Волчанский крест

— На самом-то деле тебя вовсе не это интересует, — все тем же ленивым, сытым тоном предположил Субботин.

— Хорошо, пускай не это. Не только это. Ты мне главное скажи: откуда у тебя такие деньги?

— Вот! — тоном человека, услышавшего наконец то, что давно хотел услышать, воскликнул Николай Гаврилович и, поскольку Ежов до сих пор не выпил, слил остатки водки в свой стакан. — Вот что тебе надо-то! — продолжал он, убирая пустую бутылку под стол. — Вот, Макар, что тебе с самого первого дня покоя-то не дает, — откуда? Вот где собака-то зарыта! Знал я, чувствовал, что не надо тебе помогать. Расчувствовался, дурак старый, — как же, родственник в беде! А родственничек оказался из тех, которые, ежели им палец дать, так и норовят всю руку отхватить. Нет, брат, не выгорит у тебя тут ни хрена! Ты скажи, какого рожна тебе надо? На ногах стоишь твердо, дышать я тебе даю, глаза на многое закрываю. Деньги к тебе рекой текут, а тебе все мало?! Вот тебе! — он через стол показал Ежову дулю. — Вот тебе ключ от шифра — читай, чего написано! Не твоего ума это дело — вот что тут написано! Не для тебя положили — не ты и возьмешь. Ты это, Макар, крепенько усвой, если хочешь в наших краях нормально жить.

Он помолчал, отдуваясь, понемногу остывая, как чайник, под которым погасили огонь, потом допил водку, закурил папиросу и уже спокойнее продолжал:

— И еще одно учти. Ты уже столько всякой всячины разнюхал, что жить — неважно, хорошо или плохо, спокойно или беспокойно, а просто жить, понимаешь? — теперь можешь только тут, — он постучал указательным пальцем по столу, — тут, в Волчанке. Это, Макар Степаныч, такое место, что если здесь маленько обжиться, оглядеться — вот, примерно, как ты, — то хода отсюда уже нету. Это место своих не отпускает, а ты, как ни крути, свой. особенно теперь, после этого нашего разговора. Так что думай, как дальше жить, Макар Степанович.

Некоторое время Ежов сидел неподвижно, старательно избегая тяжелого, в упор, взгляда Николая Гавриловича, который каким-то волшебным образом совершенно преобразился и теперь менее всего напоминал доброго и недалекого провинциального дядюшку.

— Ладно, — со вздохом сказал наконец Макар Степанович и поднялся, резко оттолкнув кресло для посетителей. — Будь здоров, дядя Коля. А все-таки зря ты со мной так. Зря. Не подумавши ты это, дядя Коля, ей-богу, не подумавши.

Он повернулся к Субботину спиной и направился к дверям. На полпути его остановил голос мэра, который жестко произнес:

— И еще запомни: никакой я тебе, пащенок, не дядя Коля, а Николай Гаврилович. Тоже мне, племянничек выискался! Запомнишь?

— Запомню, — не оборачиваясь, пообещал Ежов и наконец-то убрался из кабинета.

Дверь за ним, по обыкновению, закрылась не до конца. Алевтина Матвеевна подошла, чтобы ее прикрыть, и, как всегда, заглянула в кабинет — спросить, не надо ли чего начальству.

— Вот что, Матвеевна, — выбирая на блюде самый аппетитный пирожок, рассеянно сказал Николай Гаврилович, — вызови-ка ты мне Басаргина.

— Басаргин с утра в районе, — напомнила секретарша.

— Ах да, в самом деле.

— Что-нибудь срочное, Николай Гаврилович?

— А? Срочное? Да нет. Думаю, что нет. Но как только вернется, пусть сразу же зайдет.

Дверь закрылась, отчетливо щелкнув замком. Николай Гаврилович выбрал наконец пирожок, поднес его ко рту, но передумал и раздраженно швырнул обратно на блюдо. Есть ему не хотелось — хотелось открыть вторую бутылку водки и выпить ее в один присест. Но рабочий день был в самом разгаре, события в Волчанке грозили выйти из-под контроля, и глава поселковой администрации в такой обстановке должен был сохранять ясность мышления. Поэтому пить он не стал, а, закурив новую папиросу, заставил себя сосредоточиться на текущих делах.





