Война Фрэнси

Возлюбленный Китти Буби работал в лагерной полиции. Это был опереточный отряд, который частенько помогал нам осуществлять проделки за спинами у жандармов и нацистов, по крайней мере, тех, у кого было чувство юмора.

На следующий год Буби, Джо и еще один караульный гетто по имени Гонза соорудили кумбал[21]. Похожие сараи без крыши устанавливали на чердаках нескольких бывших жилых домов Терезина. Размерами примерно три на пять метров, он был сооружен из «организованной древесины», купленной за сигареты и прочую контрабанду. Его стены украшали полки и красивые зеленые простыни, а из мебели были только три раскладушки. Это место напоминало маленький загородный коттедж и давало пусть и редкую, но все же возможность уединиться, тем более что все ребята работали в разную смену. В любом случае ссор из-за него у нас никогда не возникало. Но самым приятным было то, что у нас теперь был свой угол, куда мы могли пригласить гостей в воскресенье и где можно было выпить чашечку настоящего кофе без любопытных взглядов соседей по бараку, поговорить и притвориться, что все хорошо.

Разумеется, это было притворство, потому что депортация не прекращалась, друзья покидали нас день ото дня, а смертность среди стариков неумолимо росла. Я никогда не забуду запряженные людьми старомодные катафалки, перевозившие по улицам то трупы из гетто, то наполовину сгнившую картошку, и тот особый запах, что висел в воздухе.

Я успела пожить под руководством трех Старейшин. Первым был Яков Эдельстайн, польский сионист, который не боялся и мог отстаивать свою позицию перед Kommandantur. Его сменил на этом посту Поль Эпштэйн, берлинец, который не отличался смелостью и часто отдавал предпочтение своим соотечественникам. Он трепетал перед немцами и часто пресмыкался перед ними безо всякой на то необходимости. Третьим был Бенджамин Мурмельстейн, раввин из Вены.

Эти трое и юденрат имели власть и определенные привилегии, но их положение было отнюдь не простым и выбора у них не было. Еды у них было больше, а жилье — лучше, они обладали исключительной возможностью жить вместе с женами, распределять работы и решать, кто и когда покинет Терезин. И пока эти люди, а они были всего лишь людьми, решали, кого стоит спасти, руководствуясь исключительно своими убеждениями, разногласий с ними быть не могло. Но когда они хотели уберечь друга, друга их друзей, дальнего родственника, а в некоторых случаях в ход шел и банальный подкуп, картина становилась совсем иной.

Эта изощренная система, словно лестница, тянулась от юденрата через все гетто и была нацелена на то, чтобы стравить заключенных между собой. Крипо, или еврейская криминальная полиция в штатском, базировалась на шпионаже и доносах на других заключенных. Не всегда они приводили к арестам, но часто играли на руку какому-нибудь облаченному властью садисту или пьяному. Евреи такие же люди, как и все остальные. И чем дольше я жила в Терезине, тем больше понимала, как же трудно человеку сохранить систему ценностей, если предположить, что она у него вообще есть.





Глава 13




15 и 18 декабря 1943 года из Терезина отправились два поезда, везущие в своих вагонах 5007 молодых людей. Нам сказали, что из-за перенаселенности гетто этих людей везут куда-то строить новый лагерь. Я уверена, что в юденрат знали о месте назначения намного больше, но, опасаясь за собственную шкуру при попытке возможного восстания или побега, они молчали.

События 11 ноября были еще свежи в памяти каждого из нас. В тот день все население гетто, примерно 40 000 человек, вывели в пустое поле. Под моросящим дождем мы простояли там весь день, чешские жандармы с автоматами наперевес охраняли нас, а эсэсовцы считали и пересчитывали. Дрожащие и напуганные, многие решили, что больше не вернутся в гетто. Перепись не была окончена, до некоторых очередь так и не дошла, и к полуночи нас, голодных и истощенных, отправили обратно в бараки.

После этого мы с Джо окончательно убедились, что в декабре нас депортируют. Железная дорога из Богушовице была почти закончена, и Джо начал беспокоиться о том, что причин для отсрочки депортации больше нет. Но ему в голову пришла мысль: если я заболею скарлатиной, то нас обоих поместят на карантин.

