Вальхен

Они вышли из дома и, оглядываясь, осторожно пошли по тихим переулкам, где меньше риска нарваться на патруль. Из двора за высоким глинобитным забором, где жили Зоя и её родные — Аделаида с Софией, напомнила себе Валя, — доносился крик многих голосов. С улицы ничего видно не было. Валя с матерью замерли, потом Анна Николаевна жестом велела Вале остаться на месте, а сама осторожно подошла к распахнутой калитке. Человек пять-шесть столпились вокруг немолодого крепкого мужика с повязкой квартального старосты на рукаве. Остальные обитатели двора опасливо выглядывали из-за полуприкрытых занавесками окон.

— Приказано забрать одного человека с каждого ква́ртала! — перекрикивал всех староста. — Не знаю зачем. Мне не докладают. Если не пойдёт один, придёт патруль и заберёт всех!

Люди продолжали кричать все сразу, напуганные дети плакали. Анна Николаевна с облегчением увидела, что Зои, Розы и Шушаны во дворе нет.

— А ну, бабы, — молчать! — гаркнул староста, и на его крик прибежал из двора напротив румынский солдат с винтовкой. Валя едва успела спрятаться за угол. Анна Николаевна отпрянула в сторону за открытую калитку.

Солдат, недолго думая, схватил первого попавшегося старика и, погрозив остальным винтовкой, погнал мужчину на улицу. Люди затихли. Лишь когда топот сапог по булыжной мостовой стал не слышен, громко и отчаянно горько закричала на незнакомом языке пожилая женщина. Остальные в подавленном молчании расходились по комнатам. Только парнишка лет пятнадцати что-то тихо говорил, обняв бабушку, поглаживал её по плечам, как ребёнка, давая выплакать, откричать их общее горе.

Анна Николаевна сделала знак Вале, и они вошли во двор. Ни один человек не обратил на них внимания, ни одна занавеска не шевельнулась на окнах. Всё будто вымерло. В этой тишине отдавался эхом одинокий, гортанно причитающий голос. На стук в дверь никто не отозвался. Валя подёргала ручку: закрыто.

— Нету их, — сказал парень, всё ещё обнимавший женщину. — Бабушка рано утром с ними разговаривала: тётя Зоя сказала, они куда-то далеко пойдут, чтобы до темноты вернуться.

Анна Николаевна вздохнула.

— Ну что ж делать… тогда, Валюш, мы с тобой идём вместе. — Они, прощаясь, кивнули парню и вышли на улицу. — Знаешь что, пойдём-ка мы через курортную зону. Дорога длиннее, но там, может, поспокойнее, чем в центре.

Осторожно, переулками, опасаясь новой облавы, они вышли из старого города, пересекли главную улицу, ведущую к базару, — обычно довольно оживлённую, а сейчас пустую, и пошли вдоль моря. На набережной, продуваемой холодным морским ветром, было сыро и зябко.

В старом городе тише и будто теплее, подумалось Вале. Она шла, а в ушах у неё всё ещё стоял крик этой женщины и гулкая тишина двора.

— Мам, а на каком языке этот парень с бабушкой говорил? — вдруг спросила она. — Это не татарский. Крымчакский, что ли?

— Это караимский. Ты не слышала никогда?

— Не слышала. Ребята-караимы с нами по-русски разговаривают.

— Вообще-то да, на караимском в основном уже только старики говорят. Детей давно по-русски учат.

Они пошли быстрее, чтобы не замёрзнуть, и на ветру разговаривать стало трудно.

Возле бывшей курортной поликлиники группа жителей — женщины и старики — под присмотром нескольких солдат строили странное сооружение. Четверо подростков притаскивали им на носилках обломки ракушечника и кирпичи — видимо, где-то рядом разобрали постройку или ограду.

— Что это? — тихо спросила Валя. Строение было невысоким и походило на коробку с узкими щелями в середине каждой стены.

