Власть пса

И вот его прелестная златовласая девочка – такая хорошенькая, что акробаты перед выступлением прикасались к ней на удачу – сама поднялась на цирковую трапецию, а в двенадцать лет (такая же златовласая!) обрела титул самой юной воздушной гимнастки в мире! Старик до сих пор носил в бумажнике брошюрку, с которой и началась его дружба с Филом – потрепанную от времени, но аккуратно расправленную, чтобы не рвалась на сгибах. Того, кто чистил клетки в цирке, судьба награждает детьми, которыми можно гордиться!

Впрочем, та же судьба наказывает гордецов и разбивает их надежды. Однажды на глазах у тысяч зрителей дитя сорвалось с высокой веревки, и девочку, всю покалеченную, унесли в гримерную. Вот что за горе видел Фил в глазах мужчины, вот что заставило старика оставить цирк и скитаться, перебираясь с одной временной работы на другую. С тех пор тот ни разу не жаловался на судьбу, и Фил уважал его за смелость и упрямую преданность изорванной Библии, что не помогла в роковую минуту. Ночами старик сидел при свете фонаря, бросая громадную тень на стенку палатки, и качал головой в такт словам Господа. Филу было жаль бывшего циркача: он и сам знал, что такое горе.

Придерживаясь самых строгих моральных принципов, Фил редко осуждал тех, кто пошел по иному пути. Среди работников, коих не без гордости называл он своими друзьями, был один бывший заключенный. Тому ни в чем не пришлось признаваться: все, что требовалось знать, и так уловил проницательный ум владельца ранчо: по глазам, горькому смеху, по тому, как быстро сгорела на солнце его кожа – свидетельство долгих лет, проведенных во тьме. Старик-циркач носил с собой Библию, кто-то другой не расставался с револьвером, а бывший узник держал при себе маленькую книжечку «Сонетов» Шекспира в кожаном переплете. Фил не задавал вопросов. Не спрашивал о ножевом шраме – нам не дано узнать, что двигало людьми и почему они поступили так или иначе. Единственное, что имело значение и чем Фил действительно восхищался, – достоинство бывшего арестанта и отрешенная готовность принять неизбежный исход жизни – смерть в захудалом приюте для бездомных на краю Херндона, где никто, кроме разве что такого же одинокого бродяги, в лучшем случае не заметит его кончины.

Мужчина, звали его Джо, обучился в тюрьме одному примечательному ремеслу – плетению из конского волоса – и достиг в нем выдающегося мастерства. На первый взгляд простое, искусство это требует невероятного сосредоточения, обрести которое возможно разве что в состоянии глубочайшего отчаяния. И вот этот мужчина, то ли слишком молодой для своих сорока, то ли чересчур старый для тридцати, носил в сигарной коробке несколько цепочек для карманных часов, толщиной не больше карандаша. Каждое звено в них было свито из черных и белых волос – под сотню ярдов конского волоса ради одной цепочки. Воистину, нет ничего невозможного для человека с бесконечным запасом времени.

Тянулись долгие летние вечера. Солнце повисало над рыжими от дымки лесных пожаров горами и вдруг опускалось, разметав по небу кроваво-красные вымпелы. Стоило исчезнуть солнцу, как над холмами воцарялась полная тишина, внеземное безмолвие, столь милое сердцу Фила. Понемногу – как ночные существа во тьме – ее наполняли едва уловимые звуки: шепот ивовых листьев, скрежет сплетающихся ветвей, журчанье воды, ласкающей гладкие камни, и неторопливые дружеские беседы, доносившиеся сквозь холстину палаток. Закат приносил с собой холод; вставал туман, напитанный запахом свежескошенного сена, и призраком окутывал реку.

