Волчанский крест

— Точно! — весело, даже как-то чересчур, подхватил Ежов. — Скрывает от общественности факт наличия на вверенной ему территории семейства снежного человека с целью, уйдя в отставку, присоединиться к племени и развязать партизанскую войну за возвращение всего населения Урала и Восточной Сибири к первобытному состоянию.

— Чего? — поперхнувшись от неожиданности огурцом, спросил Николай Гаврилович. — Ты что это, братец, несешь? Выпивка в голову ударила?

— Ну а чего? — нисколько не испугавшись, с самым невинным видом сказал Ежов. — Вот ты, хозяин здешних мест, можешь мне сказать, что у тебя в окрестностях Волчанской пустыни делается?

— Ничего там особенного не делается, — хладнокровно ответил уже успевший успокоиться мэр.

— Да ну?! — не поверил Ежов. — Я заготовителей своих, которые для камнерезной мастерской материал собирают, в ту сторону ничем не могу загнать — ни кнутом, ни пряником. А ведь там, около монастыря, говорят, целый малахитовый рудник был, до конца не выработанный. Казалось бы, иди и бери сколько хочешь. А они не идут. Неделями по лесу без толку бродят, а в сторону монастыря — ни-ни. С чего бы это?

— Это уж ты у заготовителей своих спрашивай, — сложил с себя ответственность Николай Гаврилович. — Я-то тут при чем? Колючей проволоки вокруг поселка нет, милицейских кордонов тоже. Законом это не запрещено — пусть идут куда вздумается! Да и тебя самого никто не держит, раз тебе так любопытно. Поди проверь, если людям не веришь.

— Да как же им верить-то, Гаврилыч, — с тоской воскликнул Ежов, — когда они врут кто во что горазд!

— А что врут-то?

Субботин чувствовал себя хозяином положения и держался спокойно, пряча насмешку. Зато Ежов чем дальше, тем больше горячился.

— А то ты не знаешь, что они врут! — воскликнул он. — Одни про оборотней каких-то плетут, другие, блин, про снежного человека. Один мне вообще заявил: если, говорит, на бабу его наткнешься, считай, повезло. Она, говорит, добрая, если ее не злить да если без детеныша. А если, говорит, самца повстречаешь, мужика, значит, ейного, тут тебе и амба. Бред какой-то!

— Ясное дело, бред, — авторитетно подтвердил Субботин. — Про снежного человека — это Колодников, учитель школьный, царствие ему небесное, придумал. Это у него пунктик такой был — снежный человек. Очень ему хотелось Волчанку прославить, ну, и себя заодно, вот крыша-то, как говорится, и поехала. Да, бред — он и есть бред.

— Вот я и говорю, — решив, по всей видимости, что ему наконец-то удалось пробить брешь в глухой обороне Николая Гавриловича, вкрадчиво произнес Ежов, — что там, вокруг монастыря, на самом деле творится?

— А я откуда знаю? — аккуратно, с мастерством опытного бюрократа пуская разговор по замкнутому кругу, удивился Субботин. — Я в тех местах сроду не бывал. Сказано: плохо там, пропасть можно, — вот я и не ходил. И никто не ходит, а почему — этого, поди, никто уж толком и не знает. Кругом других мест навалом, что тебе, свет клином на этом монастыре сошелся? От него уж, поди-ка, и следа не осталось. Да и рудник, то бишь каменоломня, про которую ты мне тут толкуешь, тоже, думается, пустой номер. Павел-то Демидов, который ее при царе-батюшке разрабатывал, небось не глупее нас с тобой был. Он ее еще в девятнадцатом веке бросил, а почему? Кончился камень, прогорело предприятие — вот и весь сказ.

— А я другое слыхал, — вставил Ежов.

— Ты и про снежного человека слыхал, — не давая ему развить эту тему, возразил Николай Гаврилович, — и даже, как я понял, про каких-то там оборотней. Мало ли что народ от нечего делать плетет! Я, когда малой был, про здешние места от старух таких сказок наслушался, что, помню, темноты бояться начал. Как свет гасить, так я в рев. И ничего, жив, как видишь.

— Да уж вижу, — с неопределенной интонацией проговорил Макар Степанович и пригубил виски.

