В одно мгновение

Этим утром родители просыпаются в объятиях друг друга. Мама поворачивается к папе. Почувствовав ее взгляд, он спросонок моргает, и по его лицу расплывается счастливая улыбка. Я смотрю на них и представляю, какими они были, когда только встретились, как они были хороши: наверняка они потрясающе смотрелись вместе, так что все вокруг оборачивались им вслед. Уверена, они были яркой, дерзкой, безупречной парой – в духе Скотта и Зельды Фицджеральд.

В детстве я еще застала отголоски их потрясающей любви: их безграничное влечение друг к другу, их энергию, страсть. По ночам мы с Хлоей слышали за стеной нашей спальни их смех, приглушенные стоны, скрип кровати. Мы зажимали носы, прикрывали рты ладошками и беззвучно хихикали. Наутро мама спускалась по лестнице в папиных семейных трусах и в его же толстовке, а папа улыбался, поглядывая на ее ноги, и выразительно играл бровями. Мама подначивала его: «Папочка сегодня в прекрасном настроении». Если она подходила к нему слишком близко, он не упускал случая ухватить ее за попу. «В замечательном настроении», – прибавлял он, и мама заливалась румянцем. Чем старше мы становились, тем реже прерывался наш сон. Со временем возня за стенкой совсем прекратилась.

Я уже много лет их не слышала. Но прошлой ночью, пока я сидела рядом с Хлоей на своей старой кровати, за стеной вновь послышались отзвуки былой страсти. Хлоя с улыбкой закатила глаза и надела наушники.

Этим утром они – утомленные, безумно влюбленные друг в друга – греются в лучах воспоминаний о прошлой ночи. Мама задумчиво водит пальцами по волоскам у папы на груди, положив голову ему на плечо.

На комоде напротив кровати стоит наша семейная фотография – традиционный рождественский портрет. Мы вшестером, в одинаковых джинсах и черных футболках, сидим на большом камне у океана.

– Энн, – говорит папа.

– М-м?

– Можно я тебе кое-что скажу?

Мамина рука замирает, а сама она словно съеживается, понимая по папиному напряженному голосу, что от его слов чары наверняка сразу развеются. Папа сжимает губы, пристально смотрит на фотографию. А потом закрывает глаза и говорит:

– Иногда я чувствую, что после его смерти мне стало легче.

Папа крепко сжимает веки, словно не веря в то, что сумел сделать это страшное признание, а мама шепчет:

– Тс-с. – Она обнимает его и, приподнявшись, целует в щеку, стирает выкатившуюся у него из глаза слезинку. – Это не значит, что ты недостаточно сильно его любил. Просто он был таким.

Она права. Неважно, как сильно ты любишь такого ребенка, каким был Оз, ты все равно до конца не можешь смириться с тем, как он обращается с твоей собственной жизнью, как он высасывает из нее все соки, оставляет тебя без воздуха, постоянно требует твоего внимания, так что порой ты просто не можешь вдохнуть. Никто из нас не признавался себе в этом, пока он был жив, но мы все это чувствовали.

Папа весь дрожит от горя и чувства вины, которые сдерживал с тех самых пор, когда проснулся в больнице и узнал страшную правду, а мама крепко обнимает его, зная, что лишь она одна способна его понять и простить.





91




Могучая Финн проводит сегодняшний день в приюте. Хлоя взяла ее с собой в последний раз: этим утром Брут обрел новых хозяев, так что Могучей Финн больше не с кем играть, а сидеть взаперти в клетке она терпеть не может.

Она сердито вопит и беспрерывно мяукает, так что Хлоя в конце концов сдается и выпускает ее. Финн бегает по комнатке кругами, падает, потешно кувыркается и от всей души веселится, гоняясь за пушистым мячиком, который никак не дается ей в лапы. Хлоя сидит за рабочим столом, сверяя расходы приюта за последние дни и делая пометки для ночной смены.

Пушистый мячик летит в сторону, отскакивает от стенки и выкатывается через незапертую нижнюю половину голландской двери, ведущей к клеткам, в которых держат собак. Я с ужасом смотрю, как Финн протискивается сквозь дверь вслед за мячиком. Хлоя сосредоточенно смотрит в бумаги, не замечая ничего вокруг.

