Волчанский крест

— Я тебе еще раз говорю: этот ваш Прохоров — ярко выраженный псих. Вчера мы его своим визитом, видимо, здорово разволновали, вот он и решил подкрепить свои россказни этой инсценировкой.

— А следы?

— Да мало ли чем их можно оставить! Следы. Сейчас в любом отделе игрушек продаются такие плюшевые монстры, что, если их лапами где-нибудь наследить, потом целое стадо академиков свихнется, пытаясь понять, что это за зверь тут пробежал.

Краем глаза Глеб заметил, как при этих его словах на лице Петра Владимировича возникло выражение, в котором внезапно вспыхнувшая надежда в равных пропорциях смешалась с искренней досадой. Надеялся Краснопольский, видимо, на то, что все чинимые экспедиции препоны и неприятности остались позади, а досадовал из-за того, что ему самому, ученому, умному человеку, такое простое и логичное объяснение не пришло в голову.

Глеб, который измыслил все это прямо на ходу, просто для того, чтобы спровоцировать Басаргина на дальнейшие действия, искренне пожалел своего временного начальника. Ах, как удобно было бы объяснить все здешние странности выходками деревенского сумасшедшего, который наслушался сказок и вообразил себя одним из их персонажей! Тогда на все это можно было бы с чистой совестью плюнуть и заняться нормальными, простыми человеческими делами: побросать экспедиционное снаряжение в кузов «шестьдесят шестого», рассадить на тюках людей и двинуть к истокам Волчанки. Как в песне поется: «Выверен старый компас, розданы карты и кроки».

Басаргин, в отличие от Краснопольского, воспринял эту версию с насмешливым спокойствием. Застывшее на его украшенной чапаевскими усами физиономии выражение словно говорило: ну-ну, давай, плети дальше, а мы послушаем.

— Сам посмотри, как все красиво складывается, — продолжал Глеб. — Что он псих — этого даже ты не станешь отрицать. И вот, чтоб его бредни больше смахивали на правду, а заодно чтоб нас к монастырю не пустить, — уж не знаю, чем мы ему там до такой степени не занадобились, — он все это устроил. Инсценировка-то простенькая, любительская! Перевернул табуретку, крови налил — неважно чьей, хотя бы и петушиной, — отпечатков на полу наставил, проволок по двору какой-нибудь мешок, и дело в шляпе. А сам, поди, сидит в кустах и в кулак хихикает, глядя, как ты тут следственные действия проводишь.

— Умен, — дослушав его до конца, констатировал Басаргин. Стоявший у дверей сержант при этом опять неприятно ухмыльнулся, всем своим видом выражая полное несогласие со словами начальства. — Моя бабка таких, как ты, быстроумными называла. Такому что ни скажи, а у него уж и ответ готов. По делу, не по делу — неважно, главное, что не промолчал. Ладно, раз вы такие умные, пошли дальше.

Краснопольский бросил на Глеба недоумевающий взгляд, но безропотно последовал за капитаном. Кажется, он был потрясен увиденным гораздо сильнее, чем стремился показать, и почти не огрызался в ответ на двусмысленные реплики Басаргина.

За то время, что они провели в доме, вокруг него собралась толпа: по ту сторону гнилого, покосившегося забора стояло человек двадцать пять — по преимуществу угрюмые, глядящие исподлобья мужики. Перед ними, по эту сторону ограды, прохаживался, шурша сапогами по уже поднявшейся почти по колено сорной траве, еще один мордатый сержант. Люди молчали, но молчание это было недобрым, и, пересекая замусоренный двор под их тяжелыми взглядами, Глеб чувствовал себя без вины виноватым. Ему невольно вспомнились слова Басаргина, сказанные у крыльца гостиницы: дождетесь, дескать, что вас местные мужики на вилы подымут.

Они прошли вдоль полосы примятой, испачканной кровью травы, по пояс в бурьяне преодолели пролом в гнилом заборе и вброд перешли прятавшийся в зарослях гигантских лопухов ручей. Вода в ручье была чистая как слеза, и одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, почему во дворе у Степана Прохорова нет колодца.