В голове у него крутилась всякая чертовщина вроде того, что было бы неплохо где-то раздобыть что-нибудь этакое, замысловатое, химическое, вроде пресловутых препаратов для промывания мозгов. Раздобыть и подсыпать старому хрену в водку, потому что споить его просто так, без химии — дело немыслимое, а трезвый он никогда ничего не скажет. Или выписать сюда к себе хорошего гипнотизера. Да только все это — пустой номер. У старого борова железное здоровье и совершенно непрошибаемая психика, а большинство гипнотизеров — обычные шарлатаны, жулики. Конечно, нет результата — нет и денег, это ясно. Но первая же неудачная попытка вырвать у Субботина нужные сведения силой или хитростью кончится для Макара Степановича весьма плачевно — хорошо, если успеешь хотя бы ноги унести, но это вряд ли. Да и удачная, если уж на то пошло, будет означать самую настоящую войну, причем на территории Субботина, и в этой войне Макар Ежов будет с самого начала обречен на поражение и бесславную, безвестную гибель. Даже те, кто был по тем или иным причинам обижен на мэра и в данный момент поддерживал Ежова, в случае открытого столкновения должны были неизбежно принять сторону того, кто сильнее, в надежде уцелеть и получить вознаграждение за свою собачью преданность.

Потому что «тех или иных» причин обижаться на Николая Гавриловича у волчанцев не было. Существовала только одна такая причина: непричисление к кругу избранных, в который входило процентов шестьдесят взрослого населения поселка. Причем внутри этого большого круга угадывалось существование другого, куда более узкого, включавшего в себя многочисленную родню Субботина и отдельных особо полезных и преданных индивидуумов наподобие Сохатого. Вот в этот-то круг посвященных и стремился проникнуть Макар Степанович, вот туда-то его, черт возьми, и не пускали, лениво и неубедительно отрицая сам факт существования каких-то кругов и тайн.

А тайна была. Вот, к примеру, члены большого, «внешнего» круга посвященных, то есть обычные волчанские мужики, получившие свой статус избранных не иначе как по наследству от родителей, то и дело приносили Макару Степановичу на продажу для нужд его камнерезной мастерской то кусок первосортного малахита, то горсть знаменитых уральских самоцветов — тоже первосортных, крупных и без единого изъяна. Если их спрашивали, откуда такая красота, они с охотой отвечали, указывая всякий раз куда угодно, только не в сторону Волчанской пустыни. И всякий раз посланные в указанном направлении заготовители Ежова возвращались если не с пустыми руками, то с такой добычей, на которую и глядеть-то было жалко. Один из них — самый, пожалуй, догадливый, но при этом самый глупый, потому что был, как и сам Макар Степанович, нездешним, приезжим, — однажды прямо заявил Ежову, что хорошие камни приносят не иначе как со старого рудника, из окрестностей монастыря, и что он, человек разумный и в бабьи сказки не верящий, пойдет туда сам и принесет невиданную добычу.

Надо ли говорить, что Ежов его больше не видел?

Но что камни! Больше всего Макара Степановича интересовало, откуда у его родственника Субботина вдруг взялись такие сумасшедшие деньги. На его оклад главы поселковой администрации шибко не разживешься, и что-то не видать, кто мог бы давать ему такие взятки, о которых некоторым министрам остается только мечтать. Откуда такие деньги, скажите на милость? Ну ладно, рудник, камешки, пусть даже золотишко. Но, разворовывая недра и продавая краденые изумруды в таких сумасшедших количествах, Субботин давным-давно попался бы и сейчас сидел не в кресле главы администрации, а на шконке в лагерном бараке. А у него и бабок куры не клюют, и все шито-крыто.

И Сохатый, доверенное лицо, закадычный дружок субботинского племянника Семки Басаргина, погиб, между прочим, в самом шикарном ювелирном магазине Москвы, пытаясь сбыть, по словам Горки Ульянова, вовсе не пригоршню необработанных полудрагоценных камней, а здоровенный, шикарный золотой крест с бриллиантами, рубинами и сапфирами. Каково, а?!

И кстати, куда это запропастился сам Горка? Вернулся из Москвы, показался на глаза и пропал — ни слуху ни духу. Слухи ходили разные, и все как один дурацкие — опять про оборотней, про снежного человека, про какого-то лесного духа и прочую дребедень. Зато широкую, глубоченную колею, оставленную в Горкином дворе автомобилем, который въехал сзади в огород сквозь забор, а выехал спереди на улицу прямо через запертые ворота, Макар Ежов видел своими глазами, как и все, кому не лень было дойти до Горкиного дома и поглядеть. Ну и что? Басаргин, который проводил расследование, буквально на следующее утро установил, что колею эту оставил своим «Уралом» заводской водитель Григорий Шапкин, который, поспорив накануне с Горкой Ульяновым около магазина об охоте, получил в глаз, дал сдачи, но этим не удовлетворился и, дождавшись ночи, из хулиганских побуждений разворотил Горке забор, раздавил собачью будку и вышиб ворота посредством вверенного ему казенного автомобиля означенной выше марки. В пьяном виде, разумеется, а то в каком же!