Немного отдохнув после ужина, рыгая и потягиваясь, восемь мужчин вылезли из палаток и двинулись к привязи, у которой были оставлены сенокосилки. Устройством эти машины чрезвычайно просты: два колеса, как у колесницы, да прикрепленное к оси сиденье. Тяжелые, но маневренные, запряженные полудикими лошадьми, они могли бы служить прекрасным транспортным средством, – но только до тех пор, пока поднято их режущее полотно. Стоит опустить семифутовый брус, как ножи, прочесывая землю, заскользят о противорежущие пластины – и тогда не найти машины страшнее. На вид они безобидные, но на деле очень опасные. Года еще не прошло, как в долине один мужчина свалился с сиденья прямо под нож косилки: лежал весь в крови, вопил от ужаса… а ведь ему еще повезло – то ли ступней отделался, то ли рукой. К водителям косилок относились с особым почтением и платили больше других, ведь они подвергали свою жизнь опасности, управляли полудикими лошадьми, а после работы, пока другие отдыхают, отправлялись к заточному станку и, оседлав его, словно велосипед, затачивали острые зубья косилки. К мнению этих работников всегда прислушивались, они жили в лучших палатках, первыми брали мясо из общей тарелки и могли претендовать на самые сочные стейки.

Фил, поджав ноги, сидел у палатки, которую с охотой делил с тремя добрыми работниками, – двое из них были как раз водителями косилок. Раздавался пронзительный визг стали по точильному кругу: косцы затачивали лезвия своих машин.

Когда-то сенокосилкой управлял и Джо, бывший заключенный. Однажды он не приехал на ранчо, хоть и обещал. «Еще вернусь», – сказал тогда мужчина Филу, и они пожали руки. Помер, наверное, или в тюрьму попал – как иначе объяснить его исчезновение? Фил ощущал связь между ним и Джо, некое обоюдное признание. Не мог тот просто взять и предать его.

Стоял вечер, время для размышлений. Фил раздумывал над тем, как некий дар передается от одного человека к другому. Взяв немного от того, немного от другого, мы выплетаем, будто звенья цепи или пряди веревки из сыромятной кожи, свой собственный характер – порой выходит превосходно, а порой и криво. В память о двух мастерах плетения, каждый из которых передал Филу частицу своего умения, в память о Джо и Бронко Генри – мужчина плел.

В жестяном тазу размокала груда кожаных полосок. Выцветшие на солнце и разбухшие от воды, они походили на скопище жирных белых червей. Сперва Фил не собирался плести много: так, всего пару футов, только убедиться, что руки еще помнят свое дело.

Хорошенько высушенная, промазанная жиром веревка из сыромятной кожи по прочности не уступала пеньковой, а по меткости при ловле скота ее превосходила – будто змея, обладающая разумом. Джо рассказывал, что даже за пятьдесят долларов не согласился бы отдать тридцатифутовую веревку, которую хранил в своем чемодане, и Фил не сомневался, что так оно и было. Его восхищало то, что творение собственных рук, свое время Джо ценил выше денег – вероятно, и этому его научила тюрьма. Точно так же, как бывший узник презирал деньги, Бронко Генри презрел Смерть – и тем самым тоже превознес себя над племенем обычных людей.

Только Фил приступил к плетению, как золотистый конь, стоявший у привязи, фыркнул и, задрав голову, тихо заржал: уши, глаза и нюх его лошади были не хуже, чем у дикой. В секундной тишине, пока стих лязг стали о точильный камень, Фил услышал звон цепей в лошадиной упряжи.

Повозка Джорджа, значит. Фил хорошо знал эти цепи.

Джордж-то ладно. Привез коробки с консервами и четвертину говядины, укрытую белыми пеленами. Однако, помимо консервов и говядины, в повозке имелся и другой груз – рядом с Джорджем гордо восседала Рози-Пози, а позади ехал соплячок в новеньких спортивных туфельках. Как выезжали они из ивовой рощи, – надо было видеть: Джордж, как гриб на поляне, в своей прямо посаженной шляпе и его мадам с красным шарфом на голове – наверняка уверена, что выглядит просто очаровательно, а точнее, как выражаются женщины, сногсшибательно. Больше всего платок ее походил на тряпки, которые носят индианки. Из кожи вон лезет, чтобы хоть что-то собой представлять!

