Власть пса

– Так вот, оказавшись в этих краях, Бронко Генри ни черта не знал ни о том, как ездить верхом, ни о том, как управляться с лассо. Даже меньше, чем ты, Пит-дорогуша. Ты-то уже неплохо в седле держишься! Но, ей-богу, он научился. И меня кое-чему научил. Ничего нет невозможного для человека с характером, говорил Бронко. Сила воли и терпение! Ибо нетерпеливость, Пит, – слишком дорогое удовольствие. Он же научил меня смотреть. Вот взгляни туда. Что ты видишь? – Фил пожал плечами. – Просто холм. А вот Бронко… Как думаешь, что он видел?

– Собаку. Бегущего пса.

– Черт подери, – взглянул на мальчика Фил и облизнул губы. – Только сейчас заметил?

– Сразу, как приехал.

– Ладно, к тому, о чем говорили: думаю, нам необходимо сталкиваться с трудностями.

Мальчик сидел, обхватив руками колени.

– Препятствия. Мы должны устранять их. Так говорил мой отец.

– Ну да, можно и так сказать. И у тебя есть кое-какие препятствия, Пит. Это факт, Пит, милий дуруг.

Иногда Фил переходил на ирландский акцент. Ему нравилось, как лихо и грубовато он звучит.

– Это какие? – спокойно взглянул на него мальчик.

– Твоя ма, например.

– Мать?

– То, что она прикладывается к бутылке.

Фил затаил дыхание. Сболтнул лишнего? Рановато для такого? Не стоит портить отношения с мальчиком, пока план не начнет осуществляться? Продолжая ласково и понимающе улыбаться, Фил гадал, чего он вообще заговорил об этом. Были ли на то причины, которые и сам он понимал не до конца? Проклятье!

– Прикладывается к бутылке? – переспросил Питер, притворяясь, как решил Фил, что не знает всем известного выражения.

– Ну, пьет, Пит. Надирается.

На слове «надирается» мальчика передернуло. Слишком крепкое словцо? Впрочем, лицо его выдавало все, что было нужно Филу. Увидев, измерив, оценив ту короткую ужимку, он знал наверняка: лишнего не сболтнул, и едва ли теперь это возможно.

– Думаю, ты заметил, что она все лето под мухой проходила.

– Да, я знаю. Она просто не привыкла к выпивке.

– Ну, а чеперь?

Немного ирландского акцента не испортит непринужденной беседы. Впрочем, такой ли непринужденной?

– До сих пор не привыкла.

– А твой па, Пит?

– Отец?

– Отец. Па. Крепко закладывал за воротник, полагаю? Надирался, Пит?

Сердце тревожно забилось. Слишком много сказал? Кажется, мальчик слегка напрягся. Фил закусил губу.

– До самого конца. А потом повесился.

Фил хотел было коснуться мальчика, однако отдернул руку.

– Бедняга, – пробормотал он, понизив голос, и, слегка улыбнувшись, добавил: – Все будет хорошо.

– Спасибо, Фил, – прошептал мальчик.

Тучи, как и ожидалось, пронеслись мимо. По пути домой, в зарослях полыни на краю поля, Фил с Питером наткнулись на покинутое тетеревиное гнездо; кроме пары скорлупок, от него почти ничего не осталось. Найти гнездо тетерева – задача не из простых. Тут нужен острый глаз. Как у Фила.

Пропажу коровьих шкур он заметил задолго до того, как они подъехали к дому. У Фила было фотографическое зрение. Каждая мелочь, которая попадала ему на глаза, прочно отпечаталась в той части мозга, что заставляет нас видеть аморфные пятна и бессмысленные расползающиеся каракули после вспышки света. Фил увидел, что шкуры пропали, и это привело его в ярость.

– Да чтоб меня! – приподнялся он на стременах, и пришпоренный конь размашистой иноходью пустился к амбару.

– Фил? Фил, что случилось? Что-то не так, Фил?

– Не так? Что, черт подери, не так? Все до единой кожи пропали! Теперь ей точно крышка!

– Думаешь, Фил… она продала их?

– Именно, будь я неладен! Или за так отдала.


– Но почему, Фил? Она же знала, как нам нужны эти шкуры.

– Да потому что она была пьяна. Косая была. Поддатая. Ты-то, сынок, мог бы и знать из книжек папаши, что мамаша ведет себя как элементарная алкоголичка. В твоих книгах это идет прямо под буквой «А».

– Ты ей ничего не скажешь, Фил?

– Я? – рявкнул он. – Я ничего говорить не собираюсь. Не мое дело. А вот братец Джордж, чтоб мне пропасть, скажет обязательно. Давно пора этому болвану посмотреть фактам в глаза.

Они нырнули во мрак длинного амбара, пропахшего пылью, навозом, сеном – и временем. Бледный свет из высоких окон клинками прорезал темноту.

– Фил?

– М-м-м? – промычал Фил: язык онемел от гнева.

Вдруг мальчик коснулся его руки. Коснулся!

– Фил, у меня есть немного кожи, чтобы закончить веревку.

– Правда? А зачем тебе понадобилась кожа?

Рука оставалась там же, где и была.

– Нарезал себе немного. Хотел научиться, Фил, – плести, как ты. Возьми, прошу.

Они стояли лицом к лицу. Рука мальчика оставалась там же, где и была.

– Ты так добр ко мне, Фил.

Возьми. Ты так добр. В эту минуту, в этом пахнущем временем месте Фил почувствовал то же, что уже чувствовал однажды и, упаси боже, не хотел испытать вновь, чтобы боль потери вновь не разбила его сердце.

