Волчанский крест

— Дурак, сам ты малахит! — сказал ему Пермяк. — Это ж изумруды! Ты погляди, ведь валяются же, считай, на самой поверхности! Ну, ясно теперь, почему им тут геологи и вообще посторонние не в жилу. Имея такую кормушку, я бы сам к ней в жизни никого не подпустил. Вот ловкачи! Ведь целый роман сочинили!

Он спрятал невзрачные камешки в карман брюк и подхватил карабин.

— Айда!

Они встретили еще три или четыре шурфа, выбитых кем-то прямо у тропы. Можно было предположить, что в глубине леса шурфов еще больше. Теперь Пермяк то и дело останавливался, подбирая то один подозрительный камешек, то сразу пригоршню, так что через каких-нибудь полчаса карманы его штанов разбухли, как у маленького мальчика, повсюду таскающего за собой свои сокровища — катушки от ниток, гайки, шурупы, сломанные игрушечные автомобильчики и прочий хлам. Выглядел Пермяк настоящим именинником, и было отчего: если собранные им камни и впрямь были самоцветами, его, несомненно, ждала слава первооткрывателя богатого месторождения. Даже Гоша Зарубин, безнадежно далекий от геологии, понимал, что если драгоценные камни можно вот так запросто собирать прямо у себя под ногами, то по науке, промышленным способом их можно будет добывать тоннами.

Потом Пермяк вдруг остановился и, стаскивая с плеча чехол с карабином, длинно выругался матом.

Гоша поднял глаза и отпрянул. Прямо у тропы на вбитом в землю шесте торчал, скаля серо-желтые зубы, череп какого-то крупного животного — коровы, а может быть, и лося. Ниже черепа к столбу была прикреплена ржавая табличка, отодранная, по всей видимости, с какой-то трансформаторной будки, — человеческий череп на фоне перекрещенных костей. Табличка была вся побита ржавчиной, а кое-где ее вообще проело насквозь, из чего следовало, что висит она тут далеко не первый год.

Намек был предельно ясен. Гошу Зарубина до костей прохватило ледяным кладбищенским холодком, зато Пермяку все было как с гуся вода. Продолжая невнятно, сквозь зубы материться, он рывком сорвал с карабина чехол. Спрятанная внутри палка сухой колбасы вывалилась и тяжело шлепнулась на серебристый мох. Зарубин машинально наклонился и поднял колбасу. Она была липкая на ощупь из-за того, что ее уже полдня таскали по жаре, и Гоша подумал, что есть ее, пожалуй, не следует — того и гляди, пронесет, да так, что до самого поселка будешь лететь со спущенными штанами — на реактивной тяге.

Пермяк с лязгом передернул затвор и выпалил с бедра, целясь в коровий череп. В череп он, конечно, не попал, зато попал в табличку. Над распадком покатилось гулкое эхо; пуля пробила ржавую жесть насквозь и перешибла пополам сухую, серебристо-серую от старости сосновую жердь, на которой крепилось это недвусмысленное предупреждение. В воздух взлетело облачко древесной трухи, полетели щепки. Пробитая табличка упала на землю лицевой стороной вниз, дурацкий череп, кувыркаясь, подкатился к самым ногам Пермяка, и тот от души врезал по нему носком сапога. Разваливаясь в воздухе, череп улетел в кусты. В целом все это получилось довольно эффектно, хотя Гоша все-таки предпочел бы обойтись без стрельбы.

— Суки, — все еще сквозь зубы, но уже со снисходительными нотками победителя процедил Пермяк. — Заразы. Пр-р-роститутки небритые! Взрослые люди, а ведут себя, как дети малые. Козлы деревенские, вонючие, лошаки, пальцем деланные.

Высказавшись, он закурил сигарету, поставил карабин на предохранитель и забросил его за плечо — по-охотничьи, дулом вниз. Чехол, не влезавший ни в один карман, он повесил на ветку и, не оглядываясь на Гошу, целеустремленно, как бульдозер, попер вперед по тропе.

Только пройдя вслед за ним шагов пятьдесят, Зарубин обнаружил, что все еще несет в руке колбасу. Он попытался пристроить ее в какой-нибудь карман, но колбаса была для этого чересчур длинной и отовсюду вываливалась. Тогда он расстегнул куртку и сунул колбасу под ремень, как невиданный кинжал или, скажем, дубинку. Воздух приятно охладил разгоряченное тело под насквозь пропотевшей майкой; комаров и прочей крылатой мерзости тут, наверху, почти не было, и Гоша не стал застегиваться.