Работники вовсю таращились на повозку, что, скрипя колесами, ползла мимо открытых палаток. Роуз, как заметил Фил, хотя и старалась смотреть вперед, слегка покраснела. Из кухни, рядом с которой остановилась повозка, вышел старик повар с сигарой в зубах и полотенцем на пузе, однако, увидев девушку, тотчас передумал курить. Первым, бормоча слова приветствия, из повозки выбрался Джордж. Далее наступала очередь его жены: и только она собралась выходить, как мальчик уже подавал ей руку, чтобы помочь сойти. Прямо маленький лорд Фаунтлерой помогает мамочке выбраться из кареты, как мило! Поправив тряпку на голове, девушка бросила взгляд на свои новенькие сапожки на высокой шнуровке. Наверняка заказала по одному из тех каталогов, что привозят на ранчо с Восточного побережья – этого сказочного края, где можно раздобыть и компасы, и винтовки, и столь любимую Стариками рождественскую дребедень.

В отличие от Джорджа Фил (как и Питер) прекрасно понимал, что девушке действительно требуется помощь. Интересно, она продолжает втихаря надираться? У Джорджа-то перед носом хоть что можно творить – ничего не заметит. Признаться, Фил не ожидал такого от Роуз; сперва он даже решил, что выпила она всего раз, когда пыталась поговорить с ним. Однако он проверил: «Ага! Разбавила водой – старейший трюк; и с собой прихватила пару бутылок – бьюсь об заклад, даже знаю, где их искать». Что ж, остается только подождать, пока она сама наложит на себя руки. Ведет себя как алкоголичка – почитала бы книги своего муженька-доктора, – причем с тех самых пор, как впервые назюзюкалась с выпивки Джорджа. Роз-Синий-Нос!

Маленький лорд Фаунтлерой тоже нарядился в обновки: новехонькие левайсы к новым спортивным туфелькам. Кто сейчас не знает, что первым делом новые левайсы бросают в реку с привязанным камнем и держат в воде дня два, чтобы краска сошла и штаны сели до нужного размера. Малец вот явно не в курсе.

Постояв с минуту рядом с мамочкой, маленький лорд оглянулся на ивовую рощу, где семейство сорок устроило растрепанное гнездо из веточек и прутиков, и вдруг как ни в чем не бывало принялся бродить по округе мимо открытых палаток – исследовать местность, как решил Фил.

Томливыми вечерами, пропитанными едким дымом жженой травы, которую мужчины бросали в костер, чтобы отогнать комаров, Фил рассказывал работникам о мальчике: как тот запирался в комнате с книжками и рисунками и как его дразнили ребята в Биче, ведь тот ни шиша не смыслил в бейсболе и мастерил бумажные маки. Разумеется, работники возмущались: это чудо-юдо, не то мальчик, не то девочка, отродье грошового костоправа разъезжает теперь в повозке Бёрбанков, а все благодаря смазливому личику его мамаши. Странствующие рабочие, нахватавшиеся идей уоббли, остро чувствовали любую несправедливость.

Пока ловкие пальцы переплетали кожаные полоски, вытягивая их по одной, чтобы убрать излишки влаги, глаза Фила были свободны, и мужчина следил за передвижениями мальчика. «Чик-чик-чик», – отзывалась на каждый шаг тугая ткань новенького комбинезона, когда одна штанина терлась о другую. Механическая походка нарисованного человечка, беззащитные новые белые туфли… и самое отвратительное – едва заметное покачивание бедрами при ходьбе. Неподалеку от Джорджа, который продолжал болтать с поваром, стояла мамочка и также приглядывала за сыном – как она встревожилась, услышав пронзительный свист из палатки, мимо которой проходил мальчик! Свист, каким мужчины подзывают девиц. Лучше уж умереть, чем стерпеть такое унижение.

И женщина, и Джордж не хуже самого Питера слышали язвительный свист, явно последовавший после россказней Фила. Что ж, лишнее доказательство того, кто здесь настоящий хозяин: ведь не только мать не смогла защитить сына от оскорблений, но и сам Джордж.

Вот досада-то!

Однако кое-что Филу пришлось признать. Пока мальчика гоняли сквозь строй открытых палаток, он не замялся, не запнулся – вообще не подал виду. Не обращая внимания на ухмылки рабочих, он прошагал мимо, уставившись на лохматое сорочье гнездо на ивовом дереве и на крикливых дрожащих птенцов, что едва научились сидеть на ветке.