На противоположном берегу ручья в мягкой земле отпечатался еще один след — такой же, как в доме, но уже не левой ноги, а правой. Возле него виднелся четкий отпечаток сапога, из чего следовало, что Басаргин здесь уже побывал и, значит, не просто идет по следу, а ведет московских гостей к какой-то хорошо известной ему цели, имеющей, надо полагать, большое воспитательное значение. Именно воспитательное, потому что никакого иного оправдания этой прогулке Глеб найти не мог, сколько ни пытался.

Вскоре они опять услышали назойливое, басовитое жужжание множества мух. Шедший впереди Краснопольский беспомощно оглянулся на Глеба: он явно уже сообразил, куда их ведут, и не испытывал ни малейшего желания видеть то, что им хотели показать. Но деваться было некуда: Басаргин уверенно и неумолимо, как машина, ломился по кровавому следу через подлесок, а замыкал колонну ленивый и неповоротливый с виду, но явно очень сильный сержант. Сиверов не оглядывался, но все время чувствовал у себя между лопаток его тяжелый, неприязненный взгляд.

Потом они увидели еще двух милиционеров, которые, отчаянно дымя сигаретами и отмахиваясь от мух, стояли над каким-то продолговатым, накрытым куском линялого, ветхого брезента предметом. Из-под брезента торчали уже знакомые Глебу порыжелые кирзовые сапоги. Теперь, когда их владелец лежал лицом вниз, было видно, что каблуки совсем стоптались, а на правом голенище темнело большое засохшее пятно, по которому суетливо ползали, то и дело взлетая и садясь, изумрудные мухи.

Басаргин сделал какой-то знак рукой, и один из сержантов, наклонившись, отвернул край брезента. Краснопольский издал сдавленный горловой звук и отвернулся. Глеб шагнул вперед.

Их вчерашний неприветливый знакомец лежал, прижимаясь к земле левой щекой, и в его открытых глазах копошились мелкие лесные букашки. Затылок у него фактически отсутствовал, снесенный одним мощным ударом; Глеб видел длинные, глубокие порезы, оставленные скорее всего острыми когтями, но по силе удара и характеру повреждений это смахивало на работу молотобойца, мастерски владеющего кувалдой. Если только на свете бывают кувалды с когтями.

Горла у Прохорова тоже не было. На его месте зияла огромная, черная от запекшейся крови круглая дыра с лохматыми краями, более всего напоминавшая след чьего-то укуса. Это было похоже на то, как если бы кто-то, зверски проголодавшись, вырвал зубами бок французской булки. ну, или кровяной колбасы.

— Он так и лежал? — спросил Глеб у Басаргина.

Вопрос был, честно говоря, неуместный. Такой вопрос мог бы задать эксперт, следователь прокуратуры или только что привлеченный к расследованию милиционер, но никак не шофер — мелкая сошка, которую привели сюда заодно с начальником экспедиции в сугубо воспитательных целях, чтобы смотрел, запоминал, делал выводы и впредь не совал свой любопытный нос куда не следует. Однако Глебу были нужны детали, а Краснопольский, похоже, еще недостаточно оправился от шока, чтобы принять участие в разговоре и тем более направить его в нужное Сиверову русло. Начальник экспедиции стоял в сторонке с землисто-бледным лицом и из последних сил преодолевал рвотные позывы. Глебу захотелось сказать ему, чтоб перестал бороться с естественной реакцией организма. Отошел бы в сторонку, поделился завтраком с обитателями местных кустиков — глядишь, и полегчало бы.

Но такой совет тоже прозвучал бы из уст обычного водителя довольно странно, и Сиверов выбрал из двух одинаково неуместных высказываний то, которое было нужнее. Впрочем, у него уже давно было ощущение, что Басаргин поглядывает на него вопросительно и недовольно, явно пытаясь сообразить, все ли московские водители так спокойно реагируют на кровь и имеют привычку вмешиваться в следственные действия или Глеб такой один. Поразмыслив секунду, он решил, что это уже несущественно: над экспедицией все равно сгущались тучи, и какие-то дополнительные подозрения, возникшие у начальника милиции в его адрес, мало что могли изменить в сложившейся ситуации.

