Волк в ее голове. Книга I
Часть 3 из 29 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Секунд десять мы безмолвно таращимся друг на друга. Постепенно плечи Дианы округляются, она чуть наклоняет голову и исподлобья смотрит на зелень северного сияния.
Я понимаю, что переборщил, и тараторю:
— Сделаем тут все, он подарит, и пойдём в ТЦ кататься на эксала… эскалаторах.
Лицо Дианы выражает скепсис, и я добавляю:
— Или в Афган. На какую-нибудь заброшку.
Скепсис заметно нарастает.
— Или домой к нам. Учитывая боевые действия, он там точно долго не останется.
Диана стонет.
— Чего там с нашими безумными предками?
В голове неприятно вспыхивает картинка: Вероника Игоревна после ссоры с батей, у нас дома. Она только вышла из комнаты «родителей», и сквозь застекленную дверь протекает голубоватый свет телевизора. Лицо Вероники Игоревны отвернуто от меня, из прически выбились рыжие пряди и скрыли чёрные глаза. Я только и вижу, что линию подбородка и губы, которые сжимаются в ниточку. Ворот белой рубашки расстегнут — сколько помню, Вероника Игоревна всегда щеголяет в этих мятых белых рубашках, — рукава неаккуратно, по-мужски, закатаны до локтей и приоткрывают созвездия родинок. Я смотрю на Веронику Игоревну и чувствую себя до предела неловко, будто подглядывал в замочную скважину, и меня застали с поличным.
— Ну-у, что?.. Мой батя сказал, что я тупой, потому что ему позвонила Влада Валерьевна и нажаловалась, что в сочинении я ни одного раза из тринадцати не смог написать одинаково фамилию этого г-городничего. А твоя мама стала меня защищать. А потом… потом мой батя предложил ей ещё раз уйти жить в пустынь и никому ничего не объяснять, а твоя мама начала бить посуду.
— Опять? — Диана корчит изможденную рожицу. — У нас тарелок скоро не останется.
— Батя ей то же самое сказал. И твоя мама ушла куда-то, а мой батя заперся в комнате с бутылкой «На березовых бруньках» и альбомом «Машины времени».
— Похоже, я вовремя свалила.
Диана смешно растопыривает руки, но мордашка ее грустнеет.
Да, с предками дело не задалось, иначе не скажешь. Не то чтобы наша семья совсем пропащая, — например, Диана придумала трехминутки нежности, когда кто-то один орал благим матом «трехминутка», а остальные (в идеале) бежали друг к другу и обнимались. Как мама Дианы и мой батя съехались? О, это отдельная песня, достойная современного трабаду… трубуду… а, неважно.
Тем временем Диана вытаскивает из рюкзака-осьминожки «Полароид» и — Пшик! — делает снимок. Я щурюсь от вспышки, в морозный воздух вылезает квадрат фотобумаги. Диана трясёт им, пока на сером фоне не проступает физиономия под углом градусов в шестьдесят. Краснощекий мальчик с мятно-зелеными (формулировка мамы Дианы) глазами и бычьей (формулировка Дианы) шеей.
Бу-э.
— Хроника пикирующего бомбардировщика начата, — невесело заявляет Диана и передаёт мне «Полароид».
Я осматриваю желто-чёрный, как шашечки такси, фотоаппарат и боязливо — вдруг что — касаюсь варежкой красной кнопки. Диана поправляет светло-ржавые пряди, которыми ветер укрывает ее лицо, и встаёт на цыпочки. Словно что-то рассматривает. Я оглядываюсь — над нами призрачным флагом колышется северное сияние. Какое-то давящее, тревожное чувство появляется в груди, и мой указательный палец рефлекторно вдавливает красную кнопку в корпус «Полароида».
Вспышка!
Каменный лабиринт полыхает белым, Диана падает, как подкошенная, и новый квадратик бумаги неторопливо выползает из фотоаппарата. Тени мечутся по снегу, рыжие волосы мечутся по снегу, Диана дергает ногами и руками — изображает, будто от съемки у нее кишки вывалились наружу.