* * *


Обнаружив, что в руке у него все еще дымится сигарета, Гоша сделал пару жадных затяжек и постарался взять себя в руки. Пермяк скорее всего просто решил над ним подшутить. Шутка была дурацкая, совершенно не смешная — как раз в духе Коли Пермяка, который за всю свою жизнь не удосужился прочитать пары хороших книжек и потому шутил всегда ниже пояса. А может быть, он и вправду оступился на краю этой чертовой ямы и навернулся вниз. Падал он, конечно, спиной вперед, а это самый неудачный из всех возможных вариантов — так действительно недолго треснуться затылком и потерять сознание.

По сравнению с тем, что ему только что померещилось, предположение, что Пермяк заработал сотрясение мозга, показалось Гоше очень даже привлекательным. Подумаешь, протащить этого увальня десяток километров на горбу! Приятного в такой прогулке, конечно, мало, но зато никакой мистики. Да и Пермяк, очень может статься, очухается и пойдет сам, своими ногами.

Почувствовав себя немного спокойнее — как взрослый, самостоятельный, не верящий в глупые сказки мужчина, житель большого города, которому не пристало бояться кучки жалких, ощипанных деревьев, а не как запуганный детскими страшилками малыш, — Гоша Зарубин поднялся с бревна, на котором сидел, и сделал решительный шаг в сторону шурфа.

И сейчас же из кустов, из самой непролазной гущи, раздался странный, негромкий, но отчетливый звук — не то хрюканье, не то чавканье, не то просто чья-то сытая отрыжка. Звук был густой, звериный; как-то сразу чувствовалось, что в глотку, способную издать такой звук, можно без особого труда протолкнуть футбольный мяч.

Или, скажем, голову.

Гоша почувствовал, что ноги под ним ослабели, а все тело стало невесомым, как будто его надули водородом. Как человек пьющий, и крепко, Гоша не раз попадал в острые ситуации и по опыту знал, что данное ощущение обычно предшествует паническому бегству — по крайней мере, у него, да и у других, наверное, тоже. И он бы непременно побежал, причем с огромным облегчением, но его остановила простенькая мысль: а вдруг это все-таки шутка? Если услышанный только что звук издал Пермяк и если Гоша, испугавшись этого звука, пустится наутек, веселая жизнь ему гарантирована до самого конца экспедиции. Пермяк будет рассказывать об этом на каждом углу, всякий раз добавляя к рассказу новые детали, пока Зарубину небо не покажется с овчинку. А когда покажется, все равно не угомонится — будет хихикать у него за спиной, тыкать пальцем и сочинять все новые небылицы.

Преодолев оцепенение, Гоша сделал еще один шаг, почти уверенный, что вот-вот снова услышит тот же звериный, нечеловеческий звук. Звук, однако, не повторился, и Зарубин зашагал смелее и тверже, с каждым шагом преисполняясь уверенности, что, дойдя до ямы, никакого Пермяка в ней не увидит, а также решимости сказать этому шутнику пару ласковых. А может быть, даже и надавать по ушам — видит бог, он это заслужил, за такие шутки вообще убивать надо.

Он заглянул в яму и сразу понял, что убивать Пермяка ему не придется.

Эта глупая мысль, как пробка, законопатила внутри его оцепеневшего мозга какой-то узкий проход, по которому в сознание могло бы поступить хоть что-то еще. «Хрен ты его теперь убьешь», — думал Гоша Зарубин, глядя на лежащее в квадратной яме скрючившееся в неестественной позе тело. И снова: «Хрен ты его теперь убьешь.» И опять.

Пермяка можно было узнать только по одежде да еще, пожалуй, потому, что никого другого с ними тут не было. Каких-то особых примет экспедиционного водителя Гоша Зарубин не знал, а что касается лица, то оно, можно сказать, отсутствовало. То есть оно было, но имело такой вид, словно Пермяк отвесно спикировал с верхнего этажа небоскреба, приземлившись точнехонько на макушку. В результате на плечах у него теперь вместо головы торчал какой-то кровавый блин, на поверхности которого можно было различить сплющенные, смятые, искаженные, как в кривом зеркале, детали физиономии, показавшейся Зарубину чужой, незнакомой и жуткой, как рожа ходячего мертвеца из фильма ужасов.

Одно было ясно: получить такую травму, свалившись в мелкую, едва по пояс, яму, невозможно. Да и небоскреба никакого поблизости не наблюдалось. Следовательно, кто-то помог Пермяку умереть — умереть мгновенно и грязно, как муха под мухобойкой.

Не сводя глаз с изуродованного трупа, не чувствуя собственного тела, как во сне, Гоша попятился от страшной ямы и не глядя протянул правую руку туда, где стоял прислоненный к дереву карабин.

