Власть пса

Придет ли конец ее страданиям? Как спасется она от жуткой, слепящей боли, когда прогулки с Питером перестанут помогать? Что ей делать, если единственное верное спасение притаилось за маленькой дверцей буфета?

Как же странно, что они с Джорджем живут в одном доме с его братом! Это ненормально! Все знают, к чему ведут такие отношения, везде об этом пишут. Но как отвратить Джорджа от семьи? Для Фила жить с Роуз – радость не большая, чем для нее самой. Если на то пошло, Фил мог бы и собственный дом себе построить, более для него подходящий – пусть даже рядом, если очень надо. Не им же, в самом деле, переезжать, оставляя шестнадцатикомнатный дом на одного!

Нет, нет, нет. Фил никогда не съедет отсюда, как не съедут и они с Джорджем. Придется искать с ним мира здесь: поговорить как-нибудь с глазу на глаз, объясниться… В конце концов, он тоже человек. Разве он не человек?

И что же ему объяснять? Что он ведет себя грубо, обидно, отвратительно? Фил мигом доложит брату, что Роуз назвала его грубым и отвратительным. Простит ли ей это Джордж? Видит Бог, своя кровинушка всегда дороже, а жене не стать родней мужу. Или, может, зря она так переживает? Будь на ее месте другая, разве стала бы она так мучиться? Не за Фила же она замуж вышла, наконец.

Снова и снова Роуз проигрывала предстоящий разговор, звучащий в ее голове спокойным и рассудительным голосом. «За что ты невзлюбил меня, Фил?» – всякий раз начинала она. «Невзлюбил? – удивлялся воображаемый собеседник. – Да разве я…»

Джордж и сам говорил, что странная молчаливость брата не значит ничего дурного. Просто он такой, какой есть.

Потом Фил выглянул бы в окно – все воображаемые беседы проходили в гостиной – и, вдруг улыбнувшись, подал ей руку в знак новой дружбы. Вот и все. Если они помирятся, Роуз готова закрыть глаза на нечесаные волосы, источаемые ароматы и манеру рывком отодвигать стул перед обедом. Может сколько угодно издеваться, когда она играет на пианино. Что уж там, даже немытые руки готова ему простить. Ох уж эти руки! В них весь Фил! Разве не имеет он права играть на банджо? Конечно, имеет. Навыдумывала себе проблем – мигрень совсем с ума свела.

Однако всякий раз, оказываясь вместе с Филом в гостиной – Джордж в отъезде, Питер у себя, все, как она и представляла, – Роуз падала духом. Даже помыслить не могла, чтобы подойти к нему – шаталась над пропастью, словно канатоходец, идущий по натянутой веревке. Фил – всего лишь человек, успокаивала себя девушка, человек со своими причудами и слабостями. Вот только, балансируя над обрывом, Роуз понимала: нечто гораздо большее, чем человек, стояло перед ней и одновременно нечто гораздо меньшее: ничто человеческое не проймет его.

В тиши розовой комнаты храбрость понемногу возвращалась к Роуз, и она вновь разыгрывала воображаемые беседы. Однако при виде Фила силы покидали ее, тотчас она становилась беспомощной и опустошенной. Этот взгляд, сила, с которой он закрывает дверь, звук, с которым он открывает книгу… Больше всего Роуз боялась, что Фил разразится тем холодным язвительным смехом, какой однажды доносился из барака – колким, острым, как стекло, и резким, как молния. Не над ней ли он смеялся тогда? Или над ее сыном?

Теперь еще и посмела пойти ему наперекор из-за индейцев. Господи, да что такого она сделала? Немного травы для старой клячи, пара картофелин и кусок мяса, ведь все равно испортился бы. Летом мясо выбрасывается в ужасающих количествах: целые четвертины регулярно отдают на съедение псам, сорокам и одичавшим кошкам. А тут – чувства мальчика, маленького мальчика. Нет, будем честны, Фил невзлюбил ее задолго до истории с индейцами.