— Очень натуралистично, — с ноткой сарказма хвалю я.
Холод пробирает меня волнами озноба, так что я подхожу к бочке, в круг резиновой вони и бронзового света. Лицо обдает горячим воздухом, пальцы отмерзают и покалывают.
Минуты через две Диана успокаивается, садится в снегу по-турецки и зарывается в голову рюкзака-осьминога.
— Ты че там копаешься, как енот? — спрашиваю я и варежкой поправляю шапку.
— Ты знаешь.
Диана вытаскивает что-то блестящее, демонстрирует мне и показывает на фотоаппарат.
Живот скручивает.
К несчастью, знаю.
«Полароид» ныряет в пасть осьминога, фотография переходит в руку Диане.
— Готов? — она отряхивается и подходит к бочке, снимает варежки. Черные глазища упорно высматривают что-то за моей спиной, в зеленовато-фиолетовом полумраке.
Легкий укол страха холодит солнечное сплетение, но я киваю. Пламя отражается в игле для инсулинового шприца. Диана медлит секунду и резко протыкает кожу на мизинце. Я чувствую, как напрягаюсь, лицо Дианы и вовсе говорит без слов «блевать». Через секунду она собирается с силами и мажет кровью фотографию. Шприц будто гигантское, раскаленное жало переходит ко мне.
Ох-х. Я неуверенно стаскиваю варежку, и пальцы мигом немеют на ледяном ветру. Живот скручивает от страха.
Чересчур сильный удар воткнет иглу в кость. Слабый — не пробьет и кожи. И вообще я избегаю колюще-режущие предметы.
— Чел, если боишься, ты всегда можешь бросить нашу говназию и стать… Пост-панк-прогрессив-металлистом! Там много ума не надо.
Чтобы вы понимали, у Дианы под паркой спрятался пунцовый кардиган с «Фекальным вопросом». А дома электрогитара с логотипом «Фекального вопроса» (угадаете с трех раз, каким?) и плакаты всех его альбомов. Это не говоря о значках, которые пришпилены на рюкзак-осьминожку, на бок рогатой шапки и черт знает куда еще.
Угу, а насчет «говназии»: во втором классе у меня выявили дисграфию. Нарушение письма. Не волнуйтесь, это не детский церебральный паралич и не синдром Дауна. У кучи знаменитых людей дисграфия, и она не мешает, если не нужно много писать. Ох, ну да, если ты не в общеобразовательной гимназии.
При этой болезни люди… ммм, часто ошибаются. Кто-то пропускает слоги, кто-то путает закорючки или добавляет лишние. Кто-то, подобно мне, еще и строчит буквы в зеркальном отражении.
Нет, вы не поняли.
БУКВЫ — не слова.
Я пишу «N» вместо «И», «R» вместо «Я» и так далее.
Это выходит само собой, но эффект на окружающих производит шикарный — будто я не урок конспектирую, а вызываю полтергейст.
Нет, вы, кажется, так и не поняли. Как бы объяснить… смотрел я летом киношку о мертвой девушке в полиэтилене, и меня до бессонницы напугали эпизоды кошмаров героя. Оказалось, когда записывались аудиодорожки, актеры читали слова задом наперед, а режиссер на монтаже включал реверс. Формально порядок букв возвращался в норму, но в речи персонажей появлялись обратные присвисты, звуки стягивались к неестественным паузам — казалось, зловещая бездна говорила со зрителем.
Вот примерно так я пишу.
Первые годы осознанной жизни я думал, что книги печатают исключительно на древнеегипетском, а вместо русского изучаем мы тот же древнеегипетский. Предки угробили тьму времени, денег и сил на борьбу с моей неграмотностью, на походы к логопедам, психологам, неврологам, на проверку рефлексов, сканирования и тесты. Репетиторы отказывались от денег, врачи заявляли, что у меня недоразвита часть мозга (я обычно представляю ее в виде аппендикса). Якобы, такое нарушение передается по наследству от отца к сыну или через поколение. Я понятия не имею, правда ли это. Знаю, что дед до смерти ни читал толком, ни писал, но пережил войну и сорок лет отработал на фабрике. Никто ему и слова не сказал. А мне… мне будто досталось родовое проклятие — учиться с недоразвитыми мозгами в гимназии.