Финн на миг замирает и прыгает вперед, на свой неуловимый пушистый мячик, но тот снова выскальзывает у нее из лап и катится дальше по проходу, прямо в клетку к немецкой овчарке – свирепому Ганнибалу. Финн прыгает за ним и легко пробирается между прутьями клетки.

Рычание. Писк. Шерстка у Финн встает дыбом, но даже теперь, когда она вся ощетинилась, она все равно не больше мячика для софтбола. Ганнибал скалит зубы, другие собаки, словно очнувшись, громко, заливисто лают. Мгновение спустя Хлоя подлетает к клетке Ганнибала, хватается за щеколду.

– Стой! – кричит Эрик.

Он вбегает в помещение со двора. Хлоя смотрит на него, и я вижу, как у нее на лице мелькает зловещая тень. Она отодвигает щеколду и входит в клетку. Потом берет на руки Могучую Финн и поворачивается лицом к овчарке, щурит глаза, словно бросая псу вызов. Ганнибал припал к земле, шерсть у него на загривке топорщится. Рядом с ним на пол падает ведро, и пес поворачивает голову.

– Ко мне, Лектер, – говорит Эрик, заходя в клетку.

Он держится как можно дальше от Хлои. Ганнибал следит за ним, злобно рыча.

– Хлоя, уходи, – шипит Эрик и взмахивает рукой перед носом пса, отвлекая его. – Вот так. Смотри, псина, хочешь вот это? – Он приглашающе шевелит пальцами перед носом Ганнибала.

Хлоя выбегает наружу с Могучей Финн на руках, распахивает дверцу клетки и встает за ней как за щитом. Ганнибал отворачивается от Эрика и переводит глаза на дверцу, за которой ему мерещится свобода: в конце прохода между клетками сияет залитый солнцем двор приюта. К счастью, Ганнибал решает выбрать свободу. Он пулей вылетает из клетки и мчится на улицу.

Хлоя бежит следом, захлопывает за ним дверь во двор и бегом возвращается к клетке. Эрик падает на колени.

– Вот черт, – говорит он.

Он садится на пол, пытась отдышаться. Хлоя все еще держит в одной руке Финн. Другой рукой она помогает Эрику подняться. Когда он встает, она притягивает его голову к себе, касается лбом его лба.

– Спасибо, – говорит она.

Он отстраняется, с мрачным лицом берет ее за подбородок, смотрит ей прямо в глаза.

– Больше так не делай, – говорит он.

– Не говорить спасибо?

– Не испытывай меня.


Хлоя с решительным видом пытается высвободиться, но он ее не отпускает. Он крепко держит ее, сверля взглядом.

– Я всегда буду рядом, – говорит он. – Но не факт, что в следующий раз мне так повезет. Поэтому больше так не делай.

Она опускает глаза, кивает, а он притягивает ее к себе и сжимает в объятиях.





* * *


Хлоя уезжает из приюта, завозит домой Могучую Финн и едет в центр. Она покупает в «Старбаксе» карамельный фраппе и идет на пляж.

На первый взгляд кажется, что в городе все по-прежнему, но я все-таки вижу перемены. Место пиццерии «У Анджелино» заняла новая бутербродная, там, где раньше был серферский магазин «Хёрли», теперь арт-галерея. Выставленные в витринах плавательные шорты в этом году чуть короче, чем в прошлом, а все бикини сшиты из неоново-розовой или неоново-голубой ткани. Жизнь идет своим чередом.

Хлоя минует мороженицу, и я представляю себе запах свежеиспеченных вафельных рожков, вкус мятного мороженого. Подросток, решивший полакомиться бананом в шоколаде, замечает изуродованную Хлоину руку и таращится на мою сестру. Хлоя машет ему, паренек краснеет как рак и убегает.

День сегодня чудесный. В небе висят пухлые весенние облака, похожие на попкорн, солнце отражается в океанской глади, теплый ветерок шепчет, что скоро наступит лето. Вдоль берега к югу плывет с десяток яхточек, на пляже загорают и плещутся в волнах сотни туристов, щедро перемазанных кремом от загара.

Хлоя переходит дощатую дорожку, идущую вдоль пляжа, садится на песок, бросает взгляд на океан, а потом поднимает голову к солнцу, подставляя лицо под его яркие, теплые лучи.

