёрлась руками на стол, а спину наклонила к окну. Кажется, что-то на улице привлекло ее внимание, и мама Дианы окаменела в задумчивости.
Все окаменело.
Не двигается ни один человек, будто из одного кошмара я шагнул в следующий, но так и не проснулся. Ледяная волна взлетает от моего живота к горлу, но тут кто-то кашляет, кто-то шуршит одеждой. Ветерок вздергивает занавеску, куполом надувает платье Вероники Игоревны, и вырывает прядь-другую из рыжего хвоста ее волос.
Скажем так: иногда реальность не отличается от кошмара.
Я моргаю, прогоняя туман из глаз, и всматриваюсь в точку, которая загипнотизировала Веронику Игоревну. Это цифра «4». Ее выцарапали на мутном стекле, на фоне серого марта, снега и кладбища.
В животе вонзаются холодные коготки страха.
Весна.
Господи, всего год до конца гимназии.
Ещё будто вчера я цепенел у ледяной дорожки, и рыжие волосы Дианы взлетали к северному сиянию, а теперь…
Я взрослый?
Я ведь совсем взрослый.
Вероника Игоревна по-прежнему не двигается, и я поеживаюсь. Тягостное чувство только усиливает новый кабинет химии. Он выгорает сумеречным, эктоплазмическим пламенем: языками голубого, сине-зеленого, лазурного и фиолетового оттенков, которыми выкрасили стены и парты. На потолке синий огонь алеет, будто над морем загорается закат. Рисованный пожар, и под ним, зловещей иронией, пожар настоящий — ибо старый кабинет сгорел с подсобкой.
В голове мелькает не столько картинка — ощущение: мы с Дианой толкаемся плечами на пороге. Стены и потолок скрываются в черноте, пахнет гарью, а от Дианы — ацетоном, потому что у нее зашкалил сахар.
Когда же это случилось? Три? Четыре года назад?
— Че происходит? — спрашиваю я Валентина. Он обрабатывает в «Айфоне» мой снимок: подрисовывает нимб, крылья, горн и табличку «Не будить до конца света».
О, да, это Валентин, не удивляйтесь. Полноватый мальчик с открытой, добродушной мордочкой канул в Лету, чтобы на его месте выросло стодевяностосантиметровое верзилло. Оно застегивает до ворота белые рубашки, закупоривается в серые костюмы и собирает длинные волосы в хвост — будто уже сейчас готовится принять сан вслед за дедом. Разве что глаза Валентину оставили прежние: желтые глаза нечеловеческого оттенка, какой встречается лишь у ифритов из арабских легенд и диких зверей.
От этого неполного соответствия между реальным Валентином и его двойником из книги воспоминаний, у меня постоянно возникает неприятное, зудящее чувство. Как если бы я увидел рассинхрон, зазор в ткани пространства-времени.
— Твоя Мадам Кюри зависла, — отвечает Валентин и постит мой облагороженный портрет в «Почтамп».
— Че она моя-то?
— Прости?
Я рычу и спрашиваю громче:
— Давно она?
— Минут пять.
— А дрых я долго?
— Прости?
— Ой, да иди ты в пень!
Я мну лицо. Туман в глазах расходится и забирает остатки сна, но Вероника Игоревна так и не шевелится. Это до ужаса пугает. Будто Медуза Горгона взглянула по глупости в зеркало и окаменела от собственного проклятия. Да, нарисуйте в воображении статую огненноволосой химички_физички — лет тридцати-сорока, неуместно красивой. Красивой, как долбанные ведьмы, которых штабелями сжигали в средние века, красивой настолько, что у вас перебивает дыхание.
Она неряшлива, она покусывает изнутри щеку, когда задумывается; ее длинные пальцы в липких и грязных пластырях, по которым плачет санэпиднадзор. Она не ставит четверок, а только двойки-тройки-пятерки. Вы уже догадались, что цифра на окне появилась не случайно?
Вишенка на торте: IQ Вероники Игоревны под 160 или сколько-там-бывает-максимально. Нет, это сложновато вообразить, так что засучите рукава — сейчас будет метафора.
МЕТАФОРА.
Вы не смотрели ужастик, где в уши героям забирался инопланетный червь и пожирал мозги? Представьте человека, мозг которого поедает этих тварей сам. Так, на завтрак, в перерывах между кофе и омлетом.
Опа! — и нет червя.
Вероника Игоревна. Поверьте, столь умные, красивые и язвительные классные руководители встречаются редко.
«Артур Александрович, снова будете с моей дочерью ворон ловить?»