— Не знаю… А, подожди, кажется, это называется дот — долговременная огневая точка. Да, точно, туда прячутся солдаты с пулемётами или с другим оружием. Они могут стрелять через щели, а их самих винтовкой или автоматом почти не достать — разве только разбомбить дот. Видишь, щели смотрят в сторону моря. Это они нападения наших боятся.

— Мам, а как ты думаешь, скоро нас отобьют?

— Конечно, отобьют, ты разве сомневаешься? Не знаю только, так ли уж скоро. Видишь, все думали, что война к осени закончится, а вон уже и Новый год на носу, а немцы так спокойны, будто они тут навсегда. Но, думаю, к весне-то уж точно освободят.

Дорога вдоль курортной зоны, которую Валя так любила, теперь казалась мрачной и зловещей. В сером свете хмурого утра угрожающе топорщилась колючая проволока, оцепившая пляжи. Кажется, даже вездесущие чайки опасаются садиться на песок. Впрочем, чаек в городе стало совсем мало. «Может, еды им нет, — подумала Валя, — и они перебрались куда-то? Или… люди ведь голодают… неужели чаек ловят?»

Но она не спросила об этом. Мама думала о чём-то своём, и Валя решила, что она уже не маленькая, чтобы дёргать её и спрашивать, куда чайки делись.

Вот уже потянулись густые старые деревья курортного парка, ветер здесь дул слабее, и можно было идти не так быстро. И вдруг Валя остановилась. На месте старой аллеи, посаженной здесь ещё до революции, вместо раскидистых каштанов и платанов высились ряды прямых деревянных крестов. Аккуратные, словно по линейке утрамбованные холмики, на крестах — надписи витиеватыми нерусскими буквами.

— Немецкое кладбище, — удивлённо сказала Анна Николаевна. — Давно, однако, мы здесь не ходили. Ишь, как аккуратно всё. Смотри, доча, всего-то два месяца оккупации, и город без боя сдавали… а сколько могил.

— Откуда?

— А вон в том доме, где был санаторий РККА, теперь немецкий госпиталь. Туда даже кое-кого из города завербовали работать.

— И наши лечат врагов?!

— Ну, я думаю, врачи-то у них свои, а санитарок и прочих подсобников не из Германии же везти. Говорят, даже медсёстры наши работают — под присмотром, конечно. Немолодые, кого не призвали в армию.

— Как это? Врагов лечить?!

— Я тоже об этом думала: как это? Возможно, медицина — такая профессия, где нет друзей и врагов. Есть просто люди, которым сейчас плохо, и ты, медик, можешь им помочь. И тебе всё равно, на каком языке они говорят и как здесь оказались.

— Не понимаю, — горячилась Валя. — Они же враги — ну и пусть бы все передохли!

— Мне трудно судить, я же не врач. Наверное, и ты права. Ведь поправятся и останутся здесь оккупантами. С другой стороны, они ранены или больны — значит, уже наказаны…

— А если бы тебя завербовали и заставили в ихнем госпитале работать?

— В их госпитале, — машинально поправила мама. — Не знаю, Валюш, у меня нет ответа. Если это будет вопрос нашего выживания, может быть, лучше работать в госпитале, чем, например, в комендатуре или на производстве снарядов. И раненые люди, наверное, все одинаковы. Но если есть возможность избежать такого выбора, я постараюсь его избежать. Именно потому, что для себя решить не могу: они больше просто раненые люди или больше враги.

За разговорами они дошли до слободки. Пётр Сергеевич был очень слаб и с трудом встал им навстречу, но даже Валя заметила, что он побрит, причёсан и в чистой рубашке. «Трудно представить, каких усилий ему это стоило», — подумала Анна Николаевна и весело-строго велела немедленно лечь. Больной послушался.

Мама и дочка занялись делами: принести дров и затопить печку, нагреть воды, поставить вариться пшено, заварить липовый чай. За делами Анна Николаевна рассказывала Петру Сергеевичу, что происходит в городе, какую рождественскую службу они видели вчера и как немцы в их квартире наряжали «ёлку».


— Аннушка Николавна, что про взрыв-то знаете?