— Нет, — медленно, будто сомневаясь, стоит ли с ним разговаривать, ответил капитан. — Это мои ребята его так положили. А он висел. Вон там, видишь?

Желто-оранжевый от никотина палец указал куда-то вправо и вверх. Глеб посмотрел туда и увидел сухой, обломанный не меньше года назад сук, торчавший из ствола сосны на высоте примерно двух метров. Сук был голый, острый, сантиметров семидесяти в длину, слегка искривленный наподобие сабельного клинка и когда-то, наверное, серебристо-серый, а теперь сплошь черно-бурый от запекшейся крови. Широкий, постепенно сужающийся книзу, густой потек того же цвета и происхождения тянулся по стволу дерева до самой земли, теряясь в толстом ковре серебристо-рыжей мертвой хвои.

— Как жук на булавке, — без особой необходимости добавил Басаргин. — Его счастье, что попал он туда уже мертвым. Хороша инсценировка, правда? Японцам с их харакири до нашего Степана далеко!

Глеб хотел что-то ответить, но не успел. С той стороны, где стоял Краснопольский, раздалось утробное бульканье, кашель и густой, отвратительный плеск, свидетельствовавший о том, что взбунтовавшийся желудок начальника экспедиции наконец-то одержал полную и окончательную победу над пытавшимся держать его в узде разумом.

Увидев проступившее в этот момент на усатой физиономии Басаргина выражение мрачного удовлетворения, Глеб сделал в памяти еще одну зарубку. Зарубок этих там было уже много — пожалуй, не меньше, чем на рукоятке знаменитого обреза Горки Ульянова.





Глава 13




— Ну, и что вы теперь намерены делать? — спросил Краснопольский, когда «уазик» тронулся и угрюмую толпу молчаливых волчанцев позади заволокло густой пылью.

Как и предполагал Глеб, Петр Владимирович, расставшись со своим строптивым завтраком, почувствовал себя намного лучше. На обратном пути он умылся водой из ручья, прополоскал рот и теперь выглядел и вел себя, как обычно — был подтянут, сух и резок в мыслях и высказываниях.

— А ничего, — поверх своего левого погона ответил ему с переднего сиденья Басаргин. Дым его папиросы льнул к ветровому стеклу и отчаянно вонял паленой веревкой. — Составлю протокол: так, мол, и так, загрызен диким зверем, предположительно медведем.

— Зверем? — не поверил своим ушам Краснопольский.

— Ну, не человеком же.

Спорить с этим было трудно, но геолог попытался.

— Однако. — начал он, но Басаргин не дал ему высказаться.

— Что «однако»? «Однако» — это из анекдота про чукчу, а у нас тут никаким анекдотом и не пахнет. Что я, по-вашему, должен написать? Что его оборотни прикончили за длинный его язык? Так я в дурдоме ничего не потерял, мне и тут неплохо. Черт вас принес на мою голову. Уезжали бы вы, а? Подобру-поздорову. Какой вам тут к чертям собачьим малахит? Какие, на хрен, фрески?! Нет там ничего, уже который день вам про это талдычат, а вы уперлись как бараны. Люди ведь гибнут!


— Люди гибнут, — нимало не смутившись, согласился Краснопольский. — А начальник милиции сидит сложа руки и пишет липовые протоколы. И не спрашивайте у меня, что еще вы должны написать! — возвысив голос, упредил он очередной риторический вопрос капитана. — Не мне вас учить, что писать. Да и не писать тут надо, а действовать. Одна хорошая облава — и от вашей нечистой силы следа не останется. Ведь двадцать первый век на дворе! Пора бы уже решить, что с вашими оборотнями делать. То ли в заповеднике их поселить под наблюдением ученых, то ли осиновым колом проткнуть. Сколько же можно?!

Сидевший за рулем сержант покосился на геолога через плечо и укоризненно покачал головой, явно поражаясь тому, что на свете бывают такие тупые люди и что кто-то доверяет им руководящие должности. Что с того, что его подчиненные — точно такие же городские охламоны? Чтоб такими руководить, наоборот, нужно быть семи пядей во лбу, а этот — ну, дурак-дураком!