И все же она единственный учитель, который стоил этих мучений в гимназии. Возьмите хотя бы электив по гальванике или наш чудо-класс. Или интерактивную доску! Ее привезли в феврале, и нам разрешат писать на ней пальцем, как на планшете.
Пальцем, Карл!
Сегодня еще понтовее: сначала мы выпускали змею из таблетки, а теперь «воскрешаем» знаменитостей. Если не верите, взгляните на доску.
Шуберт 1797–1828 (31 год) — тиф.
Вагнер 1747–1779 (32 года) — туберкулез.
Гауф 1802–1827 (25 лет) — тиф.
Ван Гог 1853–1890 (37 лет) — безумие.
Чайковский 1840–1893 (53 года) — холера.
Рафаэль 1483–1520 (37 лет) — сердечная недостаточность.
Увидели года жизни и болезни под портретами? Каждая парта ищет в справочниках РЛС таблетки, которые вылечили бы наших гениев, если бы изобрелись не в XX веке, а раньше. На нас с Валентином свалился Ван Гог: безумие, эпилепсия, гонорея и Бог знает, что еще. Когда я таки отыскал подходящее вещество, Валентин пошутил, мол, спасти — не спасем, но хотя бы душу художнику вылечим.
Как вы понимаете, меня вырубает на любых уроках, кроме химии и физики, но накануне Вероника Игоревна прислала ссылку на статью о кевларе (из его волокон плетут ткань бронежилета, на секундочку, и, еще на секундочку, придумала его женщина). В результате я сам себе напоминаю вампира, которого солнечным днем подняли из гроба.
Голод.
Раздражение.
Сонливость.
В классе смелеют. Парни шепчутся, ржут, пинают друг друга. Девки фоткают Веронику Игоревну на телефоны, выкладывают ее в Instagram, в Telegram, в Pochtamp и тут же комментируют. На экранчике моего телефона, который подремывает в углу стола, одно за другим вспыхивают оповещения из чата класса.
POCHTAPP сейчас
Ленка Павликовская
Вот это лицо XD
POCHTAPP сейчас
Олег Петраков
Перезагрузите ее нахер
POCHTAPP сейчас
Митяй Басов-Яроцкий
Когда гавняку съела))
Дегенераты.
Едва появляется новый коммент, по классу — окей, по той части, у которой телефоны, а не булыжники — прокатывается волна «би-бип». За «би-бип» тенями следуют шепотки, за шепотками — звуки жизнедеятельности. Кто-то шмыгает носом, кто-то кашляет, кто-то зевает.
И снова разбегается «би-бип» от новых комментов.
Поразительно: еще четыре года назад люди писали друг другу «смс» — теперь пришли чаты. Пулями летают фотки, видюшки, аудиосообщения. Телефоны худеют, экранчики растут. У каждого второго гимназиста появился личный, карманный интернет, а с ним и удаленный доступ ко всей галактике млечного пути.
К вечеру из Вероники Игоревны сварганят мем, и она поселится в google-поиске — где-то между Хитрым планом Путина и печальным Киану Ривзом.
[фото Вероники Игоревны]
КОГДА СПЬЯНУ НЕ ПОМНИШЬ, ПОСРАЛ ИЛИ НЕТ
Вы слышали выражение «испанский стыд»? Нет? Тогда вспомните, как ощущали неловкость за чужого человека, будто сами попали в глупую ситуацию. Если верить Википедии, благодарите за такое счастье «зеркальные нейроны». Красивое название, не правда ли? Ещё поблагодарите их за печаль, когда грустят рядом, и за веселье, когда раздаётся смех. Или за человека, с которым никак не разойдётесь, шагая навстречу друг другу, и один-в-один повторяете движения.
Поразительно: мой разум не запоминает, как употребляется «не» с наречиями, но статья о зеркальных нейронах врезалась в память намертво.
Телефон истерически мигает уведомлениями, и я чувствую, как этот самый «испанский стыд» — не за себя, а за Веронику Игоревну — по клеточке, по кусочку выедает меня изнутри.
Пальцы неуверенно разблокируют экран, находят в контактах «Классрук» и, помедлив, вжимают в дисплей синюю иконку вызова.
Надеюсь, хоть это выведет Веронику Игоревну из ступора.
Я выпрямляюсь и понимаю, что заснул лицом на новенькой парте в кабинете химии. Парят и свистят трубы отопления. За окном шуршит мартовский снег: белит чёрные ленты кладбищенских дорожек, одевает шапками кресты. Зима стоит, не отступает. И ещё пару недель она продержится, еще подремлет в ледяных тенях остов Северо-Стрелецка, а потом зарядят дожди. Смоют в канализацию хладореагент, прибьют к земле грязно-ноздреватый снег. Брызнут солнце, зелень и цветы, и небо вспыхнет ясно-синим — весна войдёт в свои права.