Только одно могло помочь Роуз поговорить с Филом – немного смелости. Смелость ждала ее за все той же заветной дверцей. Впрочем, не совсем так: в последний раз девушка не стала возвращать бутылку в шкаф и, завернув в полотенце, припрятала ее в ванной, в корзине с бельем. Джордж не упустил бы ни одной бутылки, но разбавлять виски водой еще опаснее. Потом вернет целую.

После разговора с Филом, убеждала себя Роуз, она больше никогда не обманет мужа. Только поговорит – и сразу признается в своих маленьких хищениях.

Отсутствие Джорджа за столом неизбежно усугубляло атмосферу неловкости. Именно на место младшего брата, всегда накрытое, неважно, сидит он за столом или нет, выставлялось блюдо с мясом: с тех пор как Старик Джентльмен оставил ранчо, нарезал его исключительно Джордж. К столу мясо подавалось в строгой неизменной последовательности, зная которую, любой мог с точностью определить день, когда была забита корова. Да-да, корова: телят на мясо никто не забивал – на вкус они ничем не лучше, зато на рынке гораздо ценнее.

Говорят, если и существует мясо, которое можно есть без конца и остановки – то это говядина.

В тот же вечер, сразу после забоя, на столе появлялась печенка – тонкие ломтики с поджаристыми краями, приправленные луком и беконом. Далее наступал черед запеченного, фаршированного хлебом сердца, а затем варенных и тушенных в топленом жире ребрышек, их хватало надолго. Следом шла неделя ростбифа: некоторые куски весили футов под тридцать. И наконец, очередь доходила до крепко обжаренных в жире стейков с доброй порцией томатного соуса. Передние четвертины редко добирались до стола: когда удавалось справиться с задними частями, их успевали облепить мухи, несмотря на белые пелены, которыми укрывали мясо. Так, целые четвертины отправлялись на корм жадным сорокам и другим птицам и животным.

Дом Бёрбанков мало располагал к человеческой речи, здесь не терпели болтовни простофиль и лепета дураков. Потому и неудивительно, что смущенные гости начинали обсуждать погоду и рассказывать истории о капусте.

Роуз не могла поговорить даже с Питером. Впрочем, мальчику стукнуло шестнадцать – и девушка подозревала, что проблема именно в этом. Не разделяя стремлений сына к весьма сомнительному будущему, она скептически относилась к его занятиям. Роуз с трудом представляла, как пара сусликов, которых он выловил из норы и посадил в маленькие, затянутые сеткой коробочки, могут стать домашними любимцами. Однако сыну они как будто нравились, и он отнес их к себе в комнату. Придя заправить его постель, на сусликов наткнулась бедная Лола и доложила, что «милые маленькие засранцы» в полном здравии. Через какое-то время, почуяв «забавный аромат», она снова заглянула в комнату Питера – суслики были мертвы, их освежеванные тушки лежали на газете кверху лапками.

– Вот только не надо этим заниматься в доме, – сказала Питеру Роуз. – И я серьезно.

Мальчик улыбнулся.

– Далеко ли уйдет мужчина, – ответил он, приобняв ее за плечи, – если во всем будет слушаться матери?

Как же он вырос. Роуз беспомощно уставилась на собственные руки. Наверное, лучше не спрашивать про судьбу того кролика, которого он притащил на сей раз?

Не только к человеческой речи не располагал дом Бёрбанков – к любому резкому звуку. От звонкого удара в треугольник у входа в заднюю столовую сердце Роуз заколотилось. Прошло несколько часов, с тех пор как Джордж уехал на встречу с банкирами.

Послышался приглушенный смех ввалившихся в комнату рабочих и настойчивый голос приятеля Лолы – сумасшедшего, как отзывалась о нем служанка; он частенько задерживался в столовой и вешал ей лапшу на уши.