В тот самый миг, когда Гошина рука коснулась нагретого солнцем вороненого железа, за спиной у него опять раздался знакомый звук, на этот раз более громкий, уже не оставлявший места для сомнений и мыслей о каких-то шутках. Зарубин подскочил как ужаленный и стремительно обернулся, сжимая потными ладонями горячий от солнца карабин.

Тварь стояла прямо перед ним, шагах в десяти, на открытом месте, снизу примерно до бедер прикрытая какими-то кустиками. Была она серебристо-серая, огромная и сутулая, с покатыми костлявыми плечами нечеловеческой ширины и с глубоко ушедшей в эти плечи уродливой головой — не столько, впрочем, уродливой, сколько жуткой, невообразимо отвратной, отталкивающей. Огромная зубастая пасть ухмылялась глупой ухмылкой кретина, предпочитающего всем существующим на свете блюдам свежую человечину; глубоко посаженные глаза поблескивали из-под нависающих надбровных дуг, украшенных длинными пучками жесткой седой шерсти.

Затем тварь шагнула вбок и беззвучно исчезла, скрывшись за стволом старой сосны. Легче от этого не стало: Гоша точно знал, что зверюга где-то рядом и, очень может статься, не одна. А уж о намерениях обитателей здешних мест гадать просто не приходилось — они были недвусмысленны, как удар, расплющивший череп Пермяка.

Затем жуткое создание, по странной ассоциации напомнившее Гоше ожившую химеру с собора Парижской Богоматери, появилось вновь. При этом доброй половины и без того небольшого расстояния, отделявшего эту тварь от Зарубина, как не бывало. Выйдя из ступора, Гоша вскинул карабин и, почти не целясь, нажал на спуск.

И ничего не произошло. Тварь издала низкое, на пределе слышимости, рычание, и пригнулась, явно готовясь к прыжку. В этот момент Гоше, вообще-то, полагалось бы потерять сознание или хотя бы просто завизжать от ужаса, но он, как ни странно, опомнился и сообразил, что карабин просто-напросто стоит на предохранителе. Слава богу, в армии Зарубин в свое время отслужил, а «сайга» мало чем отличалась от родного и близкого большинству россиян мужского пола «калаша». Большой палец Гошиной правой руки будто сам собой нащупал и сдвинул вниз флажок предохранителя, ствол чуть шевельнулся, нащупывая цель, и карабин выпалил с коротким оглушительным звуком.


Тварь стремительно и бесшумно нырнула за дерево, и Гоша выстрелил еще раз — не потому, естественно, что надеялся прострелить толстый сосновый ствол насквозь, а просто потому, что звуки выстрелов вселяли в него бледную тень уверенности в себе. От дерева отлетела длинная щепка, на темном стволе осталась ярко-белая отметина; послышался торопливый, удаляющийся треск и шорох кустов, через которые кто-то драпал — без памяти, напролом, — и снова наступила тишина. Тварь боялась карабина, а это давало Гоше хоть какой-то шанс на выживание. а может быть, и на победу.

Это была мужественная мысль — настолько мужественная, что реставратор Георгий Константинович Зарубин поразился собственному самообладанию. Ему не раз случалось струсить в драке, но, когда дошло до настоящего дела, он оказался способен дать решительный отпор. И кому! Не мелкому уголовнику из подворотни, не пьяному жлобу, претендующему на твою кружку пива в привокзальной тошниловке, а.

А кому, собственно?

Этот неожиданно пришедший в голову вопрос снова заставил Гошины ноги ослабнуть. Потому что оборотень на экране телевизора — это одно, какой-нибудь не изученный современной наукой снежный человек — другое; снежный человек, если он действительно существует, реален, а значит, представляет большую опасность, чем экранный персонаж. Но вот оборотень, шагнувший с экрана прямиком в уральскую тайгу, — это не какое-то там недостающее звено в эволюционной цепи, это — полный абзац. Как говорится, сушите весла.

Он услышал справа от себя рычание и без раздумий пальнул по кустам, откуда оно доносилось. Проклятая тварь перемещалась по лесу на диво незаметно, стремительно и бесшумно. Или она все-таки была не одна?

Из ямы, где лежал труп Пермяка, уже слышалось деловитое жужжание — привлеченные запахом крови мухи слетались на пир. Гошу Зарубина охватило отчаянье, когда он представил себе обратный путь — неимоверно длинный, изнурительный переход по пересеченной местности, да еще и в компании этих. как их. На мгновение соблазнительная мысль о самоубийстве овладела его сознанием. Сунул дуло в рот, нажал — и все твои неприятности позади.