Но это потом, а пока за окном укрывается белым одеялом городское кладбище. На его фоне замерли силуэты учеников, и фигура Вероники Игоревны венчает безмолвные шеренги. Она опёрлась руками на стол, а спину наклонила к окну. Кажется, что-то на улице привлекло ее внимание, и мама Дианы окаменела в задумчивости.
Все окаменело.
Не двигается ни один человек, будто из одного кошмара я шагнул в следующий, но так и не проснулся. Ледяная волна взлетает от моего живота к горлу, но тут кто-то кашляет, кто-то шуршит одеждой. Ветерок вздергивает занавеску, куполом надувает платье Вероники Игоревны, и вырывает прядь-другую из рыжего хвоста ее волос.
Скажем так: иногда реальность не отличается от кошмара.
Я моргаю, прогоняя туман из глаз, и всматриваюсь в точку, которая загипнотизировала Веронику Игоревну. Это цифра «4». Ее выцарапали на мутном стекле, на фоне серого марта, снега и кладбища.
В животе вонзаются холодные коготки страха.
Весна.
Господи, всего год до конца гимназии.
Ещё будто вчера я цепенел у ледяной дорожки, и рыжие волосы Дианы взлетали к северному сиянию, а теперь…
Я взрослый?
Я ведь совсем взрослый.
Вероника Игоревна по-прежнему не двигается, и я поеживаюсь. Тягостное чувство только усиливает новый кабинет химии. Он выгорает сумеречным, эктоплазмическим пламенем: языками голубого, сине-зеленого, лазурного и фиолетового оттенков, которыми выкрасили стены и парты. На потолке синий огонь алеет, будто над морем загорается закат. Рисованный пожар, и под ним, зловещей иронией, пожар настоящий — ибо старый кабинет сгорел с подсобкой.
В голове мелькает не столько картинка — ощущение: мы с Дианой толкаемся плечами на пороге. Стены и потолок скрываются в черноте, пахнет гарью, а от Дианы — ацетоном, потому что у нее зашкалил сахар.
Когда же это случилось? Три? Четыре года назад?
— Че происходит? — спрашиваю я Валентина. Он обрабатывает в «Айфоне» мой снимок: подрисовывает нимб, крылья, горн и табличку «Не будить до конца света».
О, да, это Валентин, не удивляйтесь. Полноватый мальчик с открытой, добродушной мордочкой канул в Лету, чтобы на его месте выросло стодевяностосантиметровое верзилло. Оно застегивает до ворота белые рубашки, закупоривается в серые костюмы и собирает длинные волосы в хвост — будто уже сейчас готовится принять сан вслед за дедом. Разве что глаза Валентину оставили прежние: желтые глаза нечеловеческого оттенка, какой встречается лишь у ифритов из арабских легенд и диких зверей.
От этого неполного соответствия между реальным Валентином и его двойником из книги воспоминаний, у меня постоянно возникает неприятное, зудящее чувство. Как если бы я увидел рассинхрон, зазор в ткани пространства-времени.
— Твоя Мадам Кюри зависла, — отвечает Валентин и постит мой облагороженный портрет в «Почтамп».
— Че она моя-то?
— Прости?
Я рычу и спрашиваю громче:
— Давно она?
— Минут пять.
— А дрых я долго?
— Прости?
— Ой, да иди ты в пень!
Я мну лицо. Туман в глазах расходится и забирает остатки сна, но Вероника Игоревна так и не шевелится. Это до ужаса пугает. Будто Медуза Горгона взглянула по глупости в зеркало и окаменела от собственного проклятия. Да, нарисуйте в воображении статую огненноволосой химички_физички — лет тридцати-сорока, неуместно красивой. Красивой, как долбанные ведьмы, которых штабелями сжигали в средние века, красивой настолько, что у вас перебивает дыхание.
Она неряшлива, она покусывает изнутри щеку, когда задумывается; ее длинные пальцы в липких и грязных пластырях, по которым плачет санэпиднадзор. Она не ставит четверок, а только двойки-тройки-пятерки. Вы уже догадались, что цифра на окне появилась не случайно?
Вишенка на торте: IQ Вероники Игоревны под 160 или сколько-там-бывает-максимально. Нет, это сложновато вообразить, так что засучите рукава — сейчас будет метафора.
МЕТАФОРА.