«Чуть не умерла! Он просто сумасшедший», – докладывала Лола. Сумасшествие ковбоя заставляло служанку уделять особенное внимание прическе. Она подолгу возилась со щипцами для завивки, а из комнаты наверху сочился аромат пережженных волос. В то время как юноша, судя по восхищенным рассказам Лолы, услаждал ее слух историями о том, как он скопил деньжат, ремонтируя радиоприемники в Чикаго.

Открыв дверь в парадную столовую, Лола выставила на место Джорджа ростбиф; следом за служанкой последовал приглушенный смех.

– Все готово! – звеня колокольчиком, выкрикнула девушка.

И в самый последний-препоследний раз Роуз выпила чуть-чуть для храбрости – сказать точнее, трижды по чуть-чуть, пока наконец не собралась с духом. Чтобы заглушить запах, она съела мятную конфетку, впрочем, когда спустился Питер, на всякий случай не стала подходить слишком близко. Мокрые волосы мальчика блестели от свежей укладки. На душе у Роуз царило сладостное спокойствие.

– Чем ты там занимался?

– Кроликом.

– Фила еще нет.

Роуз оказалась перед выбором весьма непростым: стоит ли им с Питером сесть за стол или нужно дождаться Фила? Допустим, размышляла девушка, они сядут – даст ли это ей тактические выгоды? Или полезнее соблюсти этикет и приличия? Все Джордж виноват, на секунду разозлилась она: не взял с собой, сиди теперь, принимай эти идиотские решения. Какая, в сущности, разница: сядут они, не сядут? Как будто благоденствие всего мира зависит от ее выбора! И чего стоит ее жизнь – а также жизнь Джорджа и Питера, – если каждый такой пустяк становился делом немыслимой важности? Ночи напролет Роуз размышляла о том, какое выбрать платье на завтра, а дни проводила у окна – в надежде увидеть, как поднимется пыль от проезжавшей мимо машины. По воскресеньям же, когда дороги были пусты, ничто не могло отвлечь ее от мыслей о Филе. Пусть он сидел в своей комнате, молча и за закрытой дверью, Роуз чувствовала: он там. Внезапно в горле у нее перехватило, и из глаз потекли слезы.

Когда затих звон треугольника и рабочие в задней столовой расселись по местам, Роуз поднялась, и Питер, отвлекшись от журнала, обвел ее каким-то странным взглядом. Почему он так смотрит? Что она сделала?

– Питер, – резко заговорила Роуз, будто тренируясь перед встречей с Филом, – мы уже обсуждали твоих кроликов. Только не в доме. Не так уж и многого я прошу.

Впрочем, до кроликов дела ей было не больше, чем до проезжавших мимо машин и завтрашних нарядов.

– Пойдем.

Итак, когда появился Фил, они сидели за столом.

Смерив их взглядом, он отодвинул стул Джорджа и, встав между столом и стулом, принялся нарезать мясо. Через мальчика он передал тарелку Роуз, вторую – самому Питеру, и, отодвинув другой стул, уселся на свое место. Никто не произнес ни слова. Устремив взор небесно-голубых глаз на горы, двенадцать тысяч футов над землей, Фил жевал. Любой, кто садился за этот стол, превращался в созерцателя гор, и потому смущенные тишиной гости так часто заводили беседы о движении снега выше и ниже границы горного леса. Об этом же начала было говорить и Роуз, но вдруг передумала воздавать горам дань уважения. В ушах больно отдавался лязг серебряной посуды.

– Завтра, – решилась девушка, – будет самый длинный день.


– Точно, – поддержал ее Питер. – Самый длинный день в году.

– Да, побольше бы таких дней.

– А я бы хотел побольше мяса. Ты не хочешь еще немного, Роуз?

– Еще мяса? – с ужасом взглянула она на сына.

Ни от гостей, ни от членов семьи ни разу Роуз не слышала, чтобы кто-то просил добавки мяса. Как хороший хозяин, Джордж пополнял тарелки до того, как кто-то решался выразить такое желание. Питер же нарушил все приличия: он не только попросил еще, не дожидаясь, пока ему предложат добавки, но и поинтересовался, не хочет ли Роуз – как будто кто-то вдруг наделил мальчика правом распоряжаться мясом и самому предлагать его.