— Да хрен вам, суки волосатые! — истерично взвизгнул Гоша.

В ответ снова раздалось глухое рычание, и он пустился наутек.

Бегство было кошмарным. Пока Гоша бежал, продираясь сквозь кусты и не слыша ничего, кроме производимого им самим адского шума, он пребывал в полной уверенности, что его настигают, уже почти настигли и что на голову вот-вот обрушится такой же ужасный, невообразимо жестокий и сильный удар, как тот, что покончил с Пермяком. Тогда он резко останавливался и разворачивался на сто восемьдесят градусов, готовясь дорого продать жизнь, но позади никого не было. Иногда откуда-нибудь доносился шорох или треск сломавшегося сучка, и тогда Гоша наугад посылал в ту сторону пулю. Гром выстрела ненадолго выводил его из полуобморочного состояния, и некоторое время он бежал, сознательно выбирая дорогу и стараясь прислушиваться к тому, что делалось сзади.

Перебравшись через завал, оказавшись на твердой, укатанной дороге и отмахав по ней несколько километров, Гоша начал мало-помалу успокаиваться. Он уже покинул запретную зону, обозначенную знаком, который так опрометчиво расстрелял Пермяк; он уходил от монастыря, уходил навсегда и с твердым намерением больше никогда сюда не возвращаться. Неужели это так сложно понять? Ему больше ничего не было здесь нужно; мысль о фресках, ради которых его занесло в эту чертову даль, теперь вызывала у Гоши только нервный смех. Какие фрески?! Господи! Да дай только Гоше Зарубину отсюда выбраться — он мусорщиком устроится! Или ассистентом ассенизатора, говно будет возить. С говном как-то спокойнее, за него, по крайней мере, не убивают.

Сам не зная зачем, Гоша высказал все это вслух, и притом довольно громко, обращаясь к притихшему лесу по сторонам дороги. Лес ничего не ответил; потом где-то защебетала какая-то мелкая птаха. Гоша воспринял это как добрый знак и, остановившись, достал из кармана бутылку водки, мимоходом удивившись тому, что она уцелела. Человек погиб, а пузырь, который он собирался раздавить, целехонек. Чудны дела твои, Господи! Жаль только, что от твоих чудес людям никакой радости, наоборот — блевать охота.

Внутри у него все пересохло и, казалось, даже потрескалось от жажды. Гоша нетерпеливо отвинтил пробку, поднес к губам теплое горлышко и сделал хороший глоток. Конечно, вода сейчас была бы предпочтительнее, но при мысли о том, чтобы спуститься через заросли на дно распадка, по которому журчала Волчанка, Гошу пробрал озноб. Тем более что лес уже начал погружаться в вечерние сумерки — Зарубин заметил это, когда, запрокинув голову для глотка, посмотрел в розовеющее предзакатное небо.

Надо было поторапливаться. Путь предстоял еще неблизкий, а очутиться в ночном лесу наедине с населяющими его потусторонними тварями Гоше совсем не улыбалось. Оно и днем-то не слишком весело, а уж ночью. Бр-р-р!

Завинтив пробку, Зарубин сунул бутылку в карман и двинулся в путь, на ходу вгрызаясь в колбасу и глотая ее, как голодный пес, огромными, непережеванными кусками. Он уже начал задумываться о том, что скажет Краснопольскому, как объяснит свое долгое отсутствие и гибель Пермяка. Конечно, надо рассказать правду, убедить этого упрямца поскорее отсюда убраться, но ведь он же не поверит! Ни единому слову не поверит, тем более что перегаром от Гоши, естественно, разит за версту.

И вот тут-то, когда Гоша уже почти успокоился и погрузился в раздумья о делах житейских, имеющих очень мало общего с сиюминутными проблемами выживания, кусты позади и слева от него опять затрещали, да так громко, словно в них ворочалось животное, размерами и весом сопоставимое с японским карьерным бульдозером «Камацу».

Зарубин обернулся, уронив на землю обгрызенную колбасу, и навскидку пальнул по метнувшейся через дорогу сгорбленной, косматой тени. Тень зарычала в ответ, затрещала кустами на другой стороне дороги, и все опять стихло.

Гоша бросился бежать сквозь сгущающиеся сумерки, испытывая примерно те же ощущения, что и человек, проснувшийся после жуткого ночного кошмара, осознавший, что это был только сон, и на середине сладкого зевка вдруг увидевший, что преследовавший его монстр из сновидения стоит, насмешливо скаля клыки, у изголовья кровати.