Шапкин, на испитой морде которого действительно красовался огромный иссиня-черный фингал, вины своей не отрицал и валил все на водку, которая его и попутала. Еще Шапкин твердо, в письменном виде, пообещал, что своими руками и за собственный счет восстановит и забор, и ворота, и даже собачью будку, как только хозяин предъявит ему такое требование. Свидетелей драки у магазина и ночного ралли в Горкином огороде оказалось хоть отбавляй. Шапкина пришлось на две недели отстранить от работы и перевести в слесари, а что до самого Горки, то он, по мнению все того же Басаргина, отправился в лес на промысел. Что он там промышляет в такую погоду, в снегу по самое не балуйся, капитан ответить затруднился, но предположил, что белку. И это при том, что охотой Горка всерьез не занимался уже лет пять и даже не имел собаки!

Словом, история эта была шита белыми нитками, но предъявить начальнику милиции Макар Ежов не мог ничего. Да и слишком сильно интересоваться Горкиной судьбой он тоже не мог: это означало бы официально, во всеуслышание признать, что алкаш и хулиган Егор Ульянов являлся одним из ближайших помощников предпринимателя Ежова. Об этом и так знал весь поселок, как и о многом другом, но произносить такие вещи вслух в Волчанке было не принято. Все было хорошо, пока все помалкивали, и Ежов понимал, что не ему менять эту традицию, поскольку он сам давно увяз в здешней круговой поруке по самые ноздри.

Вот, к примеру, если твердо потребовать от Басаргина произвести расследование по факту исчезновения Горки, если написать заявление и вообще подойти к делу формально, по закону, отказать капитан не посмеет. Да и зачем ему это? Наоборот, им с Субботиным это только в жилу! Ну, скажет, извини, Степаныч, сам напросился. И сразу же вопрос: в каких отношениях вы были с пропавшим Ульяновым? Что-что? Что он вам приносил — камешки? Это какие же, позвольте узнать? Ах, самоцветы! А документы у вас в порядке? Так вы что же — закон нарушаете, недра разворовываете? Ну, и так далее. А Горку он при этом все равно не найдет. И никто не найдет, как это тут, в Волчанке, испокон веков повелось: раз пропал человек, значит, искать его бесполезно.

— Что-то Горки твоего давно не видать, — будто подслушав его мысли, рассеянно, как бы между прочим, заметил Николай Гаврилович.

— Какого еще Горки? — очень натурально удивился Ежов и тут же сделал вид, что спохватился. — А, Ульянова! Да какой же он мой? С каких это пор алкаши подзаборные в «моих» числятся?

— Вот это правильно, — подумав, одобрил избранную им линию поведения мэр. — Это ты молодец. Я всем говорю: думать надо, с кем компанию водить, а с кем, может, и не следует. Я Семену так и сказал: не станет, мол, Макар с этой сволочью связываться, зачем это ему? А он мне: нет, дескать, интересуется, беспокоится, как о родном!

— А, — будто припомнив, равнодушно произнес Ежов, — так это когда было-то! Просто Горка мне какой-то особенный камешек обещал.

— Тихо, тихо! — перебил его Субботин. — Про эти ваши дела я знать ничего не хочу. Про что не знаю, за то не накажу, верно ведь? Ты все-таки думай, Макар, кому и что говоришь. Я — лицо официальное, на такие вещи реагировать должен. А реагировать, как положено, по закону, — значит половину Волчанки без хлеба оставить. А я не изверг, не сатрап какой-нибудь, мне люди дороже, чем буква закона.

— Знаю, Гаврилыч, — преодолев желание поморщиться, сказал Ежов. — За то тебя народ и ценит, за то и уважает.

Он собирался закончить эту льстивую фразу ироническим полунамеком, который вернул бы разговор в интересующее его русло, но не успел: на столе зазвонил телефон. Макар Степанович проигнорировал эту помеху, но телефон даже и не думал успокаиваться — он продолжал пиликать настойчиво и непрерывно, не давая открыть рта, и чувствовалось, что звонивший твердо намерен стоять на своем до победного конца — до тех пор, пока тут, в кабинете, не поднимут лапки кверху и не снимут трубку.

— Ответь, что ли, — проворчал Субботин, придя, по всей видимости, к такому же выводу. — Все равно ведь не отстанут.

Макар Степанович встал, подошел к рабочему столу и сердито сорвал трубку.

