В одно мгновение
Часть 19 из 42 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Салфетка в руках у Карен рвется на две части, и она удивленно смотрит на нее, словно не понимая, как такое могло случиться. Затем она аккуратно складывает вчетверо каждую половинку, забирает у дяди Боба пустую бутылку из-под пива и стирает со стола влажный след.
– На ужин будут ребрышки, – говорит она. – Что приготовить на гарнир? Рис или картошку?
49
Мама соврала папе и не поехала на работу. Удивительно, как часто люди врут и как хорошо у них это получается. Врут все. Всегда. Говорят одно, а делают нечто совершенно другое. Мама врет папе. Папа врет Хлое. Хлоя врет маме. Замкнутый круг неизбывной лжи.
Мама бесцельно бродит по магазинам в торговом центре. В последнее время она часто бывает в людных местах – там, где ее никто не знает, где она может притвориться обычным человеком. Она битый час разглядывает витрины, а потом садится на скамейку, пьет кофе, наблюдает за суетящимися вокруг счастливыми людьми: семьями с детьми, женщинами ее возраста, девчонками-подростками вроде меня или Хлои. Каждый живет своей жизнью, не думая о том, как быстро она может вдруг оборваться.
Допив кофе, мама идет дальше. Она останавливается у витрины «Шоколадной фабрики Скалистых гор», глядит на зефирки в шоколаде, и я знаю, что она думает об Озе. Через пару минут она замирает у прилавка с солеными крендельками, и я знаю, что она думает обо мне.
Она то и дело посматривает на часы, понимая, что ей пора домой, но всякий раз дает себе еще пару минут, пока наконец скрепя сердце не решает вернуться к своей собственной жизни.
50
Папа не лежит на диване, хотя должен быть именно там. Он не сидит в инвалидном кресле, хотя ему запретили передвигаться самостоятельно. Он не отдыхает, хотя его врач прописал ему полный покой. Нет, он едет в такси, положив больную ногу на сиденье. Представить себе не могу, куда он едет, но предчувствие у меня нехорошее.
Через двадцать минут мы оказываемся в Алисо-Вьехо, въезжаем в район Одубон, где все улицы названы в честь разных птиц. Такси сворачивает на улицу Голубой Цапли и останавливается у серого дома на две семьи, перед которым желтеет засохший газон. Таксист помогает папе выбраться из машины.
– Уверены, что у вас все в порядке? – спрашивает он.
Папа не выглядит как человек, у которого все в порядке. Он с трудом переводит дыхание и весь дрожит. Максимум, на что он был способен в последние две недели, – доковылять от больничной кровати до туалета и обратно.
– Подождите меня, – говорит папа, не обращая внимания на вопрос таксиста. – Я вернусь через пару минут.
Папа стучит в дверь дома кулаком. Ответа нет. Он стучит еще раз. Потом он дергает дверную ручку, обнаруживает, что дверь не заперта, и вваливается внутрь.
У меня страшно колотится сердце. Что бы ни было у папы на уме, дело плохо. Я хочу, чтобы происходящее сейчас же закончилось.
– Вэнс! – орет папа, и у меня внутри все холодеет.
«Черт! Дерьмо! Вот почему мне нельзя проникать в чужие сны?» – ору я сама на себя, бесконечно жалея о том, что прошлой ночью попыталась поговорить с папой. Я знала, что этого делать не стоило, но все равно сделала. Казалось бы, после смерти я должна была поумнеть, стать более благоразумной, более осмотрительной, но фигушки – я все та же дубина, все так же сую свой нос куда не следует и совершаю поступки, не думая о последствиях. И вот теперь из-за моей тупости Хлоя сидит дома одна со своей кучей таблеток, а папа, которому нужно соблюдать постельный режим, вломился в дом к Вэнсу и озирается по сторонам, словно бешеный зверь, готовый убить парня, который посмел обидеть его дочь.