Школа — это ад. Сущий ад. Ты каждый день заявляешься в пыточную камеру и садишься на кол или, не знаю, залезаешь в железную деву. Встречали эту особу? Полая металлическая фигура, изнанку которой покрывают шипы. Человека закрывают там, и острия вонзаются в кожу. Представили? А теперь представьте, что он каждый день ходит в железную деву. Встаёт по будильнику, умывается, пьёт кофе. Прокручивает новостную ленту. Одевается, проверяет плиту, закрывает дверь. Снова открывает дверь, снова проверяет плиту. Закрывает дверь. Проверяет дверь. Трясётся с минуту в лифте, трясётся с полчасика на троллейбусе. Минует турникеты на проходной, отключает телефон и закрывается внутри железной девы. Часов восемь корчится от боли, истекает кровью, а под вечер радостно чешет домой, чтобы в следующий день все повторилось снова. Бедняге не дают за это зарплату, не благодарят — вообще никак не поощряют — но кошмар продолжается год за годом, ибо какой-то старый пердун сказал, что так, блин, надо.
Ааааргх!
Со временем, конечно, свыклось-стерпелось-срослось, но до сих пор учусь я не ахти. Читаю ме-едленно, пишу с ошибками. Барахтаюсь между двойкой и тройкой по русскому и, что называется, света белого не вижу.
— Го-осподи, чел, даже отсюда заметно, как у тебя коленки трясутся.
— Ниче у меня не трясется.
Диана изображает «лунную походку» в каменном лабиринте, и ее тень то удлиняется, то укорачивается — пульсирует на снегу.
Помните, я говорил о ритуалах погребения на холме? На какой-то экскурсии нам рассказывали, что живого человека тропинка между камнями всегда приводит обратно ко входу. Мертвеца же лабиринт затягивает, как водоворот, и больше не выпускает наружу. Меня рядом с этими булыжниками постоянно берет оторопь — будто чувствуется ледяное прикосновение времени?.. древности?.. тлена?..
Я зажмуриваюсь и шпарю иглой по одеревенелому от холода пальцу.
— Вот сука!
Мой возглас замерзает с дыханием в морозном воздухе. Глазам делается тесно в орбитах, кожа на спине выпускает мураши. На мизинце набухает темно-алая капля.
— Чел, если ты еще раз выругаешься, я заклею скотчем уши и с тобой месяц разговаривать не буду, — недовольно бурчит Диана и вновь складывает руки на груди. Ходить задом наперед она не перестает.
— Сорян. Хотя твоя мама вчера так сказала.
— Ты хочешь быть похожим на мою маму?
Голос у Дианы подрагивает, и я поспешно отвечаю «нет», хотя у Вероники Игоревны это «вот сука» вчера вышло так смачно, что второй день приплясывает на кончике языка.
— И с кем она теперь пособачилась?
— Не то чтобы пособачилась. — Я мажу кровью свою фотку и выкидываю шприц. — Это когда мы химией занимались…
— «Мы»???
— Нууу… — я поднимаю взгляд на Диану и по ее насупленному лицу догадываюсь, что разговор свернул на опасную дорожку. — Как бы?..
— Давно вы с ней занимаетесь?
— Время от времени?..
Диана останавливается.
— Каждый день? Каждую неделю?
— Да она находит что-то интересное, и… и вот.
— То есть, моя мама учит тебя химии, и никто не подумал мне сказать?
— Не то чтобы учит… — я перебираю слова, как сапёр — проводки на бомбе, — думал, ты знаешь.
— Похоже, что я знаю?
— Ладно тебе!
— Чего, «ладно»? Почему я все узнаю последней? Что наши предки встречаются — я узнаю в день переезда. Что моя мама решила жить в православной секте — я узнаю от твоего отца. Что моя мама занимается с тобой этим обдолбанным зельеварением, я узнаю…
— Химией.