— Слушаю! — рявкнул он. — Да, — сказал он тоном ниже, — здесь.

И, повернувшись к Субботину, зажав ладонью микрофон, добавил:


— Тебя, Гаврилыч. Секретарша.

— Черти, — выбираясь из кресла, проворчал мэр, — пообедать спокойно не дадут. Ну, что там у тебя стряслось, Матвеевна? — сказал он в трубку.

Секретарша, надо полагать, принялась объяснять, что стряслось. Объяснений этих Ежов, естественно, не слышал, но по изменившемуся лицу Гаврилыча понял, что стряслось что-то действительно из ряда вон выходящее — поганое что-то, о чем ему, Макару Ежову, скорее всего не расскажут.

Однако на этот раз он ошибся. Бросив в трубку отрывистое: «Сейчас буду», Николай Гаврилович длинно и замысловато выматерился, грохнул трубкой по аппарату, потом, не удовлетворившись этим, хватил кулаком по столу и сказал:

— Так-то, Макар Степаныч. Не хотят они, суки, нас в покое оставить! Ну никак не хотят! Вместе нам надо держаться, Макар, не то слопают.

— Да что случилось-то? — удивился Ежов.

— Гости пожаловали, — неприязненно кривя рот, сообщил Субботин. — Из самой, мать ее за ногу, столицы нашей родины, города-героя Москвы.





Глава 8




Потратив впустую несколько часов, намаявшись и окончательно устав выслушивать однообразные, одинаково уклончивые и неопределенные ответы копавшихся у себя в огородах и во дворах аборигенов, в шестом часу вечера Глеб Сиверов вновь очутился на центральной улице поселка Волчанка, что стоял на берегу одноименного ручья, впритык к одному из отрогов Уральского хребта. Отрог, поросший густой щетиной хвойного леса, громоздился над поселком по левую руку от Глеба; справа, едва различимый в сиреневой предвечерней дымке, смутно синел еще один, дальний, мало чем отличавшийся от своего собрата.

Воздух был чист и свеж — выбросов налаженного местным олигархом по фамилии Ежов производства по переработке мусора в полиэтиленовые бутылки не хватало, чтобы на равных тягаться с могучим, напоенным живительным кислородом дыханием тайги. Закуренная Глебом сигарета, хоть и была уже двадцать пятой по счету за этот долгий, бездарно потраченный день, как и все предыдущие, показалась ему необыкновенно вкусной. Наверное, из-за воздуха, который вопреки усталости и разочарованию поднимал настроение и пробуждал зверский аппетит ко всему, что в суете большого города воспринимается просто как дань привычке: к еде, сигаретам, выпивке, женщинам — одним словом, к жизни.

Стоя на дощатом тротуаре, покуривая и ловя взгляды аборигенов, которые, разумеется, уже все до единого знали, кто он и чего хочет, Глеб вспомнил свою попытку раскрутить это дело нахрапом, с наскока. К главе поселковой администрации Краснопольский его с собой, конечно же, не взял, поскольку Глеб по-прежнему значился в платежной ведомости как Федор Молчанов, сменный водитель экспедиционного грузовика и по совместительству разнорабочий. Появление начальника экспедиции в кабинете здешнего мэра в паре с обыкновенным шофером выглядело бы довольно странно, да и членам самой экспедиции лишняя пища для размышлений была ни к чему — ее у них и без того хватало. Поэтому Глеб, отчасти подогреваемый неприязнью Петра Владимировича, которой тот по-прежнему не скрывал, решил попробовать самостоятельно обеспечить экспедицию проводником из местных, а заодно проверить, так ли страшен здешний черт, как его намалевал генерал Потапчук.

И сразу же убедился, что воистину страшен.

Аборигены стояли насмерть, как наполеоновская гвардия против англичан в битве при Ватерлоо. Одни заявляли, что впервые в жизни слышат, будто в окрестностях Волчанки когда-то существовал монастырь и тем более какой-то там рудник. Другие, те, что были чуточку умнее, существования названных объектов не отрицали, но, когда Глеб спрашивал про дорогу, только разводили руками: а черт его знает, где это!