– Вэнс, я знаю, что ты дома! Выходи немедленно!
Тишина. Я отправляюсь к Вэнсу, надеясь, что папа не прав и его действительно нет дома, но обнаруживаю его меньше чем в десяти метрах, в спальне в конце коридора. Он съежился на кровати и прислушивается к папиным воплям.
При виде Вэнса я замираю: лежащее передо мной страшилище вообще не похоже на парня, в которого была влюблена Хлоя. Я узнаю его только по пронзительно-серым глазам. Раньше он был высоким и худощавым, а теперь превратился в скелет: щеки ввалились, вокруг глаз пролегли огромные синие круги. Несвежие клетчатые семейные трусы и грязная дырявая футболка болтаются на его заморенном теле как на вешалке. От черных волос не осталось и следа: череп обрит почти наголо, его покрывает едва заметный сероватый пушок. Обмороженные, изуродованные уши все в шрамах.
В комнате нет ни учебников, ни тетрадей: может, его выгнали из школы? Вэнс никогда не был отличником, но благодаря Хлое как-то держался на плаву. Успехи в теннисе помогли ему поступить в Калифорнийский университет в Санта-Барбаре на спортивную стипендию. Неужели теперь всему этому конец?
На письменном столе, перед выставленными в ряд бесчисленными теннисными наградами, стоит набитая окурками пепельница, а рядом с ней деревянная коробочка. Крышка коробочки открыта, внутри лежит пакетик круглых лиловых таблеток с улыбающимися рожицами. Экстази. Я знаю, что́ это, потому что в девятом классе слушала лекцию «Скажи “нет” наркотикам»: смайлики, отпечатки ладони, пацифики на симпатичных таблетках ярких цветов, стартовый наркотик, дарящий забытье и зависимость.
– Ладно, я сам тебя найду! – надрывается папа.
Вэнс вращает глазами. Не только от ужаса. Он обдолбан так сильно, что вообще ничего не соображает. Я знаю, что они с Хлоей покуривали травку, но до такого Хлоя бы никогда не дошла.
Вэнс подтягивает колени к груди, и тут я вижу: на всех пальцах, кроме больших и указательных, не хватает фаланг. Я сглатываю при виде его рук, бросаю взгляд на теннисную сумку в углу комнаты и чувствую, как в горле набухает ком.
Дверь распахивается, и в комнату вваливается папа. Адреналин не позволяет ему упасть, дает силы, которых у него не было еще минуту назад. С тех пор как умер Оз, я не видела ничего более печального, чем этот мужчина и этот мальчик, мой папа и Вэнс: оба безумно любят мою сестру, оба напрочь раздавлены происшедшим в тот страшный день, тем, что они не сумели ее защитить.
Папа без всякой паузы бросается вперед, опираясь на левый костыль, а правым бьет Вэнса в висок, так что тот отлетает в сторону и падает с кровати. Вэнс приземляется на колени, и костыль бьет его снова, на этот раз по ребрам. Задыхаясь, Вэнс перекатывается по полу, сжимается калачиком, прикрывает голову изуродованными руками.
При виде его пальцев папа морщится: парню досталось куда сильнее, чем Хлое, мизинцы отрезаны до половины, безымянные пальцы лишились верхних фаланг, средние сравнялись по длине с указательными. Изуродованные руки Вэнса теперь похожи на столбчатые диаграммы.
Папина жалость длится меньше секунды. Костыль вновь поднимается и обрушивается Вэнсу на спину. «Стой!» – ору я, но папа только начал. Охваченный слепой, жуткой яростью, он расправляется с единственным человеком помимо себя самого, которого он может во всем винить. После каждого удара Вэнс охает, но даже не пытается защититься и только крепко держит руками голову. Его губы разбиты в кровь, на руках и ногах набухают рубцы. Я благодарю высшие силы за то, что папа так слаб: будь он в своей обычной форме, удары были бы вчетверо сильнее.