— Достоверно — ничего. Люди говорят, что ночью взорвали комендатуру. А пожар был в другом месте. Вокзал сгорел. Дотла. Он же деревянный был. Но я ни к вокзалу, ни в центр не пошла. Побоялась. Вот Валюшу взяла и сразу к вам. Мы дальней дорогой шли — по курортной набережной, мимо бывших санаториев. Немцы там доты строят, развёрнутые к пляжу.

— Логично. Боятся. Когда наши соберутся отбивать город, то это легче с моря, чем из степи — там уж совсем всё просматривается.

— Пётр Сергеевич, а вы не знаете, комендатура — это… значит, где-то наши есть?

— Наши-то есть… Вряд ли немцы сами по дури взорвали… Но если наши — это плохой ход.

— Почему?

— Неоправданный риск. Рождественская ночь, в комендатуре никого, кроме охраны. Зачем взрывать пустой дом? Ладно бы казарму или офицерский клуб, где народу, наверное, всю ночь полно было. А тут… Ещё того гляди немцы начнут населению мстить. А вот про вокзал я совсем не понимаю. Если бы пути взрывали, я бы понял, но сжигать здание вокзала… Не вижу логики. Или мы чего-то не знаем, что там было. Ну, видите, голубушка, пока я такой хилый — ничего узнать не могу. А вы осторожнее домой идите — не дай бог им сейчас под горячую руку попасться.

— Ой, — вдруг вспомнила Валя, — румынский солдат в одном дворе дедушку какого-то забрал, прямо выволок, а квартальный староста говорил что-то про одного человека от каждого квартала.

Пётр Сергеевич чертыхнулся.

— Этого я и боялся.

— Чего, Пётр Сергеич?

— Неважно. Идите-ка вы домой, а то скоро смеркаться начнёт. И осторожнее, ради бога, в обход. И завтра не приходите! — Остановив рукой возражения, он продолжил: — Анна Николаевна, голубушка, вы меня спасли, но не надо больше через полгорода ходить. Не рискуйте вы. Вот еду оставили и липу заварили, спасибо вам великое, но я уж сам дальше буду выкарабкиваться… Сегодня день-то какой?

— Четверг. Двадцать пятое декабря.

— Ну да… а в субботу, значит, послезавтра, человек ко мне придёт. По делу, но тоже без помощи не оставит. Так что не ходите.

Анна Николаевна вышла во двор принести ещё дров и вернулась встревоженная.

— Где-то далеко пальба слышна. Но не артиллерия. Пулемёты вроде. Много. Не разберёшь — где. Ветер сильный, непонятно, откуда звук приносит. Но мы всё же пойдём. А то и правда темнеет рано, в сумерках страшнее.

Мать и дочь простились с больным, убедившись, что липового чая в термосе хватит до утра, дров достаточно, а каша укутана в одеяло. Они шли тем же путём, по набережной, мимо немецкого кладбища и дота, где всё ещё работали люди, но потом свернули ближе к центру. Анна Николаевна видела, что Валя мёрзнет на ветру, а так было короче.

На улице Революции, переименованной оккупантами в Адольф Гитлер Штрассе, стояло оцепление. Румынские солдаты не давали пройти через городской сквер, где летом бил фонтан и на большой площадке устраивали танцы.

Сейчас оккупанты стояли по всему периметру, знаками показывая, что можно только обходить по тротуару, а через сквер нельзя.

Валя поскользнулась на мокрой брусчатке, шлёпнулась на колено и, поднявшись, потёрла испачканный чулок. Ладонь стала красной.

— Ты разбила коленку?

— Да нет, не больно вроде.

Анна Николаевна присмотрелась к брусчатке, перевела взгляд за спины солдат и вдруг, взяв Валю за руку, стремительно потянула в сторону.

— Идём отсюда! Быстро!