Третьи, самые умные, авторитетно заявляли, что дороги никакой нет — завалило дорогу — и что искать обходные пути бессмысленно: пути эти, хоть, наверное, и существуют, ровным счетом никуда не ведут, поскольку и монастырь, и рудник были сметены с лица земли тем самым обвалом, что уничтожил дорогу. Нет там ничего, камни одни да деревья, и слава у тех мест дурная. Нечего там делать, ей-богу, нечего! Нет, и сам не пойду, и вас не поведу, и дорогу объяснять не стану. Как я ее тебе объясню, когда сам не знаю? Это искать надо, пробовать. Не-а, и пробовать не хочу. И за деньги не хочу, потому что у меня своих дел выше крыши. Сейчас, все брошу и пойду с вами на месяц по лесу шастать, только вот галоши надену. Огород вовремя не вскопаешь — считай, урожая нет. Дрова, опять же, надо заготовить, крышу подлатать. Лето в наших краях короткое, а по осени, в дожди, я что же, деньгами твоими крышу покрою? Печку ими всю зиму стану топить? Нет, браток, ты не обижайся, но это дело не по мне — и недосуг мне, и вообще.

А из приоткрытых дверей, из подслеповатых окошек, из-за сараев и поленниц на философствующих подобным образом попахивающих потом и перегаром отцов семейств настороженно, с одинаковым выражением какого-то странного, испуганного ожидания в глазах смотрели молчаливые бабы и притихшие ребятишки. Впрочем, ребятишки-то как раз больше глазели на чужака в темных очках, казавшегося им, наверное, странным, нелепым и страшноватым, как пришелец с другой планеты.

Это была стена. Как там насчет оборотней и снежных людей, Глеб по-прежнему не знал, но в том, что все население Волчанки накрепко повязано круговой порукой, убедился практически сразу.

Вообще, поселок показался Глебу довольно странным. Взять, к примеру, питейные заведения. Народу здесь проживало никак не более полутора — двух тысяч человек, но Глеб, гуляя по улицам, насчитал восемь забегаловок, и это при том, что в подобных населенных пунктах наличие даже одного кафе вовсе не является обязательным. А уж если в такой вот дыре в придачу к одному шалману вдруг появляется второй, между ними неизбежно начинается жестокая конкурентная борьба на выживание, вплоть до поджогов и кровопролития с летальным исходом.

Что касается конкуренции, то ее, по мнению Глеба, в данной ситуации можно было избежать единственным способом: если все питейные заведения сосредоточены в одних руках, то и конкуренции между ними, понятное дело, не может быть никакой. А если эти же руки вдобавок владеют единственным в поселке промышленным предприятием, вообще получается замкнутый цикл: выданная рабочим зарплата, пройдя через кассы кафе и баров, снова почти целиком вернется в тот же карман, из которого была выплачена. Чем плохо? Вот только заведений все равно было многовато: чтобы все они сохраняли рентабельность, таких заводиков, как тот, что принадлежал господину Ежову, в поселке должно было насчитываться не меньше трех.

Глеб подумал, не попытать ли ему счастья в одном из этих шалманов, но тут напротив него, подняв облако пыли, притормозил белый «опель-фронтера» — двухдверный, замызганный, как все здешние машины, но довольно ухоженный. Густо затонированное стекло рывками поползло вниз, и в образовавшемся проеме возникло лицо — ухоженное, гладкое, чисто выбритое, с высоким лбом, плавно переходящим в затылок, и с немного лисьими чертами лица, говорившими о хитрости и изворотливости ума.

— Эй, земляк! — окликнул Глеба обладатель этой занятной, явно нездешней физиономии. — Садись, подвезу!

— Земляк? — с прохладцей изумился Сиверов.

Он уже понял, кто перед ним, но демонстрировать свою осведомленность, разумеется, не торопился.

— Земляк, земляк, — подтвердил владелец джипа, являвшегося здесь, по всей видимости, верхом роскоши. — Ты ж из этих, из московских гостей, верно?

— Предположим, — сказал Глеб.

— Ну, так и я московский! То есть был московский, пока меня дефолт сюда не загнал.

— А, — сказал Глеб, — знакомая история.

— А то, — слегка погрустнев, сказал пострадавший от дефолта владелец единственного на весь поселок джипа. — Эта история всей России в память врезалась. Ну, давай садись, расскажешь, как там Москва! Стоит?

— Да, вроде пока не упала, — забираясь на переднее сиденье, сказал Глеб. — Разве что после моего отъезда.

Водитель хохотнул, отдавая должное шутке, и представился:

— Ежов моя фамилия, Макар Степаныч. Можно просто Макар.

Глеб в ответ попросил называть его Федором, и волчанский олигарх Макар Ежов взялся за рычаг переключения скоростей.

— Ну, чего, — спросил он, — куда тебя везти-то?

— Кабы я знал, — невольно подстраиваясь под манеру речи собеседника, признался Глеб.

— Да, ехать у нас тут особо некуда, — согласился Ежов. — А ты чего посреди улицы торчишь как неприкаянный?