Я понимаю, что переборщил, и тараторю:
— Сделаем тут все, он подарит, и пойдём в ТЦ кататься на эксала… эскалаторах.
Лицо Дианы выражает скепсис, и я добавляю:
— Или в Афган. На какую-нибудь заброшку.
Скепсис заметно нарастает.
— Или домой к нам. Учитывая боевые действия, он там точно долго не останется.
Диана стонет.
— Чего там с нашими безумными предками?
В голове неприятно вспыхивает картинка: Вероника Игоревна после ссоры с батей, у нас дома. Она только вышла из комнаты «родителей», и сквозь застекленную дверь протекает голубоватый свет телевизора. Лицо Вероники Игоревны отвернуто от меня, из прически выбились рыжие пряди и скрыли чёрные глаза. Я только и вижу, что линию подбородка и губы, которые сжимаются в ниточку. Ворот белой рубашки расстегнут — сколько помню, Вероника Игоревна всегда щеголяет в этих мятых белых рубашках, — рукава неаккуратно, по-мужски, закатаны до локтей и приоткрывают созвездия родинок. Я смотрю на Веронику Игоревну и чувствую себя до предела неловко, будто подглядывал в замочную скважину, и меня застали с поличным.
— Ну-у, что?.. Мой батя сказал, что я тупой, потому что ему позвонила Влада Валерьевна и нажаловалась, что в сочинении я ни одного раза из тринадцати не смог написать одинаково фамилию этого г-городничего. А твоя мама стала меня защищать. А потом… потом мой батя предложил ей ещё раз уйти жить в пустынь и никому ничего не объяснять, а твоя мама начала бить посуду.
— Опять? — Диана корчит изможденную рожицу. — У нас тарелок скоро не останется.
— Батя ей то же самое сказал. И твоя мама ушла куда-то, а мой батя заперся в комнате с бутылкой «На березовых бруньках» и альбомом «Машины времени».
— Похоже, я вовремя свалила.
Диана смешно растопыривает руки, но мордашка ее грустнеет.
Да, с предками дело не задалось, иначе не скажешь. Не то чтобы наша семья совсем пропащая, — например, Диана придумала трехминутки нежности, когда кто-то один орал благим матом «трехминутка», а остальные (в идеале) бежали друг к другу и обнимались. Как мама Дианы и мой батя съехались? О, это отдельная песня, достойная современного трабаду… трубуду… а, неважно.
Тем временем Диана вытаскивает из рюкзака-осьминожки «Полароид» и — Пшик! — делает снимок. Я щурюсь от вспышки, в морозный воздух вылезает квадрат фотобумаги. Диана трясёт им, пока на сером фоне не проступает физиономия под углом градусов в шестьдесят. Краснощекий мальчик с мятно-зелеными (формулировка мамы Дианы) глазами и бычьей (формулировка Дианы) шеей.
Бу-э.
— Хроника пикирующего бомбардировщика начата, — невесело заявляет Диана и передаёт мне «Полароид».
Я осматриваю желто-чёрный, как шашечки такси, фотоаппарат и боязливо — вдруг что — касаюсь варежкой красной кнопки. Диана поправляет светло-ржавые пряди, которыми ветер укрывает ее лицо, и встаёт на цыпочки. Словно что-то рассматривает. Я оглядываюсь — над нами призрачным флагом колышется северное сияние. Какое-то давящее, тревожное чувство появляется в груди, и мой указательный палец рефлекторно вдавливает красную кнопку в корпус «Полароида».
Вспышка!
Каменный лабиринт полыхает белым, Диана падает, как подкошенная, и новый квадратик бумаги неторопливо выползает из фотоаппарата. Тени мечутся по снегу, рыжие волосы мечутся по снегу, Диана дергает ногами и руками — изображает, будто от съемки у нее кишки вывалились наружу.
— Очень натуралистично, — с ноткой сарказма хвалю я.