Около очередного, выкопанного почему-то прямо в кустах на краю тропы шурфа Пермяк остановился, но искать камешки не стал, а, прислонив карабин к стволу ближайшего дерева, принялся деловито расстегивать штаны. Гоша отошел в сторонку, присел на трухлявый ствол вывороченного давним ураганом дерева и, деликатно отвернувшись, закурил сигаретку. Во рту было сухо, дым царапал горло, как наждак, и вонял паленой тряпкой, как будто Гоша курил не приличную сигарету, а столь горячо любимый местными жителями «Беломор». За спиной слышался треск раздвигаемых веток, кряхтенье и возня. Гоша как раз раздумывал, не хлебнуть ли ему все-таки водки, когда кусты позади него затрещали громче, а затем раздался глухой шум, как от падения чего-то тяжелого.

«Готово дело, — подумал Гоша, — навернулся. Прямо в яму навернулся, урод, на собственное дерьмо. Нужна была ему эта яма. Тоже мне, интеллигент, на ровной земле ему орлом не сидится!»

Он немного подождал, прислушиваясь, но вместо ожидаемого треска веток и раздраженного мата услышал только тоненький писк одинокого комара. Обернувшись, Гоша увидел прислоненный к дереву в метре от шурфа карабин; Пермяка видно не было, из чего следовало, что он действительно кувыркнулся на дно шурфа, не удержавшись на его краю. Как это ни прискорбно, в глубине души, и притом не так уж глубоко, данное происшествие Гошу порадовало, ибо за время их прогулки Пермяк успел ему безумно надоесть. Вот только что это он там притих? Не треснулся ли обо что-нибудь своей дурацкой упрямой башкой? Тащи его тогда на горбу по всем этим колдобинам.

Подождав еще чуть-чуть и ничего не дождавшись, Гоша окликнул товарища и сразу же об этом пожалел. Голос прозвучал одиноко и жалко; он показался Зарубину совсем слабым, слабее комариного писка. Тишина освещенного ярким послеполуденным солнцем леса лениво сглотнула его — как показалось, на полпути до кустиков, подле которых Пермяк минуту назад присел справить нужду. Эта тишина была какой-то неестественной — птицы не пели, и даже ветерок притих, перестал ерошить косматые кроны. Лес будто затаился, подстерегая добычу, и Гоша Зарубин вдруг с полной ясностью осознал, кому суждено этой добычей стать. Это было место, где, случалось, без следа пропадали целые экспедиции, — наверное, вот так же, как пропал только что кряхтевший в нескольких метрах от него Пермяк. Был — и нет его. А теперь пришла очередь Гоши Зарубина — городского придурка, с пьяных глаз притащившегося в эти гиблые места, будто на пикник, с бутылкой водки в кармане, палкой колбасы за поясом и дурацким охотничьим ножиком.

Вот тут Зарубину стало по-настоящему жутко — так, что весь хмель с него мигом слетел, ладони вспотели и сделались липкими, а сердце в груди застучало бешено и гулко, как после длинной пробежки. «Эй, ты чего там?» — крикнул он еще раз хриплым, срывающимся от подступающей паники голосом и, как и прежде, не получил никакого ответа.





Глава 16




Алевтина Матвеевна, секретарша и экс-попадья, вошла в кабинет, бесшумно ступая по мягкому ковру, и поставила на стол большое фаянсовое блюдо со своими знаменитыми пирожками. Дух от них пошел по всему кабинету, и был он таким вкусным, что мог вызвать обильное слюноотделение даже у человека, только что сытно пообедавшего и уверенного, что еще долго не сумеет впихнуть в себя ни кусочка.

Ничего не сказав, лишь едва заметно улыбнувшись и слегка кивнув в ответ на благодарное ворчание мэра, Алевтина Матвеевна вышла из кабинета и прикрыла за собой дверь. После коротенькой, длившейся не долее секунды, паузы послышался отчетливый щелчок, с которым язычок пружинной защелки вошел в гнездо. Секретарша никогда не пользовалась тем обстоятельством, что дверь кабинета была плохо подогнана; всякий раз, выходя, она не забывала прикрыть ее плотно, до щелчка. А если кто-то из посетителей забывал это сделать, она неизменно поднималась из-за своего стола и делала это за него. Поначалу такая подчеркнутая щепетильность казалась Субботину нарочитой, чуть ли не притворной — вот, мол, я какая честная, сама не подслушиваю и другим не дам, — но со временем он привык и уже не понимал, как может быть иначе. Так же постепенно, не вдруг, он привык к тому, что пирожки свои Алевтина Матвеевна приносила к нему в кабинет вот на этом тяжелом расписном блюде, хотя поначалу, помнится, удивлялся: делать ей, что ли, нечего? Это ж надо было специально блюдо из дома притащить! Как будто нельзя взять пирожок прямо из пакета. Как будто он, этот пирожок, станет вкуснее оттого, что его на блюдо переложили! А потом привык, удивляться перестал и начал думать, что так оно и должно быть. Все-таки мэр — не бомж, не алкаш подзаборный, и жрать с газеты ему не пристало, даже когда этого никто не видит.