Конечно, вполне вероятно, что подарок – всего лишь дешевый трюк, чтобы вытащить мамочку из передряги. Но ведь мальчик хотел научиться плести, как он! Хотел быть, как он! Зачем же еще стал бы он нарезать полоски сыромятной кожи? Мальчик хотел превратиться в него, слиться с ним – так же как когда-то, единственный раз в своей жизни, и Фил хотел стать кем-то. Кем-то, кого вдруг не стало, кто был затоптан до смерти диким бронко[18] на глазах у двадцатилетнего Фила, припавшего к ограде загона для объездки лошадей. Боже, Фил и забыл, что делает с тобой прикосновение руки. Дорожа каждой секундой, он наслаждался теплом касания. Оно выдавало все, что хотелось услышать его сердцу.

Что это, если не судьба (должен же человек во что-то верить)? В тайной роще, известной лишь им с Джорджем – да Бронко Генри, – мальчик увидел Фила во всей наготе. А Фил увидел во всей наготе мальчика, когда целую вечность тот гордо шагал мимо открытых палаток: беззащитный, осмеянный, всеми презираемый – как изгой. Фил знал, Господь свидетель, он знал, что значит быть изгоем. Он ненавидел мир, однако сперва мир возненавидел его.

– Чертовски мило с твоей стороны, Пит, – сказал хриплым от волнения голосом Фил и протянул свою длинную руку, чтобы обнять мальчика за плечи.

Однажды Фил уже испытывал подобное искушение, однако, преданный клятве никогда более не решаться на подобный шаг, он устоял.

– Отныне все у тебя будет хорошо, я обещаю. Знаешь, я думаю доплести веревку сегодня. Посмотришь, как я закончу ее, Пит?

Тот вечер Питер провел вместе с Филом. Не обращая внимания на свежую рану, мужчина доплел веревку из сыромятной кожи.

Питер тоже был взволнован. Самым удивительным образом, о коем он не помышлял даже в своих языческих молитвах, его бедная мать сама приложила руку к воплощению задуманного им плана. Ладонь крепко сжимала плечи, и Питер будто слышал голос, шептавший, что он и есть тот особенный, каким он себя воображал.



Прийти к завтраку первым для Фила являлось вопросом чести.

– Итак, джентльмены, – с притворной торжественностью приветствовал он входивших через заднюю дверь рабочих, – вот и еще одну ночь пережили. Доброе утро висем!

Или худ’морхен в память об одном голландце, когда-то работавшем на ранчо. Не меньше, чем использовать в речи разные говоры, Фил любил плотно позавтракать и не церемонился с обладателями ленивых желудков.

– Давай, съешь еще пару яиц, – подмигивая остальным, досаждал он несчастному юноше, который едва справлялся с чашкой кофе. – Давай!

Овсянка, оладьи, яичница, розоватые ломтики ветчины и кофе с жирными сливками. Набор всегда был неизменен, и менять его никто не собирался. Работникам как будто нравились утренние представления Фила, и никто даже не думал ослушаться его наставлений. Фил любил подшутить над людьми и никогда не упускал возможности съязвить. Он подтрунивал над всеми, включая Джорджа.

Джордж, тот еще лежебока, даже в старые добрые времена не приходил к завтраку раньше, чем остальные успевали рассесться и приступить к еде; а угрюмость его была не менее заразительной, чем жизнерадостность Фила. Порой это ужасно раздражало, и Фил принимался поддевать брата.

– Что, Джордж, – подмигивал он рабочим, – плохо спалось? Морфей придушил в объятиях?

С тех пор как Джордж женился, он мог прийти и на пять минут позже, когда самые быстрые едоки, успев опустошить тарелки, уже задвигали стулья и начинали сворачивать курево. А однажды опоздал даже больше обычного.

– Што шлучилось, Джордж? – спросил Фил, взглянув на брата круглыми невинными глазами. – Женушка споткнулась о твою ночную рубашку?

Фил смеялся, вспоминая напряженную тишину, что повисла тогда в столовой. Для рабочих, для этих бродяг и бездомных скитальцев, существовало только два типа женщин – женщины хорошие и женщины плохие. Плохие заслуживали не больше уважения, чем животные; их использовали, как животных, и, как животных, обсуждали.

Однако хорошие… Чистые, непорочные, святые – хорошие женщины были сестрами, матерями и возлюбленными детства, от взглядов которых таяло сердце. Рисунки и фотографии хороших женщин мужчины хранили в своих чемоданах и чтили их, как иконы, как священные алтари.

Хрупкая Роуз, собиравшая по двору доски больше нее самой и премило вскидывающая ручку, чтобы в глаза не лезли волосы, была для них хорошей женщиной, не имевшей ничего общего с кроватями и ночными рубашками.

В повисшей тишине, под робкое бренчание вилок и ножей да приглушенный звон фарфора, Джордж покраснел, а рабочие уставились в собственные тарелки. Фил же в своей, как он выражался, пансионной манере, потянулся через весь стол за оладьями. Задравшийся рукав голубой рубашки обнажил бледную до ужаса кожу, белую, как растение, выросшее без света. Тем поразительную, какими красными, шершавыми и обветренными были его заскорузлые, покрытые ссадинами руки.

Всем нам свойственно полагаться на привычный уклад жизни – на появление солнца, пронзительный крик диких гусей, клином летящих на юг, сход льда на реках, первую зелень на южных холмах и неистовые ветра, колышущие лиловые цветки камассий. Солнце, гуси, лед, трава, камассии – так мы узнаем, что мир стоит на месте и все в нем идет своим чередом.

В тот день Фил опоздал. Ни радостных приветствий в сторону кухарки, ни доброго утра висем, ни доброго утра на каком-нибудь еще из известных ему диалектов.