Роуз так и не узнала, как поведет себя Фил: едва договорив, Питер поднялся, направился к блюду и сам отрезал себе и ей два новых кусочка. Пока они передавали тарелки, Фил окинул мальчика долгим пронзительным взглядом рептилии – сначала Питера, а затем и Роуз. А после, моргнув лишь раз, отодвинул стул и вышел из-за стола. Разумеется, откланяться не посчитал нужным. Этого Фил никогда не делал, но и уходить до того, как принесут десерт, также было не в его правилах. Тем не менее Фил ушел в гостиную и, выбрав журнал из валявшихся на столике, принялся читать.

Переглянувшись с сыном, сама не понимая смысла своего поступка, Роуз многозначительно улыбнулась и позвонила в серебряный колокольчик.

На десерт принесли замысловатое кушанье под названием «Амброзия» – кусочки апельсина, обсыпанные кокосовой стружкой. Однако только Роуз успела коснуться ложки, как амброзия оказалась у нее на коленях, а в следующее мгновение – на полу.

– Я подниму, – отозвался Питер.

– Пожалуй, десерта мне сейчас не хочется. – И она поднялась из-за стола.

– Мне тоже.

Мальчик отправился к себе наверх, наверняка к своему кролику, а Роуз принялась бездумно разглядывать корешки стоявших в шкафу книг. На душе снова стало спокойно. Удивительно, как быстро нервозность сменяется умиротворением. Выбрать книгу Роуз удалось с такой же легкостью, с какой Фил выхватил журнал. Прочитав предложение, она заложила страницу пальцем, будто боясь забыть, где остановилась: на время разговора ей нужно что-то держать в руках – что угодно, лишь бы они не болтались без дела.

– Фил, – заговорила Роуз с приветливой благодушной улыбкой, – за что ты так меня невзлюбил?

Повисла тишина. Как будто ища помощи, девушка уставилась на циферблат – через пару минут часы начнут бить, – затем снова на Фила, и холодный взгляд рептилии устремился прямо на нее.

– Ответь мне, Фил.

Приготовившись к новой тишине, Роуз не сразу услышала ответ.

– За то, что ты жалкая дешевая интриганка, которая повадилась таскать выпивку у Джорджа, – сказал он и снова уткнулся в журнал.

Девушка растерянно коснулась волос и, держась изо всех сил, покинула гостиную. Стоило Роуз запереть на замок дверь в розовую спальню, как плечи ее поникли. Хватаясь за мебель, она добрела до кровати и, силясь заглушить гремевшие в голове слова, рухнула лицом вниз. Дрожа от холода, хотя на дворе стояло лето, она лежала без слез, бездумно впитывая звуки, наполнявшие ранчо. Звон щеколды на двери барака, хлопки выстрелов – рабочие развлекались стрельбой по сорокам, слетевшимся в загон для убоя, – и крики, сопровождавшие меткие удары и промахи. Пусть и на время, но эти звуки перебивали голос Фила у нее в голове, его бессердечное спокойствие, леденящий взгляд, его жестокое «повадилась таскать» и презрительное «дешевая интриганка». И наконец – ее собственную натянутую улыбку в знак готовности защитить сына. Разлад между намерениями и возможностями доводил Роуз до отчаяния, а от одиночества разбивалось сердце.

За дверью послышались уверенные шаги Фила. Недавняя защитница индейцев и былая оформительница цветов зажала рот кулаком.

Тем временем Питер, сцепив тонкие руки в замок, стоял у мансардного окна, откуда открывался вид на поросший полынью холм. Подойдя к зеркалу, висевшему над шкафом с отцовскими книгами, мальчик старательно расчесал волосы и, продолжая разглядывать свое отражение, принялся елозить пальцем по зубьям гребешка. На губах его застыло единственное слово: «Фил».