— Хорошая у тебя, дядя Коля, секретарша, — сказал Ежов, проводив Алевтину Матвеевну долгим задумчивым взглядом. — Не вертихвостка какая-нибудь и дело свое знает туго.

— Хорошая, хорошая, — проворчал из-под стола Субботин, который, наклонившись, рылся в тумбе. — Только ты, Макар, не мылься.

Он вынырнул из-под стола, провел ладонью по красному от прилившей крови лицу и небрежным жестом опытного фокусника, выполняющего незатейливый трюк на детском утреннике, выставил на стол бутылку и два граненых стакана.

— Я говорю, не мылься, — повторил он, отворачивая пробку, — потому что мыться не придется. Не про тебя она писана, Макар Степаныч. Смотри, попробуешь сманить — лично все ребра пересчитаю, вот этой самой рукой.

Иллюстрируя угрозу, которая была шутливой, дай бог, чтоб хотя бы наполовину, он показал Ежову кулак. Кулак у господина мэра был большой и мясистый, истинно мужской; при взгляде на него как-то сразу чувствовалось, что, если Николай Гаврилович плюнет на приличия и сам полезет в драку, его противнику не поздоровится.

— Ну-ну, дядя Коля, — усмехнувшись, сказал Ежов. — Что это ты вдруг — «не про тебя писана, ребра.». Что-то, как я погляжу, у нас в Волчанке в последнее время стало слишком много вещей, которые не про меня писаны.

Рука Николая Гавриловича замерла, немного не донеся горлышко бутылки до стакана.

— Например? — осторожно поинтересовался он, глядя на Макара из-под насупленных бровей.

— Да я так, вообще, — слегка отработал назад Ежов. — На секретаршу вот не заглядывайся. Этого не трогай, того не смей, туда не ходи.

Николай Гаврилович крякнул, отвел взгляд и твердой рукой налил по полстакана водки.

— Значит, ты опять за свое, — сказал он с неопределенной интонацией, завинчивая пробку и отставляя бутылку в сторонку. — Все тебе неймется.

— Ну, а почему бы и нет? — окончательно обнаглев, сказал Ежов. — Мы с тобой родственники, это раз. И потом, если без ложной скромности, я в этом поселке не последний человек. Прямо скажем, второй после тебя.

— Да, от скромности ты не помрешь, это точно, — заметил мэр. — Ни от ложной, ни от истинной, ни от какой.

— Должен бы, кажется, понимать, что вокруг творится, — будто не слыша его, продолжал упрямо гнуть свое Ежов. — А я, веришь, ни хрена не понимаю!

— Не понимаешь — значит, умом не вышел, — придвигая к нему стакан, заявил Субботин. — Или это просто тебе не нужно. Одно из двух.


— А третьего варианта быть не может?

— Например? — удивился Николай Гаврилович.

Он весь кипел от раздражения (опять двадцать пять за рыбу деньги!), но внешне оставался совершенно спокойным и, как всегда, рассеянно-добродушным — этакий деревенский простачок, неизвестно как попавший в кресло главы администрации.

— Ну, например, я могу чего-то не знать, — предположил Ежов. — Чего-то важного и даже, я бы сказал, главного. Ну, вроде ключа к шифру. Если смотреть на шифрованную запись без него, получается какая-то непонятная белиберда, а стоит им воспользоваться, как сразу все становится ясно.

Субботин хмыкнул и легонько стукнул донышком своего стакана о стакан Ежова. Они выпили и не без удовольствия закусили пирожками. Николаю Гавриловичу, который благодаря богатому опыту давно научился по внешнему виду определять, какая начинка находится внутри, достался пирожок с яйцом и зеленым луком — его любимый, а Ежову пришлось довольствоваться начинкой из квашеной капусты, что тоже было недурно.

— А тебе не приходило в голову, — жуя и оттого не совсем внятно выговаривая слова, поинтересовался мэр, — что раз надпись зашифрована, а ключа у тебя нет, то ее именно от тебя и зашифровали? От тебя и таких, как ты, — подумав, поправился он.

— Вот я и спрашиваю, — настаивал Макар Степанович, — почему? От каких это таких, как я?

— Посторонних, — хладнокровно ответил Субботин. — Пришлых.

— Это я-то посторонний?!

— Во-первых, да, — все так же спокойно ответил мэр. — Чтоб своим стать, тут надо родиться и вырасти, да не тебе одному — и отцу твоему, и деду, и прадеду. Вот тогда и лишних вопросов задавать не придется — сам все будешь знать, с самого рождения. А во-вторых — ну, чего ты взвился? Я, может, пошутил. Ты бьешься как рыба об лед, следишь за мной, шпионов подсылаешь, всё секреты какие-то выведываешь. а их, может, и вовсе нету!