Зарубин еще дважды выстрелил по кустам, а при попытке выстрелить в третий раз обнаружилось, что магазин карабина пуст. Гоша хрипло выругался на бегу, вспомнив об оставшейся в подсумке на ремне у мертвого Пермяка запасной обойме.

Бросать карабин Гоша не стал. До поселка оставалось от силы километра два, а косматая лесная зверюга, даже если и впрямь имела когда-то человеческий облик и до сих пор хранила под своим толстым звериным черепом искру человеческого разума, вряд ли была настолько продвинутой, чтобы знать, сколько именно патронов помещается в обойме карабина «сайга». Как ни крути, а даже разряженный карабин намного лучше, чем пустые руки, — им можно пугать, а при нужде и воспользоваться как дубиной.

Было уже почти совсем темно, когда Гоша добрался до места, где они с Пермяком устроили первый привал. В полном изнеможении рухнув на четвереньки, реставратор припал потрескавшимися, пересохшими губами к ледяной воде, что, журча, струилась по обкатанным булыжникам. Бесполезный карабин лязгнул о камень. Глотая чистую, сладкую воду, Зарубин услышал, как совсем неподалеку, в поселке, у кого-то дома заиграло радио. Передавали что-то попсовое, но эта ритмичная, кое-как зарифмованная белиберда сейчас прозвучала для Гоши подобно ангельскому хору.

Потом где-то совсем рядом негромко стукнул камень. Гоша поднял голову и увидел справа от себя, на расстоянии какого-нибудь метра, громоздкую, косматую, затушеванную сумерками горбатую громадину, от которой даже на открытом воздухе отвратительно разило какой-то гнилью. Издав задушенный заячий писк, Гоша, как был, на четвереньках, живо попятился от этого кошмара. Но лесное чудище без труда настигло его, одним мощным рывком за шиворот поставило на ноги и нанесло короткий, расчетливый и жестокий удар прямо в лицо.





Глава 17




Уже в сумерках, находясь в какой-нибудь полусотне километров от Волчанки, Глеб увидел на обочине знакомый темно-синий «уазик». Капот был поднят, огни аварийной сигнализации ритмично вспыхивали и гасли, из двигателя выпячивался обтянутый грязноватым милицейским камуфляжем обширный зад. Обе передние дверцы были распахнуты настежь — надо полагать, для сквозняка, — а вдоль машины, дымя папиросой, с хмурым и крайне недовольным видом прохаживался капитан Басаргин. Он начал поднимать руку, но Глеб уже притормозил и включил указатель поворота.

— Какая встреча! — радостно воскликнул Сиверов, когда капитан, обойдя кабину, остановился около водительской двери. — Позагорать решили?

— Тебя-то каким ветром сюда занесло? — хмуро поинтересовался Басаргин, машинально пожимая протянутую Глебом прямо через открытое окно руку.

— А ты мне не рад? — уклонился от ответа Сиверов. — Так я могу и уехать! Ну, что там у вас?

— Да хрен его знает, — сердито проворчал Басаргин, оглянувшись на свою машину. — Гордость отечественного автопрома! Проходимость, понимаешь, повышенная, а вот ездить — ну ни хрена не хочет!

— Знакомая история, — посочувствовал Глеб. — У нас, — он похлопал ладонью по баранке, давая понять, кого имел в виду под словом «нас», — та же история: и проходимость повышенная, и характер, мать его, сложный. Ну что, цеплять будем?

Басаргин, казалось, задумался над этим предложением.

— Нет, — сказал он наконец с какой-то мстительной интонацией, — цеплять не будем. Больно много чести! Пускай ковыряется, умник. Мастер, понимаешь ты, на все руки. Десяти лет машине нет, а она у него ездить не хочет! Если его сейчас на буксире в поселок притащить, — пояснил он, прихлопывая на шее комара, — он еще две недели ремонтироваться будет — канючить, запчасти требовать, права качать. А так, глядишь, за часок-другой управится. Тем более что темнеет уже.

— Да, — согласился Глеб, — темноты у вас, в Волчанке, не только люди, но, по-моему, даже и машины боятся.

Басаргин волком зыркнул на него из-под козырька фуражки, но никакой иной реакции не последовало.

— Меня-то подвезешь? — спросил он, откусывая и выплевывая под ноги обслюненный кончик папиросного мундштука. — А то мне еще надо в отделение зайти, посмотреть, что да как.

— Да не вопрос, — сказал Глеб. — Залезай.