Наш хороший друг доктор В. вколол мне большую дозу бактерии, предложив ее вначале Джо, но тот сказал, что у него иммунитет, так как он переболел скарлатиной еще в детстве. Мы ждали появления первых симптомов. К счастью, все ограничилось головной болью и невысокой температурой, пятен так и не появилось, для карантина этого было мало. Правило гласило, что нет пятен — нет и карантина, но нас в итоге так и не депортировали.

Китти повезло меньше. За месяц до этого ей исполнился 21 год, и ее исключили из списка «защищенных», в котором числились ее родители. Тогда же депортировали ее Буби и соседа Джо — Гонзу, а вместе с ними и многих наших друзей. Мы простились с легким сердцем. Китти даже пообещала, что займет для меня соседнюю койку. Глупо, но мы поверили в сказку про новое гетто.

После их отъезда наступило затишье. Поезда больше не уходили из Терезина. Зато прибывали все новые ссыльные, теперь из Голландии и Дании. Но на самом деле перемены шли полным ходом. Когда я только приехала, старая крепость была карантинной зоной, теперь же она превратилась в огромный склад конфискованных за последние годы вещей. Мастерская по починке униформы закрылась, и меня перевели в магазин, где я сортировала и чинила одежду, чтобы лучшие вещи можно было отправить в Рейх.

Происходили очень странные события. Фасады домов на главной улице перекрашивались. Магазины, превращенные в общежития, снова стали магазинами, в витринах которых были выставлены лучшие предметы со склада. Скорее для демонстрации, а не для продажи. Открыли кафе, в которое можно было пройти на час по специальным билетам. Были напечатаны деньги, и открылся банк. Огромный цирковой шатер, поставленный годом ранее и где все это время производили слюду, разобрали, а на городской площади спешно построили музыкальный павильон.

В январе Hamburger Kaserne, в которых проживали три с половиной тысячи женщин, расселили. Барак превратили в конечную станцию построенной железной дороги. В последовавшей за переселением неразберихе я переехала к Джо, который теперь был один в кумбал.

21 января приехал поезд, заполненный хорошо одетыми людьми, и тайна перемен была раскрыта. Прибывшие гости оказались евреями из Голландии, которых юденрат лично встретил торжественной речью. Kommandant СС и его приспешники помогали женщинам и детям выходить из машин, вся постановка снималась на камеры, чтобы потом в качестве доказательства показывать по всей Европе, как же хорошо Рейх охранял евреев во время их путешествия. После приветствия им раздали открытки, чтобы они написали своим друзьям, оставшимся в Голландии, и заверили их в своем благополучии. Но дальше — лучше. Название «Терезинское гетто» изменили на «Еврейское поселение Терезиенштадт». Заключенные больше не должны были приветствовать эсэсовцев, стоять по стойке смирно или освобождать тротуар, когда те проходили мимо.

Невыполнение всего этого раньше привело бы к десяти ударам кнутом. Квартиры Старейшин Совета отремонтировали и обставили современной датской мебелью. Было очевидно, что происходит нечто большее, чем съемка кинохроники.





Глава 14




Железную дорогу достроили, и для ее обслуживания оставляли ограниченное число рабочих. Джо удалось вырвать себе место в дикой борьбе, но он ездил в Богушовице лишь изредка, когда там нужен был кто-то для работы с циркулярной пилой. Общаться с коллегами-христианинами становилось все сложнее и опаснее.

Как-то ночью мне приснился сон. Я была в совершенно незнакомом месте. Кругом словно простирался лес из колючей проволоки, а под ногами была земля цвета охры, которую я никогда прежде не видела в Центральной Европе. Багровое небо то и дело озаряли вспышки света. Я была одна, но меня не покидало чувство, что за мной следят тысячи глаз. Я проснулась от собственного крика и с удивлением поняла, что лежу на своей койке, а Джо смотрит на меня. Ни он, ни Марго, ни кто-то еще из наших друзей никогда не видели подобного места, и даже после долгих обсуждений этот кошмар так и остался загадкой.