Не отрывая рук от веревки, Фил наблюдал. Обратно к мамочке мальчик мог бы пройти и позади палаток, без лишних глаз и ухмылок. Но он выбрал прежний путь и, развернувшись, вновь зашагал мимо открытых палаток. Больше никто не свистел!

Фил всегда отдавал должное тому, кто того заслуживал. А парень-то не из робких. Не попробовать ли отлучить сынка от мамочки? Вот будет потеха. Кто устоит перед соблазном завести друга, подружиться с настоящим мужчиной? А женщина? Почувствовав себя брошенной, она все больше и больше будет налегать на старую добрую выпивку.

А дальше?

Брак между Джорджем и его женушкой мигом даст трещину. Увидев запои суженой, даже старина Джордж, каким бы тугодумом он ни был, догадается, что построить счастливую семью у него не вышло.

Просто гениально!

План был превосходен и в еще одном отношении. Орудие задуманного им преступления чудесным образом буквально оказалось в руках у Фила. Только что начатая веревка – вот тот подарок, который станет знаком особой связи и положит начало отлучению мальчика от матери. Пальцы Фила вдруг остановились, и он взглянул на собственные руки – на двух огромных пауков. Он был совершенно ошеломлен, околдован своей задумкой. Веревке в его руках суждено стать началом конца!

– Питер, – тихо подозвал Фил.

Мальчик продолжал шагать в сторону кухни, где ржавая покосившаяся труба испускала последний, еле уловимый дымок, тонкой ниточкой стелившийся над ивами.

– Питер, – позвал Фил немного настойчивее.

Неужели мальчик посмеет пропустить мимо ушей его призывы?

Вдруг, точно флюгер на ветру, мальчик развернулся и, сунув руки в карманы тугих новеньких штанов, направился к Филу.

– Вы что-то хотели, мистер Бёрбанк?

– Мистер Бёрбанк, ты сказал? – Фил изобразил удивление и завертел головой, словно ища кого-то. – Но здесь нет никакого мистера Бёрбанка. Я Фил, Пит.

– Хорошо, мистер Бёрбанк. Вы что-то хотели?


– Что ж, понимаю, юному пареньку непросто называть старого чудака вроде меня вот так, по имени… но это поначалу. Взгляни-ка, Пит. – И Фил приподнял конец будущей веревки.

В глазах у мальчика появился блеск.

– Прекрасная работа, сэр.

– Сам пробовал когда-нибудь плести, Пит?

– Нет, сэр, никогда.

– Я тут подумал, Пит. Что-то у нас с тобой сразу не заладилось, с самого начала.

– Разве, сэр?

– Забудь ты об этих сэрах, – слегка откашлялся Фил. – Первое впечатление обманчиво, сам понимаешь. Сбивает с толку даже тех, кто мог бы стать добрыми друзьями.

– Да, наверное.

– Знаешь что?

– Что… Фил?

– Вот видишь, ты смог. Смог назвать меня Филом. Когда закончу веревку, я ее тебе подарю. Доделаю, подарю и научу ей пользоваться. Ты же теперь на ранчо, мог бы научиться бросать лассо, так ведь? И ездить на лошади? Тут может быть тоскливо, Пит, но только пока не освоишься.

– Спасибо… Фил. А сколько нужно времени, чтобы закончить веревку?

И снова глаза мальчика заблестели. Отлично. Кажется, сработало.

– Ну, – пожал плечами мужчина, – если браться за нее время от времени, думаю, к твоему отъезду закончу.

– Недолго ждать, следовательно, – заключил Питер, разглядывая пучок кожаных полосок в тазу.

– Ты подходи, когда в следующий раз приедешь в лагерь. Посмотришь, как идут дела.

Мальчик улыбнулся Филу и зашагал своей механической походкой к повозке. «Чик-чик-чик», – скрипели новые левайсы. «Чик-чик-чик», – как ножницы.

Забавный он, размышлял Фил. Да, сэр. Нет, сэр. Внеземное существо. Не человек, а «виктрола» говорящая. Спасибо, сэр. Однако, как верно подметил мальчик, ждать осталось недолго.