Басаргин, скрипя старыми пружинами, развернулся всем телом назад и уставился на Краснопольского поверх низкой спинки сиденья. Глебу снова, уже не в первый раз, почудилось, что капитан борется с желанием вместо очередной реплики от души врезать собеседнику по физиономии. Принимая во внимание множество нюансов здешней жизни, в которых Сиверову еще предстояло разобраться, выдержке начальника милиции можно было только позавидовать.

— Не понимаешь? — даже с какой-то жалостью произнес Басаргин. — Да, вижу, что не понимаешь. Мы для тебя — просто куча деревенских придурков, которые тени собственной боятся. А я тебе так скажу: да, боимся! Весь поселок боится. В твою ученую голову не приходило, что даже в институтских учебниках не про все написано? Я ведь тоже не церковно-приходскую школу кончал, а что тут творится — до сей поры не понял. Облава. Начнем с того, что в облаву эту никто из наших, волчанских, под дулом автомата не пойдет. Стреляй, скажет, все одно пропадать!

— Да, в это поверить нетрудно, — вынужден был признать Краснопольский.

— То-то. Теперь смотри. Что я могу? Могу, конечно, подкрепление из области вызвать и вообще, так сказать, обратиться к высокому начальству. Доказывать, что я трезвый и в своем уме, мне придется долго, но это бы еще ничего. Но ты же только что видел, что со Степкой Прохоровым сделали! И, заметь, только за то, что он с вами парой слов перекинулся. А если я начну во все колокола трезвонить. Словом, до ночи, может, и протяну, а утра мне уже не увидеть, это даже к гадалке не ходи. Я и то удивляюсь, чего они тянут? Чтоб вы знали, я с самого первого нашего разговора, со дня вашего приезда, на ночь пистолет под подушку кладу.

— С серебряными пулями? — не упустил случая съязвить Петр Владимирович.

Глеб его хорошо понимал: он и сам, честно говоря, удержался от аналогичной реплики с большим трудом.

— Насчет серебра ничего не скажу, — тяжело ухмыльнувшись в прокуренные усы, проворчал Басаргин. — А с пистолетом все-таки спокойнее. Если окажется, что обычная пуля эту сволочь не берет, успею хотя бы застрелиться. Все лучше, чем как Степан. Вот так-то, господа ученые! Да я вам больше скажу! Уверен, что мэр наш, Николай Гаврилович, по вашей милости тоже на ночь вместо бабы ружье под бок кладет.

Даже Глеб, ожидавший чего-нибудь именно в этом роде, был слегка обескуражен откровенностью Басаргина. Причем шокировали не столько слова, сколько то обстоятельство, что начальник милиции высказывал все это в присутствии своего подчиненного. А тот, крутя баранку, не забывал согласно кивать в ответ на каждую произносимую начальством глупость, из чего следовало, что если сам он и не спит с табельным пистолетом под подушкой, так только потому, что имел осторожность не вступать с приезжими в длинные разговоры.

— Вот, Валера не даст соврать, — будто подслушав мысли Сиверова, кивнул в сторону водителя Басаргин. — Предшественник мой, старлей, Мурзин Василий Андреевич, он-то как раз и был такой, какого вам надобно, — с шилом в одном месте. Ничего плохого про покойника не скажу, мент он был настоящий и беспорядка на своем участке терпеть не хотел. Ну, а когда люди пропадают — это, сами понимаете, беспорядок. Так ему, по крайней мере, казалось. Не понял он, не успел понять, что это порядок тут такой.

— Ого! — Краснопольский неприятно хохотнул и отчетливо лязгнул зубами, едва не откусив себе язык, когда машину особенно высоко и резко подбросило на очередной колдобине.

Глебу показалось, что водитель сделал это намеренно; впрочем, так показалось не ему одному, поскольку Краснопольский прожег круглый затылок сержанта неприязненным, сердитым взглядом, а Басаргин негромко буркнул:

— Аккуратнее, Валера, не дрова везешь.

— Да вы философ, капитан, — иронически заметил Петр Владимирович, убедившись, что язык не пострадал.