Но Валя уже увидела. На танцплощадке и вокруг лежали люди. Много. Женщины, мужчины, а на газоне почти у самого оцепления, неестественно подогнув ногу и запрокинув лицо к небу, — мальчишка. Валя с ужасом узнала Олега, одноклассника, друга по кружку и верного Маринкиного рыцаря. «Звёзд станет значительно больше…» — снова вспомнилось ей… Кажется, она забыла, что надо дышать. Закружилась голова… Мать подхватила едва не упавшую девочку и почти бегом потащила её на другую сторону улицы, не давая больше оглянуться.

Валю трясло, она не понимала, где идёт, и почти не видела дороги. Через несколько кварталов у девочки окончательно подкосились ноги, и мать усадила её на ступеньки магазина — отдышаться. На стеклянной витрине было наклеено очередное большое объявление, как обычно, на трёх языках — немецком, русском и крымско-татарском. Женщина машинально стала читать, дожидаясь, пока дочка сможет идти.

В НАКАЗАНИЕ ЗА ВЗРЫВ КОМЕНДАТУРЫ,

произведённый неизвестными партизанами, и за поджог вокзала, виновные в котором не найдены, в городе расстреляно по одному человеку от каждого квартала. В течение трёх дней жителям запрещено забирать и хоронить трупы. За попытку проникнуть на место казни — расстрел.

Впредь за каждую партизанскую акцию или укрывательство партизан будут расстреливаться жители города, если виновные не будут выданы германскому командованию немедленно.

Военный комендант города Й. Ланге



Анна Николаевна вытерла слёзы, которыми, оказывается, было залито её лицо. Вот, значит, о чём говорил Пётр Сергеевич. Неоправданный риск… бессмысленная жертва. Что они — не понимают, что делают?! Зачем взрывать пустую комендатуру, если из-за этого погибнут несколько сотен ни в чём не повинных жителей? Какой толк в подобной партизанщине?!

Взяв себя в руки, она почти спокойно обернулась к дочери, всё ещё смотревшей в одну точку.

— Ну что, Валюша, можешь идти? — Мать развернула девочку спиной к витрине.

До дома оставалось немного. Она шла, обняв дочь за плечи, и говорила-говорила что-то ровным мягким голосом… про горячий чай, про Новый год, который они хоть как-то, но отметят, и, может быть, стоит подумать, что подарить севастопольцам… неважно о чём, лишь бы отвлечь…

Постепенно любимый голос стал пробиваться в Валино сознание. Войдя в дом и скинув пальто, она первым делом стала стягивать с себя ненавистные теперь чулки. Но вдруг бросила их на пол и горько заплакала. Анна Николаевна облегчённо вздохнула, не делая попыток утешить, увела её в кухню, усадила на свёрнутый матрас, обняла и терпеливо ждала, пока иссякнут слёзы. Когда Валя затихла, мать встала, накинула на худенькие дочкины плечи тёплый платок и поставила на плитку чайник, подумав про себя — всё же хорошо, что не на печке греть приходится.

Покуда закипал чайник, нарезала немецкого хлеба, который на сей раз был чёрным с какими-то семечками, подсушила его на сковородке и посыпала крупной солью, как любила Валя. Горячий чай — всё тот же липовый цвет и сушёная мята, тоже довоенная, — привёл Валю в себя. Обычные дела, будничные разговоры о папиной куртке, которую надо сегодня достать и почистить, а завтра постараться обменять на базаре, может, даже повезёт подсолнечного масла добыть, о севастопольцах, которых хорошо бы проведать — а то ведь сегодня не застали… Постепенно день вошёл в привычную колею. Время от времени Валя принималась тихо плакать, но Анна Николаевна уже не тревожилась. Пусть выплачется — легче будет.

Немцы пришли вечером. Усталые, злые, они топали в прихожей, шумели в ванной, офицер что-то выговаривал денщику. Потом раздался громкий голос Дитриха явно в сторону кухни — он требовал чистые полотенца и стаканы. Анна Николаевна выглянула. Дитрих знаком показал, как вытирает лицо и пьёт из стакана. Женщина кивнула, принесла чистые стаканы, указала на стопку белья, что так и лежала на подоконнике со вчерашнего дня, и вернулась в кухню, плотно закрыв дверь.