Весна умирает осенью

– Ты даже не представляешь, в каком положении окажешься, – втолковывал ей месье. – Старый лис Танги – отъявленный манипулятор. У его штатной команды разработка темы отнимет слишком много времени и сил, все остальные дела встанут. Кроме того, история эта скользкая и запутанная – слишком велик шанс оскандалиться. Вот он и решил свалить все на стажерку!

– Вполне возможно. Но ты забываешь об одном обстоятельстве: мне действительно многое известно. Танги просто верит в меня, осознает мою ценность…

– Ценность? А что он теряет, если ты не справишься? Не сумеешь собрать в срок материал – от тебя просто избавятся, и все. Припомнят случай «нарушения профессиональной этики» и выставят за дверь. С такой характеристикой о работе в солидных изданиях можно будет забыть!

– Вот мы и добрались до сути. – Ее голос задрожал, завибрировал, как случайно задетая струна. – Ты всегда ставишь под сомнение мои таланты, мой шанс на успех. Да-да, не отпирайся: так было и с «Итеей»! Ты ведь отговаривал меня от поездки в Москву и от встречи с коллекционером Волошиным. Поэтому я поначалу не посвящала тебя в свои планы и вела расследование в одиночку…

За стеной с возмущенным шепотом сомкнулись шторы. Скрежетнул по полу стул – месье, по-видимому, потребовалось сесть.

– Молчишь? – продолжала Оливия, все больше распаляясь. – Значит, я права. Мы разыскали шедевр великого скульптора, он украшает теперь сад Тюильри. Однако это не является в твоих глазах ни заслугой, ни доказательством того, что у меня есть чутье!

– Да не говори ты ерунды! В эпопее со статуей хотя бы не было криминала. А из-за смерти Вишневской тебя задержали почти на двое суток. Все это разбирательство, жандармы, адвокаты… ты понимаешь, чем это могло закончиться? Взгляни на вещи трезво: ты ведь не первый раз позволяешь себя использовать. Сначала Волошин с поиском нужных ему бумаг, затем Габи с интервью, а теперь еще и Танги. Твой авантюризм – порождение нездоровых амбиций, которые черт знает куда тебя заведут!

– Да без них ничего не добьешься! – парировала она. – Сегодня побеждает не тот, кто опытнее и умнее, а тот, кто смелее и быстрее! Ты просто потерял гибкость, увяз в своей архаике: в глобальных политических расследованиях и прочих «значимых» делах, в которых можно ковыряться годами, а потом еще столько же писать об этом книгу. И даже не замечаешь, что широкой публике это все до фонаря!

– Поступай, как знаешь, Иви, – сдался он. – Запретить я тебе не могу. Но поддержки от меня не жди. Ты кашу заварила, тебе и расхлебывать.





ХХII

Такое кино




– А что, остросюжетно! – Танги поплотнее затворил дверь, чтобы не случилось утечки информации. История, которой поделилась с ним Оливия, казалась многообещающей. – Журналистскими расследованиями, как вы знаете, «Эритаж» не занимается. Мы пишем о взаимоотношениях поколений и столкновении культур. Но если вам удастся собрать материал о том, как акварель великого художника попала из Парижа в Сибирь и через семьдесят лет вернулась к своей владелице, да еще накануне ее трагической смерти, – это будет бомба!

Заметив сомнение в ее лице, главред решил подкинуть аргументов.

– Ваше имя мы поставим прямо под заголовком. И с контрактом на работу в сентябре все срастется – я об этом позабочусь.

– Что ж, – решилась Оливия, – можно попробовать. Мне удалось уже кое-что выяснить: следы «Весны» ведут в один сибирский городок…

– Вот и поезжайте туда! Оформим вам командировку. Помощь с визой нужна?

Девушка качнула головой.

– Ну и славно. – Танги послал ей ободряющий взгляд. – Отпрашивайтесь на факультете, бронируйте билет – и в путь!

Как только Оливия исчезла, энтузиазм сошел с его лица. Редактор устало потер веки и, подперев вялую щеку, уставился в окно. Никакого открытия эта девочка, конечно, не сделает. Но ведь за ней стоит Лаврофф с его колоссальным опытом и связями. На пару крепкую историю они соорудят – получилось же у них наделать шума с «Итеей». Столько потом было восторгов в прессе, столько хвалебных статей! Может, сложится и на этот раз? Хотелось бы верить.



