Вальхен

— Давай, доча, постели разбирать. Ты ложись, а я посижу ещё — вдруг им что приспичит.

Валя легла, а мать ещё долго прислушивалась к тихим всхлипываниям во сне, пока дыхание дочки совсем не выровнялось. Через какое-то время угомонились и немцы. Анна Николаевна тоже улеглась, но сон не приходил. Она думала о муже и сыне, о том, что творится в городе, и о том, как они с Валей дальше будут жить. Вот спросила дочка про немецкий госпиталь, а у неё ведь так и нет ответа. Особенно после того, что они видели сегодня…

Когда сомкнулись наконец её веки, она улыбалась. Ей снился Фёдор. Не такой, каким уходил на фронт, — суровый, с запавшими от чрезмерной работы глазами, а молодой и весёлый, целовавший её на Поцелуевом мосту в Ленинграде и обещавший, что будет всю жизнь делать это в самых людных местах, чтобы все видели, что он женат и счастлив.





Наташа. Из дневника




20 декабря




Я придумала, что мы с мамой можем распороть папину кожанку и шить варежки. Утеплять можно махровым полотенцем или шарфами, тёплыми платками. Их много в доме собралось, нам сейчас столько не нужно. Из двух папиных шарфов — ткань плотная, вроде сукна — мама сшила Ване тёплую кофту. Он так быстро подрастает, а одевать его не во что. Но шарфы ещё есть и пара платков — тонкие, довольно тёплые, они годятся в варежки.

Сегодня мы уже распороли куртку, отмыли все части, выстирали подкладку. Всё высохнет — станем шить. Это хорошая идея — кожаные тёплые варежки точно всем нужны будут.

Немцы ведут бешеную пропаганду против Союза и советского правительства. Столько всяких диких, нелепых слухов носится в городе, что голова идёт кругом. Да и есть от чего! За полгода войны немцы заняли такую территорию, какой до них не занимал никто. И до сих пор их не остановили.

Всё тяжело — и внутри, и снаружи. Все стали злые, раздражительные, никто ни с кем не говорит спокойно. На базаре то и дело крики, ругань, а то и вовсе драки. Мама говорит: в такое время, когда всем трудно, нужна именно предельная выдержка. Она, конечно, права, я и сама часто не выдерживаю. Как же мне других осуждать?

Настроение вокруг ужасное. Мне кажется, если спросить людей, как они видят будущее, то, может быть, совсем небольшая часть верит, что поражение наше — не окончательное. Никакая сила воли, никакие убеждения не могут повлиять на эти мысли. Меня часто охватывают полное отчаяние и чувство безнадёжности.

Нет, не так. Не часто, а всё время приходится делать какое-то дикое усилие, чтобы не сдаваться, потому что всё рушится на глазах.





26 декабря




В нашем квартале ужасная новость. Сын Серафимы Степан поступил на прошлой неделе в полицию. Его ещё до войны признали негодным к военной службе, вот он и не на фронте. Зато на фронт ушёл добровольцем его отец. Серафимина свекровь (интересно, я ведь в одном дворе с ними выросла, а отчества не знаю, её все зовут бабка Татьяна) не одобряет ни Степана, ни того, как живёт Серафима. Она ничего не может с ними обоими сделать, только всё время плачет. А Степан клянётся, что это так нужно, что он будет заниматься только уголовными делами и что он нам всем ещё пригодится. Врёт, я думаю. Нам с мамой, в общем-то, дела нет до самого Степана, но здесь все у всех на виду. Придётся быть ещё более осторожными, чтобы не нарваться на что-нибудь. Мы ведь так и не зарегистрировались на бирже. Кто его знает, что он там про нас скажет. Противно и страшно.

Сегодня Степан во дворе разглагольствовал, что вокзал прошлой ночью на самом деле сожгли румынские солдаты, которые решили там поджарить на Рождество добытого где-то гуся. Но считает, что жителей почти 200 человек всё равно расстреляли справедливо. Мол, советская власть борется со своими врагами, вот и фашисты борются с партизанами — логично. А я как вспомню — ужас берёт. Ведь людей забирали просто так — кто под руку попался. Ещё он сказал, что караимы не подлежат тотальному уничтожению, так как фашисты признали их не относящимися к евреям. Хоть одна хорошая новость. Семьи Маши Топалу, Серёжи Тонгура и множество других могут теперь не дрожать и не прятаться. А я опять вспоминаю наших немцев. Где-то все они? Что с ними? Сашка-Сашка, что ж ты из головы у меня не выходишь? И не спросишь никого. Безнадёжно всё.