Холод пробирает меня волнами озноба, так что я подхожу к бочке, в круг резиновой вони и бронзового света. Лицо обдает горячим воздухом, пальцы отмерзают и покалывают.
Минуты через две Диана успокаивается, садится в снегу по-турецки и зарывается в голову рюкзака-осьминога.
— Ты че там копаешься, как енот? — спрашиваю я и варежкой поправляю шапку.
— Ты знаешь.
Диана вытаскивает что-то блестящее, демонстрирует мне и показывает на фотоаппарат.
Живот скручивает.
К несчастью, знаю.
«Полароид» ныряет в пасть осьминога, фотография переходит в руку Диане.
— Готов? — она отряхивается и подходит к бочке, снимает варежки. Черные глазища упорно высматривают что-то за моей спиной, в зеленовато-фиолетовом полумраке.
Легкий укол страха холодит солнечное сплетение, но я киваю. Пламя отражается в игле для инсулинового шприца. Диана медлит секунду и резко протыкает кожу на мизинце. Я чувствую, как напрягаюсь, лицо Дианы и вовсе говорит без слов «блевать». Через секунду она собирается с силами и мажет кровью фотографию. Шприц будто гигантское, раскаленное жало переходит ко мне.
Ох-х. Я неуверенно стаскиваю варежку, и пальцы мигом немеют на ледяном ветру. Живот скручивает от страха.
Чересчур сильный удар воткнет иглу в кость. Слабый — не пробьет и кожи. И вообще я избегаю колюще-режущие предметы.
— Чел, если боишься, ты всегда можешь бросить нашу говназию и стать… Пост-панк-прогрессив-металлистом! Там много ума не надо.
Чтобы вы понимали, у Дианы под паркой спрятался пунцовый кардиган с «Фекальным вопросом». А дома электрогитара с логотипом «Фекального вопроса» (угадаете с трех раз, каким?) и плакаты всех его альбомов. Это не говоря о значках, которые пришпилены на рюкзак-осьминожку, на бок рогатой шапки и черт знает куда еще.
Угу, а насчет «говназии»: во втором классе у меня выявили дисграфию. Нарушение письма. Не волнуйтесь, это не детский церебральный паралич и не синдром Дауна. У кучи знаменитых людей дисграфия, и она не мешает, если не нужно много писать. Ох, ну да, если ты не в общеобразовательной гимназии.
При этой болезни люди… ммм, часто ошибаются. Кто-то пропускает слоги, кто-то путает закорючки или добавляет лишние. Кто-то, подобно мне, еще и строчит буквы в зеркальном отражении.
Нет, вы не поняли.
БУКВЫ — не слова.
Я пишу «N» вместо «И», «R» вместо «Я» и так далее.
Это выходит само собой, но эффект на окружающих производит шикарный — будто я не урок конспектирую, а вызываю полтергейст.
Нет, вы, кажется, так и не поняли. Как бы объяснить… смотрел я летом киношку о мертвой девушке в полиэтилене, и меня до бессонницы напугали эпизоды кошмаров героя. Оказалось, когда записывались аудиодорожки, актеры читали слова задом наперед, а режиссер на монтаже включал реверс. Формально порядок букв возвращался в норму, но в речи персонажей появлялись обратные присвисты, звуки стягивались к неестественным паузам — казалось, зловещая бездна говорила со зрителем.
Вот примерно так я пишу.
Первые годы осознанной жизни я думал, что книги печатают исключительно на древнеегипетском, а вместо русского изучаем мы тот же древнеегипетский. Предки угробили тьму времени, денег и сил на борьбу с моей неграмотностью, на походы к логопедам, психологам, неврологам, на проверку рефлексов, сканирования и тесты. Репетиторы отказывались от денег, врачи заявляли, что у меня недоразвита часть мозга (я обычно представляю ее в виде аппендикса). Якобы, такое нарушение передается по наследству от отца к сыну или через поколение. Я понятия не имею, правда ли это. Знаю, что дед до смерти ни читал толком, ни писал, но пережил войну и сорок лет отработал на фабрике. Никто ему и слова не сказал. А мне… мне будто досталось родовое проклятие — учиться с недоразвитыми мозгами в гимназии.