— Станешь тут философом, — нисколько не обидевшись, сказал Басаргин. — Тут кем угодно станешь. Это вы насчет здешнего порядка? Ну да, так и есть — такой тут, понимаешь, порядок. не совсем такой, как в других местах. Вот если бы вы, к примеру, подбросили над головой кирпич и схлопотали бы этим кирпичом по кумполу, так не стали бы, наверное, кричать: «Ах, почему этот кирпич все время падает вниз, что это за непорядок?!» Потому что на самом деле это закон природы: кирпич всегда падает вниз, а не вверх, и, чтобы череп был цел, не надо его под этот кирпич подставлять. То же самое и тут. Порядок здесь такой: хочешь жить — забудь про Волчанскую пустынь.

«Уазик», отчаянно пыля и дребезжа, как пустое ведро, миновал гостиницу, перед которой праздно калился на солнце обшарпанный экспедиционный грузовик. Петр Владимирович, который в этот момент, склонившись над сложенными лодочкой ладонями, пытался попасть кончиком сигареты в пугливо дрожащий огонек зажигалки, этого не заметил, а Глеб заметил, но промолчал, решив попусту не поднимать шума. Видимо, Басаргин еще не до конца выполнил программу воспитательной работы. Глеб не собирался ему в этом мешать: день все равно пропал, а капитан, увлекшись своими поучениями, мог ненароком рассказать что-нибудь по-настоящему любопытное.

— Вы говорили что-то о своем предшественнике, — напомнил Краснопольский, которого нехитрая дикарская философия Басаргина быстро утомила.

— Ну, так вот он, Мурзин, тоже, как вы, возмущался: отчего, да почему, да разве так можно, чтоб целый поселок каких-то лесных обезьян боялся?! Все норовил охотников собрать и, прямо как вы советуете, облаву устроить. А когда не вышло, стал в область звонить: так, мол, и так, пришлите войска для прочесывания леса. Ну, в области ему, натурально, предложили голову малость подлечить. Так он тогда снюхался с учителем физики — с тем самым, который все снежным человеком бредил. Доказательства надумали добыть.

— Ну? — сказал Краснопольский.

— Чего «ну»? Видите же, что начальник милиции в Волчанке уже не Мурзин, а я. А физику вместо Колодникова школьникам Выжлов преподает, историк по образованию. Вот вам и «ну». Нету больше Васи Мурзина, пропал без вести. На кладбище-то, конечно, камень стоит, да только нет под тем камнем никого. Так-то вот, товарищи ученые. гм. доценты с кандидатами.

Водитель опять кивнул — уверенно, солидно, с видом человека, готового подписаться под словами Басаргина всеми четырьмя конечностями.

Машина продолжала козлом скакать по улицам поселка. Деморализованный увиденным в лесу за домом Прохорова, а также последующими откровениями капитана, Краснопольский по-прежнему на это не реагировал. Глеб же, о котором все словно забыли, не забывал поглядывать в окошко. К этому времени он уже начал догадываться, куда именно их везут, но еще не понял зачем.

— Ваша, с позволения сказать, теория не выдерживает никакой критики, — объявил Петр Владимирович, который с достойным лучшего применения упорством пытался найти логику в окружавшем его со всех сторон мрачном безумии.

— Это почему же? — с равнодушной вежливостью пресыщенного светского льва осведомился Басаргин.

— Вы все время упираете на то, что причиной гибели Прохорова послужил наш вчерашний разговор. А между тем с вами мы беседовали намного раньше, чаще и дольше, и вы до сих пор живы и здоровы.

— Так ведь это смотря как беседовать, — незамедлительно парировал капитан. — Мы с Субботиным просто не советовали вам соваться к верховьям Волчанки, а Прохоров, как я понял, распустил язык, начал повторять вам свои басни про то, какой он лесным людям друг, товарищ и брат. Вот они и показали ему дружбу и братство.

— Бред собачий, — беспомощно нагрубил Краснопольский. — Погодите! — воскликнул он, обретя, как ему показалось, твердую почву под ногами. — А Выжлов? Тот вообще собрался сам, лично, вести нас к монастырю!

За это высказывание Петру Владимировичу следовало бы язык отрезать; впрочем, если Глеб хоть что-то понимал в происходящем, это уже не имело значения.