Однажды вечером в начале марта Джо сказал мне, что волнуется из-за того, что с ним случилось в тот день. В Богушовице он должен был встретиться со связным, но не смог, потому что в последний момент вместо него отправили другого рабочего. Чтобы не терять времени, Джо попросил его передать записку и деньги связному, а если они разминутся, то не приносить их обратно в гетто. В этом случае пачку денег нужно было оставить в груде железнодорожных шпал, уложенных рядом с пилой. Вечером Джо к своему ужасу узнал, что они не только разминулись, но рабочий, вопреки просьбе Джо, вернулся с деньгами в гетто и попытался под покровом ночи спрятать их в рулон жалюзи для затемнения. Одна редкая крыса из чешских жандармов стояла на другой стороне темной улицы и видела, что произошло. Она донесла в Kommandantur. Через несколько минут в барак ворвались эсэсовцы, сразу же направились к окну, угрожали всем заключенным репрессиями и забрали того рабочего. В записке было сказано только одно: «Джо из хижины», но не было сомнений в том, что рано или поздно рабочий назовет полное имя Джо.

Выбора не было, и на другой день пришлось, как обычно, пойти на работу. Но через несколько часов наш друг, работавший дежурным в жандармерии, пришел сказать мне, что Джо арестовывают. Жандарм уже отправился за ним, чтобы доставить в Kommandantur. Если повезет, то я смогу увидеть Джо, когда его поведут по улицам гетто, но дело, по-видимому, безнадежное. Я кинулась к воротам и увидела, как по дороге идет Джо, он был прикован наручниками к жандарму. Внезапно я вспомнила о гадалке и задрожала от страха. Казалось, будто за ночь Джо постарел на десять лет. Он был бледен и, увидев меня, сразу сказал, что надежды нет.

Я пыталась подбодрить его и умоляла не втягивать в это христианского друга, ведь они не знают его имени. На это он ответил, что боится и не уверен, сможет ли выдержать пытки на допросе. Позже я узнала, что именно так все и произошло, но помимо связного он раскрыл эсэсовцам еще одно имя. Через несколько дней Джо отправили в «Малую крепость», тюрьму строгого режима недалеко от Терезина.

Напряжение последних лет наконец-то взяло свое. Мне было очень жаль Джо, но в то же время я была зла на него. Я чувствовала себя виноватой перед женами еще десяти мужчин, которые были скомпрометированы из-за связи с моим мужем.

Друзья сплотились вокруг, пытаясь поддержать меня морально. Вава, кузина Джо и моя подруга, попыталась включить меня в список «защищенных» кого-то из юденрата. Окольными путями, без моего личного участия и встречи с этим джентльменом, ей это удалось. Она была хорошей знакомой раввина, который в те дни был главой Совета. Благодаря Ваве я официально стала частью его семьи.

Поскольку я не могла жить в нашей хижине одна, ко мне подселили двух соседок. Одна из них была возлюбленной молодого пианиста и композитора Гидеона Кляйна. Я снова впала в странное и беспокойное настроение, почти разрушающее оставшееся у меня чувство безопасности, одновременно желая и страшась перемен. Пока шла программа по обустройству, притеснений было немного, но прибытие все новых заключенных изменило национальный состав гетто и его население вновь увеличилось.

Друзья навещали меня каждый день. Чаще других приходили доктор В. и Ф. О. — хорошие приятели и бывшие клиенты Джо. Они проверяли, есть ли у меня еда и «защищали от волков». Я не сразу поняла, что на самом деле они следили друг за другом, потому что обоих в Праге ждали невесты, и каждый из них подозревал, что у другого на мой счет есть неподобающие планы. Приударить за женой друга, который сидит в тюрьме, даже в гетто было табу. Очевидно, никто не думал, что мне хватит здравого смысла, чтобы позаботиться о себе.

В то время Гидеон Кляйн занимался постановкой оперы «Кармен» с благословения и при помощи Kommandant, который отдал ему под репетиции спортивный зал. Вместе с девушкой Гидеона я несколько раз бывала на репетициях, и это не просто забыть. Учитывая все сложности, ставить оперу в гетто равносильно чуду.

Чуть ранее еще один интересный человек вошел в наш ближний круг. Это был известный чешский писатель, которому отвели отдельную каморку в нашем бараке и в качестве особого исключения позволили жить с его старым другом. Ему не только отдали весь его багаж, но и целый книжный шкаф. Он позволил мне брать у него книги, и я прочла много произведений Достоевского. Самое большое впечатление произвел на меня роман «Записки из Мертвого дома», сравнительно небольшая книга о сибирском тюремном лагере. Я заметила там столько сходства с нашим положением! И мы потом еще долго обсуждали, кто у кого чему научился.