И в этот миг я чувствую, как она меня отпускает, как связь между нами слабеет и Хлоя медленно, с легкой улыбкой отдаляется от меня. Не стирая катящуюся по щеке слезинку, она подносит ладонь к губам и посылает мне прощальный воздушный поцелуй.





92




Она стоит перед нашей входной дверью. Ей явно неловко, и она пристально смотрит в землю, переминаясь с ноги на ногу. На ней кашемировый свитер и широкие брюки в елочку, словно позаимствованные из какого-то другого времени, предназначенные для какого-то другого места.

– Джойс? – говорит мама, с любопытством глядя на миссис Камински.

Мама Мо держит в руках большой коричневый конверт, вроде тех, что продаются на почте, с пузырьками на внутренней стороне. Судя по тому, как миссис Камински держит этот конверт, в нем лежит что-то важное. Интересно, что там.

– Зайдете? – спрашивает мама, открывая дверь пошире.

Миссис Камински качает головой и еще крепче вцепляется в конверт, так что он мнется.

– Я не сразу поняла, – говорит она, бегая глазами по сторонам и старательно не глядя на маму.

Она говорит так тихо, что маме приходится нагнуться вперед, чтобы расслышать ее слова. Мама распрямляется и наклоняет голову набок, а миссис Камински протягивает ей конверт. Мама его не берет и даже делает шаг назад, так что конверт нелепо повисает в пустоте между ними.

– В больнице, – продолжает миссис Камински, – меня спросили, что делать с вещами, в которых Морин туда привезли.

Я вижу, как мама застывает, но миссис Камински этого не замечает. Она слишком сосредоточена на том, ради чего пришла.

– Я не обратила внимания. Не сразу поняла, – повторяет она.

Конверт слишком маленький, одежда бы в него точно не влезла. Он размером с листок бумаги и толщиной не больше пальца.

– Я сказала им, чтобы они все выбросили, – говорит она. – Чтобы ничего не возвращали. – Ее голос надламывается, и я понимаю, что она едва сдерживает слезы. – Мне не хотелось держать в доме воспоминания о тех ужасных днях.

Мама скрещивает руки на груди. По ее мрачному виду я понимаю, что больше всего на свете ей сейчас хочется, чтобы миссис Камински поскорее ушла. По левой щеке миссис Камински стекает слеза. Она утирает ее свободной от конверта рукой.

– Я обнаружила это только сейчас, – говорит она и еще дальше вытягивает руку с конвертом, все еще не глядя на маму. – Муж забрал это из больницы и оставил у себя на работе… – Она замолкает, рука с конвертом дрожит.

Спустя пару секунд, поняв, что мама и не думает забирать у нее конверт, миссис Камински прижимает его к груди и открывает. Она вытаскивает из него листок бумаги и мой мобильный телефон. Мама отшатывается при виде темно-синего чехла с фосфоресцирующей надписью: «Все мы черви. Но мне кажется, что я – блистательный червь».

Чехол для телефона мне подарила Обри. Она привезла его из Лондона, куда ездила на последнем курсе университета. Это слова Уинстона Черчилля. Обри сказала, что, увидев чехол, сразу подумала обо мне. Я думаю, это одна из самых приятных вещей, которые мне кто-либо когда-либо говорил. Мне нравился мой синий чехол, и я часто повторяла эту цитату.

Мама мотает головой, но миссис Камински уже читает, не поднимая глаз от бумажки:

– «Список вещей, утилизированных по просьбе пациентки Морин Камински. – Она делает глубокий вдох, стараясь сдержать эмоции, и продолжает: – Сапоги кожаные коричневые. Колготки черные. Джинсы синие. Свитер красный. Толстовка темно-красная с эмблемой футбольной команды старшей школы Лагуна-Бич. Зимняя куртка с капюшоном темно-синяя. Тренировочные штаны серые. Носки черные. Носки шерстяные полосатые».

Она замолкает, шмыгает носом, стирает еще одну слезинку, поднимает глаза на маму – всего на мгновение. Она не может заставить себя смотреть на мать, лишившуюся того, что она сама так сильно боялась потерять.

– Пока я не нашла это, – нетвердо говорит она, – я не понимала, что вы сделали.

Мама поджимает губы, так что подбородок выезжает вперед, и я боюсь, как бы она не захлопнула дверь прямо перед лицом миссис Камински. Но она этого не делает. Она стоит совершенно неподвижно, а миссис Камински, сама того не понимая, продолжает ее истязать.