Николай Гаврилович развел в стороны открытые ладони, демонстрируя полное отсутствие каких бы то ни было секретов, а затем, снисходительно усмехаясь, долил водки себе и гостю.

— Каких это шпионов я к тебе подсылаю? — сердито осведомился Ежов, принимая стакан и с сомнением в него заглядывая. — Ты что это, дядя Коля, паранойю на старости лет подцепил?

— Ладно — паранойю! — отмахнулся Субботин. — А Захар Макарьев с Горкой Ульяновым зачем в Москву ездили? Скажешь, не ты их туда послал? Если хочешь знать, это у тебя паранойя, а вовсе не у меня! Все тебе тайны какие-то мерещатся, все вынюхиваешь что-то. А вынюхивать-то и нечего! Понял, наконец? И учти, что Захар с Горкой — на твоей совести. Кабы ты, Макарушка, не крысятничал, оба сейчас жили бы и в ус не дули.

— Что-то ты, дядя Коля, сегодня разоткровенничался, — с кривой, нехорошей улыбкой заметил Ежов. — Разговорился что-то.

— Так ведь ты, милок, мертвого разговоришь, — добродушно, как будто это не он только что забросал собеседника оскорбительными обвинениями, сообщил Субботин. — До печенок достал, ей-богу! А еще родственник называется. Давай вот, выпей лучше.

— Нет, ты погоди, — не принял предложенного примирения Ежов. — Раз уж пошел у нас с тобой такой откровенный разговор, ты мне вот что скажи: ну, Захар с Горкой — ладно, пускай. А остальные? Остальные на чьей совести, а?

— Это какие же такие остальные? — удивился Николай Гаврилович.

— Да вот, хотя бы и последние — Степан Прохоров и этот, родственничек наш, Выжлов.

Субботин пренебрежительно фыркнул, плавно покачал стаканом где-то возле виска, намекая, что у собеседника не все дома, и залпом выпил водку.

— Ну, брат, ты и хватил! — произнес он перехваченным голосом, шумно нюхая надкушенный пирожок. — Ну, залудил! Прохоров. Ты у Басаргина спроси, что с Прохоровым, он ведь его нашел. Медведица твоего Степана задрала — видно, с медвежатами была, а он на нее возьми да и нарвись. А что до Выжлова, так с ним и вовсе непонятно — то ли живой он, то ли мертвый, то ли утащил его кто, то ли он сам ушел.

— А серебряные пули?

— Какие еще серебряные пули?

Николай Гаврилович изумленно уставился на Ежова широко открытыми, невинными глазами. Это были самые обыкновенные глаза немолодого, ведущего не слишком здоровый образ жизни человека — серые, чуть мутноватые, с отдающими в желтизну белками, испещренными, если приглядеться, едва заметной сеткой кровеносных сосудов. Но выражали эти глаза в данный момент не больше, чем пара мраморных шариков или просто кирпичная стена, и пытаться что-то в них прочесть было все равно что играть в гляделки с березой. Или, скажем, с елкой.

— Зря ты так со мной, Николай Гаврилович, — отводя взгляд, пробормотал Ежов.

— Как «так»? — с аппетитом уплетая пирожок, осведомился мэр.

— Как с врагом, — пояснил Макар.

— А ты, значит, не враг? — с полувопросительной, полуутвердительной интонацией уточнил мэр. — Друг, значит?

— Друг не друг, а действую с тобой заодно. Подыгрываю тебе как могу, сор из избы не выношу.

— Это правильно, — одобрил Субботин. — Зачем это — сор из избы? Кому он нужен — чужой сор? У всех своего сора хватает, и все его держат при себе. И я свой при себе держу, и ты своим не разбрасывайся.

— Мог бы, кажется, и поделиться, — проигнорировав прозвучавшую в последней реплике мэра недвусмысленную угрозу, попер напролом Ежов.

— Это чем же?..

— Да вот этим. сором.

Субботин сделал вид, что поперхнулся пирожком.

— Сором?! Да Христа ради! Вон под столом полная корзина, если Матвеевна его еще не вынесла. Бери, пользуйся, если своего мало. Тебе ж его каждый божий день на фабрику целыми фурами привозят! И что, не хватает?

— Шутки в сторону, дядя Коля, — напряженно сказал Ежов. — Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

— Да чтоб я сдох, если понимаю, — лениво солгал Николай Гаврилович.

— Нет, подыхать ты пока погоди. Расскажи сначала, что тут, черт возьми, творится. Что у тебя за дела были с этим быком, с Сохатым? Зачем он в Москву ездил? Куда люди пропадают? Что вы все тут такое знаете, чего я не знаю?