Оливия сморщила нос – из университетской столовой опять тянуло гарью. Вытащив из сумки сэндвич, она уселась на банкетке в фойе и уставилась в конспект. Подготовиться к занятию ей не удалось – вчерашняя ссора с Родионом вывела ее из равновесия, словно кто-то выбил из-под ног опору. Всю ночь она проворочалась, так и не сомкнув глаз, а наутро, едва рассвело, собрала вещи и вышла в город.

До «CELSA»[22] ей пришлось добираться на своих двоих: перед Рождеством общественный транспорт встал окончательно. После долгого петляния по промозглым, пропахшим собачьей мочой переулкам оказалось, что можно было не спешить: преподаватель и сам опаздывал.

Гнилая декабрьская тоска, в которой сливались недосып и обида, накрыла ее с головой. Еле сдерживая слезы, Оливия жевала свой суховатый бутерброд и вчитывалась в лежащий на коленях текст: «Формируя псевдореальность, которая транслируется массовому адресату, современная журналистика…»

– Лекции по риторике не будет! – произнес кто-то заговорщицки, опускаясь рядом на банкетку.

Это был ее приятель Франсуа. Оливия уставилась на него, не сразу поняв, о чем речь.

– Отменили, говорю, лекцию. И защиту проектов перенесли. Преподы не смогли выбраться из своих пригородов, так что гуляем!

– Я как-то не настроена сегодня гулять, – буркнула она и уткнулась обратно в конспект.

Он покосился на нее, вытянул из кармана пластинку мятной жвачки и сунул в рот.

– Так давай я тебя подброшу! Не потащишься же ты на свой Монмартр пешком…

Оливия помрачнела еще больше. Родион работал сегодня дома, встреч у него не намечалось. К новым разговорам, как и к любой другой форме общения с ним, она была не готова.

– Слушай, а как насчет кино? Мне тут рассылка пришла: в «Студии 28» крутят новый фильм с Касселем. Может, сходим? – предложила она, запихивая тетрадь в сумку.

Франсуа, не скрывая радости, натянул мотоциклетный шлем и подмигнул ей: погнали!



Целую четверть часа они простояли в пробке на бульваре Батиньоль, недалеко от Монмартра. Город гудел и вибрировал в неистовых порывах декабрьского ветра, дребезжал карнизами, хлопал проржавевшими ставнями. Тонкое пальто, которое Оливия схватила с вешалки в утренней спешке, совсем не спасало от холода: все внутри нее сжалось в мучительном спазме, не дававшем свободно вздохнуть.


– Прижмись ко мне, согреешься! – прокричал Франсуа через плечо, почувствовав, как она дрожит. – Сейчас попробуем проскочить… Держись!

Повернув ручку газа, он сорвал мотоцикл с места и принялся прошивать ряды стежками, пробираясь между стоящих машин, вспрыгивая на тротуар и вновь скатываясь с него на трассу. Вслед раздавались автомобильные гудки и грубые комментарии; пешеходы шарахались, вскидывали руки в возмущенных жестах…

Наконец, они миновали затор и оказались на финишной прямой. Неожиданно солнце пробило завесу облаков, хлынуло им навстречу с холма, отражаясь в сотнях оконных стекол и рассыпая позолоту по тусклой брусчатке. Оно катилось на них дрожащим переливчатым шаром, обтекая припаркованные у обочины фургоны, пыльные легковушки, городские велосипеды. Накатывало сверкающей волной, ослепляя, как вспышка случайного чувства.

Наконец, Франсуа притормозил у невысокого дома. Нижний этаж его занимал кинотеатр, ставший когда-то местом встреч парижской богемы. Вход в заведение обрамляла декоративная арка, к которой вели ступени, покрытые ковровой дорожкой.

Гонщик достал телефон.

– Приехали впритык. Рекламу пропустили, ну и хрен с ней… Илиади, а ты разрумянилась!

Франсуа повесил шлем на ручку мотоцикла, придвинулся к ней вплотную и навел объектив.