3 января 1942




Вот и новый год наступил. Разве думали мы, что будем его встречать так — в голоде, холоде и страхе? У нас нет даже света и очень плохо с топливом. В хороших домах в центре, где офицеры стоят, там и электричество есть, и даже котельные работают. А зима, как нарочно, просто лютая. Так холодно у нас давно не было. Когда встречали 41-й год, такой был весёлый новогодний бал в школе для 9-х и 10-х классов. И не как у малышей — утренник накануне, а прямо в новогоднюю ночь, с масками, играми, танцами. Я потом долго вытряхивала из волос конфетти и серпантин. И даже когда война началась, мы думали — ну, до осени… ну уж к зиме-то наша доблестная армия точно немцев с советской территории прогонит. Вот уже и больше половины зимы прошло, а мы всё в оккупации и про положение на фронте ничего не знаем. Радио вещает то, что фрицы велят, приёмников ни у кого нет. Судя по тому, как нагло и уверенно ведут себя румыны и немцы, они уверены, что это надолго, значит, никаких особых успехов Красной Армии на фронте пока нет.

Мы думаем, что ни Москву, ни Ленинград фашисты так и не взяли. Иначе они кричали бы об этом по радио и на всех углах.





8 января




Пётр Сергеевич заходил. Рассказал, что «кое-у-кого» есть нелегальный радиоприёмник и иногда удаётся услышать советские сводки. На сегодняшний день положение такое: Ленинград осаждён уже больше трёх месяцев. Москва окружена с трёх сторон, но вроде бы там начинается наше наступление. Ростов-на-Дону переходит из рук в руки. Крым занят весь, кроме Севастополя, Севастополь сражается с 5.XI.41 г.

Ещё он сказал, что взрыв комендатуры — чья-то «самодеятельная партизанщина» и это только во вред «серьёзному делу». Мол, никого из фашистов толком не уничтожили, разве что архив с документами, а сколько простых людей под расстрел подвели. И немцы теперь ещё больше настороже.

Очень холодно. Ветер с моря — ледяной, плюс дождь и жуткая гололедица. На улицу закутываемся во всё, что есть, и дома очень мёрзнем, потому что с топливом беда.






14 февраля




Радио на улицах обычно вещает только днём, а сегодня немцы вдруг к вечеру включили по всему городу вещание и передавали обстрел Ленинграда их тяжёлой артиллерией.

Невозможно описать… Темнеет, светомаскировка хорошая, и вот люди стоят в густых сумерках, уже почти во тьме, и слушают этот кошмар. Будто остолбенели все. И я стояла. И тоже слушала. Нестерпимо, но ощущение как в дурном сне — хочешь убежать от опасности и не можешь. Если бы это было дома — можно хоть радио выключить… А тут на улицах, во всю громкость. Люди слушали по-разному. Лиц почти совсем не видно, но кто-то тихо что-то говорит, и такая ненависть в словах… Кажется — подойди сейчас немец, так сгорит на месте. Кто-то вроде даже молится шёпотом. А мне только страшно, и больше ничего. Как мы можем в наших условиях сделать что-либо против немцев? Да никак. Выжить бы.

В газете, которую тут немцы распространяют, каждый день печатается во всю ширину последней страницы приглашение добровольно ехать в Германию. И плакаты везде развешаны: «Приезжай в Германию помогать по хозяйству!», и ещё: «Я еду работать в Германию, чтобы помочь моей семье здесь».





28 февраля




Вчера ушёл в Германию первый поезд с добровольцами. Но Степан говорит, что командование недовольно, так как добровольцев очень мало. Возможно, будет нечто вроде обязательного призыва. Видно, не все люди верят обещаниям, что там хорошо жить и что уехавшие смогут присылать оттуда заработок семье. Хотя вот кто-то поверил и поехал. Тоня Хворостенко из нашего класса. Они вроде до войны не бедно жили, за учёбу Тонину платили, а сейчас, видно, так прижало и так голодно, что она готова была уехать добровольно, если только есть надежда что-то заработать. Во всяком случае, так сказала её мама. Тоня — умная девочка, неужто она верит этой пропаганде? Или и правда немцам настолько не хватает рабочих рук в тылу, что они готовы платить приезжающим за работу? Не понимаю я, чему верить. И папы нет, я бы его спросила.

Хоть одно хорошо — наконец-то тёплое, по-настоящему весеннее солнце! И на уцелевших газонах вылезают первоцветы.