На работе у меня был еще один защитник. Чешский жандарм Карел, брат того жандарма, который арестовал Джо. Карел давно знал Джо как друга и помощника. Теперь Карел решил, что его долг — присматривать за мной, то есть подкармливать меня во время дежурства. Он заходил в помещение, где я работала, грубо подзывал к себе, уводил в комнату охраны и запирал там с пакетом бутербродов и маринадов, приготовленных его матерью. Через пятнадцать минут он приводил меня назад и строго наказывал работать усерднее.


Однажды он принес мне маленькую скомканную записку от Джо, где тот писал, что он здоров и любит меня. Карел сказал, что Джо теперь водит грузовики, которые доставляют в крепость уголь, и что если мне повезет, то как-нибудь я смогу увидеть его: из окна комнаты охраны просматривался небольшой участок дороги. Грузовики проезжали мимо, но так быстро, что я даже не знаю, видела ли я Джо или нет. На всякий случай я махала каждой машине.

Весной появились упорные слухи о том, что к нам едет комиссия Международного комитета Красного Креста. На смену комманданту Бургеру пришел австриец Рам, который лучше понимал, насколько важно представить этой комиссии образец гуманитарной организации. Детям в приюте заранее сказали, что если к ним придут Kommandant с комиссией, то они должны будут воскликнуть: «Дядя Рам! Опять шоколад!»

Но успех от этих внушений был весьма сомнительным, ведь было в гетто одно печально известное место, в котором невозможно было навести порядок. Психиатрическая больница. Никакая краска или белоснежные простыни не могли скрыть опустошение в глазах заключенных.

Нацистов это волновало, а еще их волновал тот факт, что население гетто вновь перевалило за 40 000 человек. Они решили отправить три поезда по 2500 человек в каждом с интервалом в два дня. Начать решили 15 мая. В списки попали детский дом, психиатрическая больница и те молодые люди, которых сочли возможными нарушителями спокойствия.

Я тоже оказалась в списках. Оставшиеся у меня друзья дергали за все возможные ниточки, но быстро выяснили, что меня депортируют по особому приказу Kommandantur — в качестве ответной меры на то, что Джо нарушил правила гетто. Таких, как я, было еще трое: две жены, чьи мужья были втянуты в это дело, и четырехлетний сын одной из них.

Доктор Мурмельстайн до последнего пытался нас вытащить, но 18 мая нам, с третьей партией заключенных, велели приготовиться к отъезду и явиться в Hamburger Kaserne с вещами и номерами. Пока юденрат подводил заявленные 2500 человек, нас укрыли в комнате, выходившей окнами на поезд, что стоял на станции и ждал отправления. В нас теплилась надежда, что если план будет выполнен, то эсэсовцы милосердно забудут о нас, и весь день мы наблюдали, как в поезд, заполняя один вагон для скота за другим, загружают людей, а потом запирают и опечатывают двери. В 5:45 заполнили последний вагон.

Затаив дыхание, мы надеялись, что поезд сейчас тронется, но тут услышали в коридоре шум и отчетливые крики.

Дверь распахнулась.

— Это еще кто?

— Они проходят по специальным приказам Kommandant, — ответил доктор Мурмельстайн, — только женщины и ребенок.

— Ты что, за идиота меня держишь? Raus! Raus![22] В поезд, быстро! Saujuden.[23]

Они открыли последний вагон и буквально закинули в него сначала нас, а следом и наши пожитки. Двери захлопнулись, и поезд отправился, унося 2504 человека.





Глава 15




Внутри было темно. Понадобилось какое-то время для того, чтобы глаза привыкли и я начала различать очертания людей. Было так тесно, что пришлось сидеть, притянув ноги к груди. В нашем вагоне ехали заключенные из бараков для стариков, и многие из них были больны и очень напуганы.

Мы вчетвером сжались у двери, там же, где упали, и тихо плакали. Терезин не был раем на земле, но в тот момент нам казалось иначе. Мне было тяжелее всех, потому что я чувствовала, что их депортация лежит на моей совести. Мне было ужасно жаль всех нас, но больше всего я жалела малыша, сжавшегося у матери на руках.

То были мои последние в жизни полные отчаяния слезы, хотя на протяжении войны я часто плакала. По краям вагона были решетчатые окна, а в углу стояли два ведра. Одно — туалет, а во втором была вода. Для восьмидесяти двух собранных вместе человек они оба были слишком малы. Через пару часов мы попытались упорядочить царивший вокруг нас хаос.