– Запилим снимочек на память?

Приятель обнял ее за плечи, и тут же раздался щелчок.

– Пойдем уже, папарацци, – поторопила Оливия, – у нас ведь еще билетов нет…



После сеанса они проболтали целый час во внутреннем дворе кинотеатра. Там были расставлены деревянные столики, кадушки с пальмами и газовые обогреватели. Потягивая панаше, Франсуа развлекал ее артистическими байками, которые так и сыпались из него одна за другой. О Клоде Лелуше, который не первый десяток лет приходит сюда на все премьеры; об эксцентричном Жане Кокто, нарисовавшем когда-то эскизы светильников для зрительного зала, и о тех знаменитостях, чьи портреты украшают внешнюю стену «Студии 28».

Ближе к обеду Франсуа завез Оливию домой и прокричал ей сквозь рев мотора:

– До завтра, подруга! И не забудь прислать мне аналитику по проекту.

– Слушай, ты совсем обленился, – засмеялась она. – Ну так уж и быть, осчастливлю…

Помахав ему рукой, она набрала код и открыла калитку.

Покой в квартире нарушал лишь художественный свист, доносившийся с улицы. Скинув пальто и кроссовки, Оливия прошла внутрь и заглянула в холодильник. Обнаружив в нем коробку с суши, девушка обшарила глазами кухню – неужели соевый соус закончился?

– Ну, как твой зачет? – раздался с террасы голос Родиона. После окончания ремонта он снова просиживал там сутки напролет со своими документами.

– Все по плану, – буркнула она. – Ты уже поел?

– Конечно. Как-то не рассчитывал, что ты сегодня так рано вернешься, – проговорил он натянуто.

Оливия пожала плечами и вытащила из пакетика деревянные палочки – объяснение происходящему искать было бесполезно.



«Видимо, годы берут свое», – с горечью думал Родион, смахивая пепел со столешницы. Его уже давно не тянуло бессмысленно рисковать, экспериментировать, что-то доказывать себе и другим. А она лишь вступала в ту пору жизни, когда так хочется лететь навстречу приключениям, бросая миру вызов.

Некоторое время он сидел неподвижно, наблюдая, как корчится окурок в стеклянной пепельнице. Точно так же извивалась и тлела его душа. Он вошел в «Фейсбук» и отыскал нужный кадр. Взглянув в который раз на сияющее лицо любимой, прильнувшей к незнакомому молодому мужчине, не удержался и кликнул: «Нравится».

Судя по количеству алых сердец, фотография, на которой некий Франсуа Г. отметил Оливию, у многих вызывала восторг: улыбчивая пара стоит в обнимку на входе в «Студию 28», наслаждаясь солнечной погодой. Игривые, беззаботные, они посылают миру вопрос: «Ну а как провели это утро вы?»





XXIII

Мама




Весь полет Оливия спала, прижавшись виском к иллюминатору. Рождественская неделя на Корфу, где жили ее родители, отняла много сил.

Отец был нездоров. Из-за бессонницы и мучивших его болей он был подавлен, еле вставал и, главное, ничему не радовался. Даже ее приезду.

– Это лекарства, – тихо объясняла ей мама, когда они вдвоем стояли на кухне. – Они притупляют все эмоции, все ощущения. Но без них он не справится…

Когда отец совсем ослаб и без посторонней помощи обходиться уже не мог, мама бросила преподавание в Афинах и перебралась к нему на Корфу. О сиделках он и слышать не хотел, поэтому ей пришлось целиком взять на себя и дом, и уход за бывшим мужем.

– Он практически ничего не ест, – продолжала она, помешивая в кастрюльке какую-то серую бурду. – Вот варю ему каждый день овсяную кашу, делаю пюре из овощей. Но ничего, может твое присутствие встряхнет его немного… Посидим за праздничным столом, как в старые времена!

Но и в сочельник с постели отец не поднялся. Лежал, повернувшись к ним спиной и изучая невидимый узор на стене. Дождавшись, когда он уснет, женщины вышли во двор, где стояли чугунная скамейка и столик с мозаичной столешницей.

Мама грустно улыбнулась.