Весна умирает осенью

И они действительно заглянули попозже. Но уже не лично к ней, а с общим обходом палаты, в которой лежало несколько человек. На соседней койке в полном забытье постанывала иссохшая старушка. Когда медсестра откинула одеяло, оказалось, что та крепко привязана к кровати.

– У бабки инсульт, нарушение сознания, – пояснила Лариса. – Ночью шевелится, пытается встать. Вот и приходится подстраховывать…

Следующая кровать оказалась свободной. А у самого окна угасал молодой парень с забинтованной головой. Он не двигался и, казалось, даже не дышал.

– У вас очень тихая палата, – заметила сестра. – Этот – совсем овощ. Драка после новогодней пьянки… Стукнули бутылкой по голове, а потом спустили с лестницы. Во время праздников у нас больница алкашами под завязку забита. Вам еще повезло, что досталась койка.

В эту минуту дверь распахнулась. Поскрипывая колесиками, мимо прогромыхала медицинская каталка. На ней громоздился мужчина средних лет с загипсованными руками и ногами.

– Э-э, поаккуратнее! Соображать же надо! – заорал он, когда медбратья попытались сгрузить его на вакантное место.

– А сам-то ты соображал, Кулибин, когда «ватрушку» к чужой машине тросом цеплял и бухой на ней по шоссе катался?! – осадил его санитар, с грохотом пододвигая капельницу.

Тем временем врач наклонился к Оливии.

– Как вы себя чувствуете?

Она облизнула сухие губы и пробормотала:

– Все время тошнит, хочется спать…

– Вот и отдыхайте. Мы должны сообщить вашим родственникам, что вы здесь. Как с ними связаться?

– У меня в России родных нет. Я… французский репортер, в Сибири по работе.

– Час от часу не легче, – всплеснул руками врач. – Но кто-то же должен был вас тут встречать!

– Да. Директор Зиминского художественного музея, Илья Горский. Может, получится ему позвонить?

– А, ну вот, уже кое-что, – обрадовался врач. – Это ж надо, как вам не повезло. Такое паршивое начало года…



К утру она почувствовала себя чуть лучше. Сердобольная нянечка принесла ей стакан какао с липкой пенкой и тарелку манной каши. Затем подсела к травмированному соседу и принялась кормить его с ложки.

– И как же ты здесь оказалась, милая? – сочувственно спросила она, оглядываясь через плечо. – Правда, что ли, с самого Парижа приехала?

– Да, – вздохнула Оливия. – По делу. Так получилось…

– А у нас в селе есть своя француженка. Зовут Клава, – оживился любитель скоростного тюбинга. – Она из ссыльных…

Нянечка взглянула на него тревожно. Потом приложила ладонь ко лбу, прикидывая, нет ли у больного жара.

– Да-да, – продолжил сосед, отталкивая нянькину руку. – Клава, точнее, Клодин, родом из какого-то приграничного французского городка. Работала во время войны сестрой в больничке. Там у них оказалось несколько русских. Ну и закрутила она с одним парнем, Степаном. Году в сорок пятом они поженились и поехали в Советский Союз, с новорожденным ребенком на руках. Месяца два добирались в скотных вагонах до его родной деревни. Младенец за время пути чуть не помер – подцепил какую-то кишечную инфекцию. Как они его выходили без лекарств и проточной воды, одному Богу известно. А когда прибыли на место, оказалось, что у Степана есть еще одна семья. Клава, конечно, плакала, проклинала себя, пыталась вернуться домой… Но из страны ее уже не выпустили.

– Ох, и как же она дальше-то?.. – искренне огорчилась нянька.

– Да никак. Вскоре Степана этапировали в исправительно-трудовой лагерь, а Клаву с ребенком – на спецпоселение в Пермский край.

– За что?!

– Он был из остарбайтеров – тех, кого немцы угнали на принудительные работы в рейх. После проверки НКВД его осудили по пятьдесят восьмой статье – за контрреволюцию… Ну или что-то в этом роде. Короче, из лагеря Степан живым не вышел. А Клава после смерти Виссарионыча освободилась и поселилась у нас под Зиминском. Все мечтала, говорят, вернуться домой во Францию… Не получилось.

– Почему? – удивилась Оливия. – Теперь-то препятствий нет…

– Так у нее пенсия мизерная. Только на хлеб с молоком да на вязанку дров хватает. Сколько ни копи, на билет до Парижа не наберешь. А теперь к тому же Клава совсем невыездная стала: который год лежит, не подымается. Вот такая получилась, – подытожил он, – международная любовь!



Только на следующее утро Оливия включила свой телефон. Головокружение исчезло, в глазах перестали плясать тошнотворные точки, и она решила прочитать накопившиеся сообщения.

Первым, как ни странно, объявился Франсуа.

«Ну как там, за «пределами мира»? Давай, не застревай в снегах надолго. Проект стоит, да и вообще…»

«Даже не знаю, с чего начать, – быстро набрала Оливия. – Сибирь – такое место… понимаешь, тут все привитые нам стереотипы рассыпаются. Ладно, расскажу при встрече. Не грусти. Скоро буду!»