На рассвете поезд ненадолго остановился. Дверь слегка приоткрылась и содержимое одного ведра выплеснули на рельсы, а второе охранники вновь наполнили водой. Затем были еще две остановки, но зловоние, жажда и стоны стали почти невыносимыми. Я думала о родителях. Они тоже прошли через все это. Но потом я вспомнила, что кто-то из Transportleitung[24] рассказывал, что их везли на пассажирском поезде, и им даже достались места у окна. Это немного успокоило меня, и, что бы ни ждало меня впереди, я заранее смирилась с этим.

Поздним вечером следующего дня поезд остановился на платформе с огромными буквами АУШВИЦ. Тогда это название ничего для меня не значило. Я поняла лишь то, что мы в Польше, потому что вторая половина надписи гласила: ОСВЕНЦИМ. Прежде чем двери открылись, я услышала вопли на немецком и польском языках. Брань становилась все громче, а когда двери вагона открылись, я увидела множество странных, толпящихся на остряке рельсов созданий в полосатых сине-серых пижамах и с обритыми головами, которые шумели не меньше немцев.

Нас спешно выгнали из вагонов, оставив только одежду и то, что было в карманах. Все узелки остались в вагоне, нас же оттеснили в длинную колонну и погнали по грунтовой дороге. С обеих сторон тянулся двойной ряд колючей проволоки, на которой через равные промежутки висели таблички с надписью Achtung Hochspannung[25]. Эта жуткая сцена освещалась лучами прожекторов сторожевых вышек, стоявших через каждые сто метров. За проволокой виднелись темные строения. Собаки и эсэсовцы были повсюду.

В темноте, стараясь не попадаться на глаза эсэсовцам, то и дело мелькали полосатые фигуры. Примерно на середине пути одно из этих существ, несущее закрытые носилки с трупом, материализовалось рядом со мной и промолвило: «Nazdar!»[26] Я с ужасом узнала Томми, нашего друга, который покинул Терезин в декабре. Он постарел и выглядел голодным. Томми быстро объяснил, что у нас заберут все ценные вещи, и Гонза, бывший сосед Джо, просит его передать мне, чтобы я сейчас отдала ему все, что хочу сберечь, а он тайно пронесет это в лагерь. У меня было мало вещей: пара наручных часов, перьевая ручка, зубная щетка, расческа и чулки. Я засунула это к трупу под простыню и Томми, никем незамеченный, растворился в темноте.

Нас отделили от мужчин и привели в огромный, похожий на конюшню барак, где заставили встать в шеренгу перед столами, за которыми сидели регистрировавшие нас заключенные польки в полосатой униформе. Эсэсовцы ушли, и вскоре появился Гонза и отвел меня в конец комнаты. Он сказал, что регистрация займет несколько часов, а я пока что могу посидеть и поесть. Он объяснил, что мы находимся в Биркенау и что это часть концентрационного лагеря Освенцим. Здесь, в так называемом «семейном лагере», в одном корпусе содержат мужчин и женщин из Чехии.

Он сказал, что первым делом меня ждет карантинная обработка. Это означало регистрацию, татуировку, распределение на работу, личный досмотр и общее запугивание. Остальным заключенным временно запрещалось общаться с нами. Только Гонза мог присутствовать на этой процедуре, потому что он стал старостой, или, как их здесь называли, капо барака, в котором жили дети. Только там выдавали более-менее нормальную еду, поэтому он мог накормить меня. Он уже слышал об аресте Джо от ребят, которые прибыли на предыдущих поездах, и поэтому ждал меня.

Гонза отныне стал моим ангелом-хранителем. Это он послал Томми и посоветовал сохранить часы на случай, если я заболею и мне понадобятся лекарства. Он считал детский барак самым безопасным местом в лагере, вот только почему — осталось для меня загадкой. Его помощник был мужем бывшей ученицы моей мамы. Он подошел к нам, осмотрел меня и небрежно заметил, что мне не позволят оставить сапоги для верховой езды, в которых я приехала, и предложил их спрятать.

Я не заметила знака, который глазами подал мне Гонза, и согласилась. У него был довольно маленький для мужчины размер ноги, и обмен состоялся. Было очевидно, что мои сапоги ему малы, а я выскальзывала из его ботинок, но в тот момент мне и правда было все равно. Да и к тому же он обещал, что мы поменяемся обратно, когда минует опасность.