XIII




Питер мечтал вернуться в свою опрятную комнату в Херндоне. Мечтал поиграть в шахматы с другом, долговязым очкариком, сыном школьного учителя, у которого, как и у самого Питера, прежде никогда не было друзей и который порой начинал беспричинно смеяться и хихикал до слез, до потери сил. Он мечтал поговорить с ним о Боге и пофантазировать о будущем – будущем прославленного хирурга и прославленного профессора английского языка. Так, сперва в шутку, а затем и вполне серьезно, друзья и стали называть друг друга Доктор и Профессор. Но только не на людях.

Эти двое познали другой Херндон, познали жизнь ночного города со слабым светом в прихожих полутемных домов и с одинокими голыми лампочками сумрачных магазинов, свисавшими над кассовыми аппаратами в стиле рококо. Они видели, как снуют мужчины вверх и вниз по лестнице красно-бело-синих комнат и как, скрываясь за углом, крадутся по неведомым делам полицейские машины. А более всего они познали железнодорожную станцию с ее жесткими деревянными скамейками, безмолвием зала ожидания, нарушаемым лишь тихим шепотом воды в питьевом фонтанчике и истеричным треском телеграфа в тесной комнатенке, где сидел их друг – ночной телеграфист – и, глядя в пустоту, принимал бог знает откуда бравшиеся сообщения.

Одинокий мужчина был рад компании странных мальчиков. Он угощал их горьким черным кофе, сваренным на горелке, и рассказывал, как мечтает выучить испанский и уехать в Аргентину, сулившую ему столь заманчивые перспективы. Телеграфист и правда занимался испанским, получая задания по почте, так что мальчики не сомневались, что мечты его обязательно сбудутся, о чем они ему и говорили. «Buenas noches, – посреди ночи приветствовали они телеграфиста, – Qué tal?»[17] Тогда, поднявшись из-за телеграфного аппарата, мужчина щелкал ключом и запускал мальчишек внутрь. Ох, что было бы, если бы нагрянул смотритель станции! Больше никто в Херндоне не сидел ночами в этой комнатке, в этом благословенном месте. Никто не разделял грез по далеким странам, о которых рассказывал телеграфист. Никто, кроме будущего хирурга и будущего профессора.

Новая дружба с Филом открывала пути в те далекие страны, где Питер рассчитывал побывать вместе с Роуз, и ради них мальчик был готов терпеть упреки в глазах матери. В конце концов, и мужчины-то порой в жизни ничего не смыслят, куда уж женщинам.

Мальчик стоял посреди розовой спальни, в комнате, где никогда не чувствовал себя уютно. Где незнакомый мужчина, какая бы роль ни была отведена ему в планах Питера, имел полное право играть роль мужа. Где мужские вещи лежали в шкафу вместе с вещами его матери – острые клинковые бритвы рядом с кремами и флаконами духов. Вещи Джорджа – человека, который до сих пор никак себя не проявил, не считая ужина с губернатором штата, о котором Роуз ничего не хотела рассказывать.

Питер читал у себя в комнате, как вдруг дверь на лестницу отворилась, и раздался голос матери: «Питер, может, зайдешь, поговорим немного?» Ее губы показались ему странными: будто листок на ветру.

Питер спустился и стоял теперь посреди розовой спальни, глядя на дождь, вернувшиеся с полей сенокосилки, дым, валивший из дверей кузницы, где работал Фил, и на громадные шесты сеноподъемных кранов, напоминавшие мальчику виселицы. Стоял и смотрел, пока, поймав его взгляд, Роуз не заговорила:

– На что ты там смотришь?

– Ни на что, просто на дождь. О чем ты хотела поговорить?

Беседы с матерью давно тяготили мальчика. В последнее время они неизбежно сводились к ностальгическим воспоминаниям о прошлом, а едва задетые чувства сразу же вызывали в нем злобу. Хотелось сжать кулаки.

– О чем угодно. Просто одиноко стало, наверное. Джордж уехал.

– Ты не замерзла? Давай принесу свитер.

– Уехал куда-то на своей гнедой… Ты, кажется, с Филом подружился?

– Он делает мне веревку.