XII




Если заботой Джорджа было сидеть во главе стола, вести переговоры с покупателями, поддерживать на ходу старый «рео», хранить книги и отвечать на письма и телефонные звонки, то Фил отвечал за заготовку сена, следил за оборудованием и починкой целого арсенала машин. Восемь сенокосилок – четыре «джон-дира» и четыре «маккормик-диринга», – шесть волокуш, столько же поперечных грабель и два сеноподъемных крана; два оснащенных полозьями домика для столовой и полевой кухни, переезжавших от лагеря к лагерю, а также двенадцать больших холщовых палаток, каждый раз тщательно осмотренных на предмет дыр и порезов. Старший брат решал, как подвести воду для орошения в начале лета, контролировал рост растений и наконец назначал время сенокоса. В идеале – сразу после Четвертого июля, «Славного четвертого», как называл его Фил.

Четвертое июля было последним днем, когда странствующие рабочие, толпившиеся у бильярдных Херндона, могли наняться в косцы на одно из разбросанных вокруг города ранчо. Последний шанс.

Выдержать девяносто дней сенокоса им помогали воспоминания об увешанных флагами улицах и блеске гудящих труб херндонского оркестра на душистой лужайке за железнодорожной станцией, о родео на площадях, хот-догах и фейерверках, а если повезет, об изрядном количестве выпивки и тихих вздохах местных девиц. Буйных и больных рабочих, зараженных идеями уоббли, разумеется, преследовали по закону. Их арестовывали как бродяг и упекали в грязные камеры за зданием суда, где ночь-другую они пели, стенали и дрались друг с другом. До владений Бёрбанков косцы ехали на попутках или же, добравшись до Бича на товарном поезде, шли пешком. Так что на ранчо изнуренные недавними гуляниями рабочие прибывали тихими и смиренными. С дрожащими руками, глазами, налитыми кровью, – полные желания немедленно приступить к работе.

– Здорóво, парни, – приветствовал Фил собравшихся перед домом.

– Здорóво, Фил, – отвечали они, и, тронутый их преданностью, хозяин ранчо принимался пожимать рабочим руки.

Верность значила для Фила очень многое, и от прилива чувств в такие минуты к горлу подкатывал ком. Он хорошо обращался со своими людьми, а те отплачивали ему хорошей работой и считали за своего.

– Вот и еще один год прошел, – с гордостью произносил хозяин ранчо: отрадно было знать, что в мире есть хоть что-то постоянное.

Все вместе они отправлялись в амбар за домом, где лаем и рычанием их встречали собаки, чья память так коротка.

– Цыц, шавки, – смеялся Фил и бросал в их сторону камень.

Вжух! – собаки прятались, из-под амбара глухо доносился упрямый лай.

Работники стелили себе прямо на сене и принимались ждать, пока все соберутся, чтобы вместе с машинами, лошадьми и палатками отправиться в поля.

Фил отнюдь не был снобом и всегда отдавал должное тому, кто действительно того заслуживал, а потому легко завоевывал доверие тех, кто в жизни редко кому открывался. Из года в год на ранчо к Бёрбанкам приезжал один седовласый старик приятной наружности, работник цирка. Повадками он смахивал на мальчика, но в глазах его застыла боль пережитых трагедий, о которых старик поведал как-то Филу. Несмотря на привлекательный вид, в цирке он занимал едва ли не самую низшую должность – убирал навоз за лошадьми и слонами. В былые времена, не отягощая себя муками совести, он соблазнил немало юных девушек. Последняя из них, родившая ему дочь, умерла.

Внезапная смерть привела мужчину в чувство, и с тех пор он стал жить, подчиняясь нормам суровой морали, поколебать которую могла лишь минутная слабость. Старик выучился на кучера и ездил с тех пор из города в город, возя за собой алую клетку со львами. В надежде стать хорошим отцом и справиться с грядущими искушениями он приобрел Библию и бесконечно читал ее при свете лампы.