В ту долгую первую ночь я научилась держаться подальше от польских заключенных, которые ненавидели евреев так же люто, как и нацисты, а порой и намного сильнее. Все заключенные должны были носить нарукавные повязки с разноцветными знаками, которые обозначали их категорию: еврей, политический заключенный или уголовник. Иногда эти категории пересекались. Например, среди политических заключенных встречались евреи. В основном это были коммунисты, социалисты или сторонники оппозиции со всей Европы. Некоторые из них еще до Освенцима отсидели в тюрьмах от пяти до восьми лет.

Без сомнения, самыми могущественными из всех, в основном потому, что они попали в Освенцим сразу после его основания в 1941 году, были поляки. Из-за своей природной склонности к антисемитизму они частенько становились «ушами» немцев и извлекали из этого максимальную для себя выгоду. Многих из них арестовали в индивидуальном порядке за преступление или в качестве профилактической меры.

Уголовники полностью оправдывали свое название: ничем не отличались от любых других преступников, а многие отбывали пожизненное наказание. Благодаря долгому сроку пребывания здесь, многие уже были капо и работали в канторах других частей концлагеря, а следовательно, имели доступ к информации не только по Биркенау. Как правило, большинство из них находили общий язык с эсэсовцами. Может, имело место родство душ? На нижней ступени иерархии были евреи и цыгане. Нас не считали политзаключенными, хотя я считаю, что именно ими мы и были.

Очереди к столам медленно таяли. Лекция закончилась. Гонзе нужно было немного поспать, и я вернулась в свою очередь. Секретари, регистрировавшие нас заключенные польки устали, и враждебности и властности у них поубавилось. Я предоставила личные данные, и мне быстро и безболезненно сделали татуировку на левом предплечье. Как и многие пожилые женщины, которые оказались в конце очереди, я попала в блок № 12. Это встревожило меня, но в итоге обернулось удачей.

Капо блока № 12 оказалась моей подругой из Терезина Ниной. Там она была поваром, а я сшила для нее несколько вещей. Она встретила меня с распростертыми объятиями и сразу же начала выделять меня среди других. Она определила мне верхнюю полку у небольшого окна, время от времени украдкой подсовывала кусочек хлеба или салями и следила за тем, чтобы суп мне наливали со дна бочки. Нина осталась от партии заключенных, которых депортировали в лагерь в сентябре 1943-го. Ее положение здесь было довольно прочным главным образом потому, что она была невероятно красива — голубые глаза и длинные светлые волосы. А еще потому, что в нее был по уши влюблен немецкий уголовник, капо. Поэтому она удерживала рядом с собой мать, питалась лучше, но и наш блок подвергался меньшим унижениям.

На рассвете появился странный маленький человечек с буквами КП (криминальная полиция) на повязке и принялся ходить туда-сюда вдоль длинной кирпичной горизонтальной трубы, что тянулась вдоль всего барака. Он был таким же евреем, как и все мы, но наделен чрезмерным чувством собственной значимости — прекрасная карикатура на эсэсовцев. Вот только он не пытался казаться смешным. Он просто стал таким же, как его хозяева.

Маленький человечек прочел нам основательную лекцию о том, что можно и чего нельзя делать в лагере, угрожая огнем и мечом. Он очень доходчиво объяснил, что с вещами мы должны попрощаться. Пальто длиннее полуметра? Verboten. Как и запасные чулки, украшения, обувь и, конечно же, деньги. Он предупредил, что нас будут обыскивать снова и снова, а несоблюдение правил повлечет за собой серьезное наказание.

Если бы не шок и усталость, то я бы рассмеялась во время этого невероятного представления. И когда он ушел, я вдоволь нахохоталась. Я достала из кармана припасенные маникюрные ножницы и принялась укорачивать свое прекрасное верблюжье пальто. Последнее, что осталось от нашей весенней коллекции 1939 года, копия Марселя Роше. Несколько часов ушло на то, чтобы распороть плотный материал, а потом подшить остаток нитками, которые я вытащила из швов.

Как только я закончила, этот клоун из Крипо вернулся в сопровождении нескольких помощников, и начался обыск. Дымоход был забит пальто. Кольца, перьевые ручки, помады и даже пуговицы складывались в отдельный мешок. Когда они подошли ко мне, я только пожала плечами.

«А как же обручальное кольцо? — прорычал Крипо. — Ты кем себя возомнила? Особенная, что ли?»