Басаргин немного помолчал, переваривая только что полученное ценное сообщение, а потом глубоко вздохнул и принялся раскуривать очередную папиросу.

— Вот оно что, — глухо проговорил он сквозь сжимавшие мундштук зубы. — Вот, значит, в чем дело. А я, грешным делом, решил, что это из-за Степана. Вот дурак-то, прости господи!

— Что такое? — заволновался Краснопольский. — Вы это о ком?

Машина остановилась. Пылевое облако догнало ее, обволокло со всех сторон, а потом, редея, лениво уплыло вдоль улицы. Сквозь запыленные окна слева был виден знакомый почерневший забор и редкий, тоже черный от непогоды, резной штакетник заросшего мощной, корявой, полузасохшей бузиной палисадника. Водитель повернул ключ, машина конвульсивно содрогнулась в последний раз, и в салоне стало тихо.

— Выжлов сегодня утром не вышел на работу, — произнес в этой тишине Басаргин. Капитан сидел неподвижно, глядя прямо перед собой, и голос у него, несмотря на ранний час, был усталый — такой усталый, что Глеб даже не стал спрашивать, откуда, собственно, капитану стало известно о невыходе директора школы на работу в седьмом часу утра. Ведь он подкатил к гостинице, уже зная это! Во всяком случае, с того самого момента он все время был у Глеба на глазах, и Сиверов мог поручиться собственной головой, что никаких сообщений капитан не получал. — Он всегда приходил в школу ни свет ни заря — проверял, все ли в порядке, — вставил Басаргин, который и впрямь, казалось, умел читать мысли. — А вот сегодня не пришел. А уборщица, старая калоша, как на грех, где-то посеяла ключ от входной двери. Ну и, натурально, отправилась к Выжлову, благо от школы сюда рукой подать. Вот. Ну, короче, айда. Как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Крови там нет, не бойтесь, — с затаенной насмешкой добавил он, заметив колебания Краснопольского.

Капитан солгал — кровь в доме была, хотя и в очень небольшом количестве. Маленькое пятнышко ее темнело на полу кабинета, рядом с оскаленной пастью убитого много лет назад медведя, да на дверном косяке виднелся нечеткий, смазанный отпечаток испачканной ею ладони, как будто кто-то, пытаясь оказать сопротивление, схватился за край дверного проема, но рука не удержалась, соскользнула. Глебу привычно пришла на ум дактилоскопическая экспертиза, но он тут же прогнал эту мысль: расследование проводил не он, и не ему в его нынешнем статусе было требовать каких-то экспертиз.

В большой гостиной, где они давеча пили водку, а также в кабинете, где ее допивали, все было перевернуто вверх дном, переломано и искромсано, как будто тут долго и ожесточенно дрались. Глеб припомнил внушительные габариты и плавные, уверенные движения Сергея Ивановича Выжлова и подумал, что ночным гостям, кем бы они ни были, этой ночью пришлось изрядно попотеть. Дом директора школы напоминал торговый зал московского ювелирного магазина «Эдем» после того, как местная братва пыталась потолковать по душам с уроженцем Волчанки по фамилии Сохатый и его приятелями, Захаром Макарьевым и Егором Ульяновым. Чего не хватало для полноты картины, так это трупов, что, впрочем, было неудивительно: похоже, ночные гости Сергея Ивановича были не из тех, кого можно прикончить ударом кулака.

Замаскированный оружейный шкафчик в углу кабинета был открыт настежь, содержимое зеленого цинкового ящика для боеприпасов рассыпалось по полу. Темно-серый, поблескивающий, как графит, порох был буквально втерт в лежащие на полу шкуры и в щели между половицами ногами, а может быть, и боками дерущихся. Под ногами было полно дроби, картечи, капсюлей и пыжей; повсюду валялись разноцветные гильзы — картонные, пластмассовые и даже старомодные, латунные, с покрытыми зелеными пятнами окисла желтыми боками. И среди всего этого добра радостно поблескивали рассыпавшиеся из кофейной жестянки серебряные шарики — пули, которыми Выжлов заряжал патроны, когда за ним пришли.