Школа — это ад. Сущий ад. Ты каждый день заявляешься в пыточную камеру и садишься на кол или, не знаю, залезаешь в железную деву. Встречали эту особу? Полая металлическая фигура, изнанку которой покрывают шипы. Человека закрывают там, и острия вонзаются в кожу. Представили? А теперь представьте, что он каждый день ходит в железную деву. Встаёт по будильнику, умывается, пьёт кофе. Прокручивает новостную ленту. Одевается, проверяет плиту, закрывает дверь. Снова открывает дверь, снова проверяет плиту. Закрывает дверь. Проверяет дверь. Трясётся с минуту в лифте, трясётся с полчасика на троллейбусе. Минует турникеты на проходной, отключает телефон и закрывается внутри железной девы. Часов восемь корчится от боли, истекает кровью, а под вечер радостно чешет домой, чтобы в следующий день все повторилось снова. Бедняге не дают за это зарплату, не благодарят — вообще никак не поощряют — но кошмар продолжается год за годом, ибо какой-то старый пердун сказал, что так, блин, надо.
Ааааргх!
Со временем, конечно, свыклось-стерпелось-срослось, но до сих пор учусь я не ахти. Читаю ме-едленно, пишу с ошибками. Барахтаюсь между двойкой и тройкой по русскому и, что называется, света белого не вижу.
— Го-осподи, чел, даже отсюда заметно, как у тебя коленки трясутся.
— Ниче у меня не трясется.
Диана изображает «лунную походку» в каменном лабиринте, и ее тень то удлиняется, то укорачивается — пульсирует на снегу.
Помните, я говорил о ритуалах погребения на холме? На какой-то экскурсии нам рассказывали, что живого человека тропинка между камнями всегда приводит обратно ко входу. Мертвеца же лабиринт затягивает, как водоворот, и больше не выпускает наружу. Меня рядом с этими булыжниками постоянно берет оторопь — будто чувствуется ледяное прикосновение времени?.. древности?.. тлена?..
Я зажмуриваюсь и шпарю иглой по одеревенелому от холода пальцу.
— Вот сука!
Мой возглас замерзает с дыханием в морозном воздухе. Глазам делается тесно в орбитах, кожа на спине выпускает мураши. На мизинце набухает темно-алая капля.
— Чел, если ты еще раз выругаешься, я заклею скотчем уши и с тобой месяц разговаривать не буду, — недовольно бурчит Диана и вновь складывает руки на груди. Ходить задом наперед она не перестает.
— Сорян. Хотя твоя мама вчера так сказала.
— Ты хочешь быть похожим на мою маму?
Голос у Дианы подрагивает, и я поспешно отвечаю «нет», хотя у Вероники Игоревны это «вот сука» вчера вышло так смачно, что второй день приплясывает на кончике языка.
— И с кем она теперь пособачилась?
— Не то чтобы пособачилась. — Я мажу кровью свою фотку и выкидываю шприц. — Это когда мы химией занимались…
— «Мы»???
— Нууу… — я поднимаю взгляд на Диану и по ее насупленному лицу догадываюсь, что разговор свернул на опасную дорожку. — Как бы?..
— Давно вы с ней занимаетесь?
— Время от времени?..
Диана останавливается.
— Каждый день? Каждую неделю?
— Да она находит что-то интересное, и… и вот.
— То есть, моя мама учит тебя химии, и никто не подумал мне сказать?
— Не то чтобы учит… — я перебираю слова, как сапёр — проводки на бомбе, — думал, ты знаешь.
— Похоже, что я знаю?
— Ладно тебе!
— Чего, «ладно»? Почему я все узнаю последней? Что наши предки встречаются — я узнаю в день переезда. Что моя мама решила жить в православной секте — я узнаю от твоего отца. Что моя мама занимается с тобой этим обдолбанным зельеварением, я узнаю…
— Химией.