Она на секунду отложила аппарат. Да уж, «скоро буду»… Как и, главное, когда она отсюда выберется? У нее ведь даже паспорта нет.

Следующим шло сообщение от Габи: Аврелий загрузил в общий архив еще несколько кусков отснятого в Довиле материала. В фильм о Вишневском их включать не стали, а значит, они в полном распоряжении «Эритаж». Впрочем, главред Танги наверняка уже об этом знает.


Дальше следовали многочисленные смс от редакции, анонсы зимних распродаж и, наконец, послание Родиона. Оливия наморщила лоб, припоминая: кажется, в последний раз они списывались, когда ее самолет приземлился в московском аэропорту…

Вместо текста в сообщении оказалась фотография – того самого райского озера, которое рисовалось ей в полубреду, пока она замерзала на обочине мертвой трассы.

На снимке его поверхность выглядела тусклой и безжизненной. Над водой застыла пелена тумана. Оливия моментально ощутила запах прелой листвы и гнилой, пробирающей до дна души сырости.

На дне старой лодки, ржавеющей под моросящим дождем на берегу, темнела позабытая кем-то книга. Оливия увеличила масштаб картинки, чтобы разглядеть ее получше. Судя по всему, это был роман в жанре мелодрамы – черно-белая обложка с изображением влажных от дождя крыш, а сверху тоскливое, как январское небо Парижа, название: «После тебя».

Сердце сжалось в комок и покатилось прочь. Она свернулась под одеялом, подтянув колени к подбородку. Сколько же всего за последнее время произошло… ни в каком письме не расскажешь. И поговорить по телефону невозможно – вокруг лежат измученные люди, которым нужны тишина и покой.

Оливия уткнулась лицом в подушку, чувствуя, как бегут по щекам горячие слезы. Они вымывали из сердца сожаление и тоску. Невыносимую тоску человека, который вдруг осознал, что, кажется, больше… не любит?

От этого открытия ее буквально передернуло. Да нет, не может такого быть. Наверное, она еще не отошла от пережитого шока: от близости смерти и от того нутряного, жуткого страха, который охватывает человека, когда он остается наедине с собой. В глухом лесу. Зимой. В бескрайней ночной Сибири…

Но мысль точила ее, как неутомимый жучок, и отмахнуться от нее было уже невозможно: правда состояла в том, что за истекшие дни о Родионе она почти ни разу не вспомнила.





ХХХ

Аритмия




В приемной кардиологического кабинета на улице Третень, недалеко от кладбища Монмартра, сидели в ожидании шесть человек. Родиону показалось странным, что большинству из них было немногим больше пятидесяти.

Вскоре подошла и его очередь. Ассистентка, принимавшая телефонные звонки и оплату от пациентов, указала ему на нужную дверь.

– Итак, что вас ко мне привело? – Пожилой врач взял в руки формуляр, заполненный Родионом.

– Кажется, аритмия…

– Правда? А что вы называете этим неприятным словом?

– Часто просыпаюсь по ночам от ощущения, что у меня выскакивает сердце. Ну, будто бы меня смертельно испугали. Или накрыло какое-то жуткое предчувствие.

– Хм… Раздевайтесь до пояса и ложитесь на кушетку.

Снимая рубашку, Родион взглянул на свое отражение в дверце стеклянного шкафа, в котором стояли десятки научных трудов и исследований, посвященных самому таинственному и уязвимому человеческому органу. Увиденным он остался недоволен. За последний год его сухое подтянутое тело начало меняться – словно увядать.

– Вы курите?

– Да, но не так уж и много.

– Спортом занимаетесь?

– От случая к случаю.

– Понятно, – вздохнул врач, налепляя на него ледяные присоски. – Лежите спокойно, не шевелитесь.

– Знаете, такое чувство бывает, будто бы я тону. Из легких выкачивают кислород, сердце начинает метаться…

– Скажете тоже, – скептически отреагировал доктор, изучая электрокардиограмму, в которой чередовались зубчатые пики и впадины. – Я бы назвал это трепетанием. Ну, знаете, такой приятный тонизирующий тремор, как в момент первой любви…



Первую любовь Родион помнил уже довольно смутно. Гораздо больше его волновала сейчас последняя – та, которой он жил и которой спасался… Та, которая в последнее время от него ускользала.

– Стресс алкоголем запиваете? – Врач отцепил от его запястий и щиколоток зажимы с проводами.

– Бывает. Но умеренно. И только хорошим вином.

– А как у вас с наследственностью? Сердечно-сосудистые заболевания у родственников есть?

Родион скупо кивнул – имеются.

– Вот что… – задумчиво протянул специалист, усаживаясь за стол и что-то заполняя в его медицинской карте. – Пока не буду вас пугать преждевременными диагнозами. Проведем суточное мониторирование и нагрузочные тесты, а потом и лечение подберем. Я предпочитаю подходить к этому вопросу с осторожностью, особенно у пациентов вашего возраста…

– А что, мой возраст считается критическим? – иронически осведомился Родион.

Врач вытянул губы трубочкой и откинулся в рабочем кресле.