Вы не смотрели ужастик, где в уши героям забирался инопланетный червь и пожирал мозги? Представьте человека, мозг которого поедает этих тварей сам. Так, на завтрак, в перерывах между кофе и омлетом.
Опа! — и нет червя.
Вероника Игоревна. Поверьте, столь умные, красивые и язвительные классные руководители встречаются редко.
«Артур Александрович, снова будете с моей дочерью ворон ловить?»
И все же она единственный учитель, который стоил этих мучений в гимназии. Возьмите хотя бы электив по гальванике или наш чудо-класс. Или интерактивную доску! Ее привезли в феврале, и нам разрешат писать на ней пальцем, как на планшете.
Пальцем, Карл!
Сегодня еще понтовее: сначала мы выпускали змею из таблетки, а теперь «воскрешаем» знаменитостей. Если не верите, взгляните на доску.
Шуберт 1797–1828 (31 год) — тиф.
Вагнер 1747–1779 (32 года) — туберкулез.
Гауф 1802–1827 (25 лет) — тиф.
Ван Гог 1853–1890 (37 лет) — безумие.
Чайковский 1840–1893 (53 года) — холера.
Рафаэль 1483–1520 (37 лет) — сердечная недостаточность.
Увидели года жизни и болезни под портретами? Каждая парта ищет в справочниках РЛС таблетки, которые вылечили бы наших гениев, если бы изобрелись не в XX веке, а раньше. На нас с Валентином свалился Ван Гог: безумие, эпилепсия, гонорея и Бог знает, что еще. Когда я таки отыскал подходящее вещество, Валентин пошутил, мол, спасти — не спасем, но хотя бы душу художнику вылечим.
Как вы понимаете, меня вырубает на любых уроках, кроме химии и физики, но накануне Вероника Игоревна прислала ссылку на статью о кевларе (из его волокон плетут ткань бронежилета, на секундочку, и, еще на секундочку, придумала его женщина). В результате я сам себе напоминаю вампира, которого солнечным днем подняли из гроба.
Голод.
Раздражение.
Сонливость.
В классе смелеют. Парни шепчутся, ржут, пинают друг друга. Девки фоткают Веронику Игоревну на телефоны, выкладывают ее в Instagram, в Telegram, в Pochtamp и тут же комментируют. На экранчике моего телефона, который подремывает в углу стола, одно за другим вспыхивают оповещения из чата класса.
POCHTAPP сейчас
Ленка Павликовская
Вот это лицо XD
POCHTAPP сейчас
Олег Петраков
Перезагрузите ее нахер
POCHTAPP сейчас
Митяй Басов-Яроцкий
Когда гавняку съела))
Дегенераты.
Едва появляется новый коммент, по классу — окей, по той части, у которой телефоны, а не булыжники — прокатывается волна «би-бип». За «би-бип» тенями следуют шепотки, за шепотками — звуки жизнедеятельности. Кто-то шмыгает носом, кто-то кашляет, кто-то зевает.
И снова разбегается «би-бип» от новых комментов.
Поразительно: еще четыре года назад люди писали друг другу «смс» — теперь пришли чаты. Пулями летают фотки, видюшки, аудиосообщения. Телефоны худеют, экранчики растут. У каждого второго гимназиста появился личный, карманный интернет, а с ним и удаленный доступ ко всей галактике млечного пути.
К вечеру из Вероники Игоревны сварганят мем, и она поселится в google-поиске — где-то между Хитрым планом Путина и печальным Киану Ривзом.
[фото Вероники Игоревны]
КОГДА СПЬЯНУ НЕ ПОМНИШЬ, ПОСРАЛ ИЛИ НЕТ
Вы слышали выражение «испанский стыд»? Нет? Тогда вспомните, как ощущали неловкость за чужого человека, будто сами попали в глупую ситуацию. Если верить Википедии, благодарите за такое счастье «зеркальные нейроны». Красивое название, не правда ли? Ещё поблагодарите их за печаль, когда грустят рядом, и за веселье, когда раздаётся смех. Или за человека, с которым никак не разойдётесь, шагая навстречу друг другу, и один-в-один повторяете движения.
Поразительно: мой разум не запоминает, как употребляется «не» с наречиями, но статья о зеркальных нейронах врезалась в память намертво.
Телефон истерически мигает уведомлениями, и я чувствую, как этот самый «испанский стыд» — не за себя, а за Веронику Игоревну — по клеточке, по кусочку выедает меня изнутри.
Пальцы неуверенно разблокируют экран, находят в контактах «Классрук» и, помедлив, вжимают в дисплей синюю иконку вызова.
Надеюсь, хоть это выведет Веронику Игоревну из ступора.