3 марта




Каким-то загадочным образом добралась из Харькова библиотечная знакомая тёти Лиды. Она в восторге от нашего базара, говорит, не сравнить с харьковским. В Харькове настоящий и страшный голод. Ни за какие деньги и вещи на базаре ничего нельзя достать. Там близко фронт и летают советские самолёты. Они сбрасывают бомбы туда, где стоят немецкие части. Попадают и в жилые дома, но люди всё равно этому очень радуются.

То есть нам грех жаловаться. Есть хоть какая-то еда, крыша над головой, вода в уличных колонках тоже есть, и худо-бедно находится чем топить. Да и теплеет уже — самое страшное, думаю, мы пережили. Я выменяла на базаре не только постного масла и муки, но даже приличные свечи. Мы снова живём не с коптилкой, что хорошо. Лучше было бы, конечно, с керосиновой лампой. Лампа-то есть, да керосину теперь не достать никак. Немцы очень контролируют всё горючее и реквизировали запасы, говорят, во всех посёлках.

Фрицы разрешили открыть мечеть и православную церковь. Видимо, надеются, что священники и муллы поддержат их политику и станут агитировать прихожан. Что-то я сомневаюсь. Но, с другой стороны, если находится кто-то готовый в этой церкви служить, значит, наверное, будет вынужден произносить то, что велят фашисты.





14 марта




В газете «Голос Крыма», которую выпускают под надзором оккупационных властей, недавно опубликовано объявление, что всем киномеханикам, проживающим в городах, необходимо зарегистрироваться в отделе культуры при городской управе — для работы в кинотеатрах, которые будут показывать фильмы для военнослужащих германской и румынской армий. Гражданское население в кинотеатры не допускается.

Стало быть, оккупанты уже совсем спокойно себя здесь чувствуют. И у нас, говорят, будет кинотеатр для солдат и офицеров.

Кроме того, по городу висят объявления, что открывается школа, с 1 по 6 класс. И что учителя обязаны явиться на инструктаж. Видно, немцы хотят наладить и здесь свою пропаганду. Не о нашем же благополучии они заботятся.

А ещё велят тем же учителям собрать детей — детсадовцев и начальную школу — и готовить с ними концерт ко дню рождения Гитлера, который вроде бы в апреле. Хотела бы я посмотреть, кто возьмётся за такую работёнку! Надеюсь — никто.

Я не-на-ви-жу этих фрицев и румын, явившихся на нашу землю, чтобы нас — что? — поработить? Или уничтожить совсем и получить «чистое пространство»? И ещё мне стыдно признаться, но в душе живёт ненависть к тем, кто нас бросил, сдал. Ну ладно, не ненависть — это я уж слишком… Но горькая обида — на нашу доблестную армию, которая даже не попыталась нас спасти. Молча сдала.

Хотя вот тётя Лида говорит, что я бессовестно себя веду, раз впадаю в злобу и отчаяние. Если бы в городе шли бои на улицах — кто знает, как оно было бы. Может, ещё хуже. Выходит, тем, кто нас бросил, надо сказать спасибо… так, что ли?





19 марта




В садах частного сектора и санаторных парках, где не успели всё вырубить немцы, уже вовсю цветет миндаль. Эта красота немного скрывает убожество города. Многое разрушено. Остатки вокзала и комендатуры так и стоят чёрными. Кроме того, наши войска несколько раз пытались подойти с моря на кораблях и на самолётах, но немцы их отбивали. В итоге разрушения в городе — и от наших обстрелов и бомб, и от ответных фашистских. Вот театр разрушили, библиотеку. В старом городе снаряды и бомбы разнесли жилые дома, в курортной зоне — старинную гостиницу и детский санаторий. Порт разбит вдребезги.

Сейчас — наверное, именно на фоне буйного цветения — стало сильнее видно, как плохо выглядят многие люди. Худые, бледные, а главное — запуганные. Сыты и довольны только те, кто всерьёз сотрудничает с немцами и румынами. А кто вынужден работать на фрицев, зарегистрировавшись на бирже труда, выглядят не намного лучше, чем те, кто не регистрировался и совсем голодал. Фрицы скудно платят продуктами, а часть выдают «оккупационными марками», по которым теоретически можно что-то купить в магазинах, но на деле в тех магазинах, куда «не немцам» разрешён доступ, почти ничего нет. Говорят, гораздо лучше в магазинах «для немцев», куда на самом деле имеют доступ и румыны, и сотрудничающие с фрицами наши. Но не вижу, чтобы из этих «наших» людей хоть кто-то помог соседям. И вообще, их не любят: вокруг них всегда какая-то отчуждённость. Это часто сразу видно в любом дворе — при них все замолкают.