С каждым ударом сил у папы остается все меньше, и наконец он останавливается, чувствуя, что не может больше поднять костыль.
– Ты жалкий мелкий мудак! Ты потащил ее за собой, а потом бросил. – Он едва дышит, так что его слова почти невозможно расслышать.
Вэнс согласно кивает. От этого папу накрывает новой волной ярости, и он бьет Вэнса костылем по руке: металл ударяет в кость с глухим стуком. От удара папа теряет равновесие и чуть не падает, в последний момент неловко хватается за костыль, дышит так тяжело, что его грудь ходит ходуном.
– Чертов говнюк! Из-за тебя она чуть не умерла! Моя девочка чуть не умерла. – У папы по лицу текут сопли и слезы.
Он не говорит того, что и так висит в воздухе, громом гремит в тесной спальне: «Финн умерла ИЗ-ЗА МЕНЯ. Хлоя чуть не умерла ИЗ-ЗА МЕНЯ. Оз умер ИЗ-ЗА МЕНЯ». Вэнс ничего не говорит, только съеживается еще сильнее и на этот раз благоразумно решает, что лучше не кивать. Будь у папы силы, он бы продолжил расправу, но сейчас он едва держится на ногах.
– Гори в аду, Вэнс. Гори ты в гребаном аду.
Пошатываясь, словно с перепоя, папа выходит. В шаге от двери в коридор он замечает лежащие в коробочке таблетки и оборачивается к несчастному Вэнсу. Тот тихо всхлипывает у него за спиной. Кривясь от отвращения, папа смахивает таблетки на пол и выходит из комнаты. Я смотрю ему вслед и не знаю, помогла ли ему эта жестокая месть, сумел ли он избавиться хоть от доли кипящей в нем ярости или же это лишь первый шаг на пути к дальнейшему разрушению. У меня мурашки бегут по спине, когда я понимаю, что ответ на мой вопрос явно читается в уродливом выражении, застывшем у папы на лице.
51
Мама входит в пустую гостиную и не сразу понимает, что в доме слишком пусто.
– Джек! – зовет она.
Папино инвалидное кресло стоит у дивана, костылей нигде нет. Бинго идет следом за мамой в кухню, через раздвижные двери вместе с ней выглядывает во двор. Мама, уже спеша, взбегает по лестнице, проверяет свою спальню, комнату Оза. У входа в Хлоину комнату она останавливается, делает глубокий вдох и лишь затем открывает дверь.
Хлоя смотрит в окно. Услышав мамины шаги, она оборачивается, но не говорит ни слова.
– Где отец? – спрашивает мама.
Хлоя отворачивается обратно к окну.
– Черт возьми, Хлоя, куда он подевался?
Хлоя снова поворачивает голову в мамину сторону, холодно смотрит на нее потемневшими от злости глазами.
– Отвечай.
Хлоя с ненавистью щурится, мама щурится в ответ. Они глядят друг на друга с такой яростью, что воздух в комнате чуть не звенит. А потом Хлоя впервые после аварии заговаривает с мамой:
– Откуда мне знать?
Ее ответ совершенно сбивает маму с толку, и я понимаю, что она не знает, как поступить, – то ли обнять Хлою, то ли наорать на нее. Мама выбирает второй вариант, поскольку именно он только что принес плоды.
– Вылезай из кровати, поможешь его искать, – бросает мама.
Хлоя быстро моргает, словно мама только что попросила ее не поискать папу, а пожертвовать своей правой почкой.
– Вставай, – повторяет мама. – Все серьезно. Твой отец пропал.
Как ни странно, Хлоя тут же поднимается с постели. Она слегка пошатывается от резкого перераспределения крови внутри тела и не сразу находит равновесие. Мама словно ничего не замечает:
– Иди на пляж – может, он там. Я объеду квартал.
Продолжая моргать, словно аварийная лампочка, Хлоя снимает с крючка у кровати свою толстовку и натягивает ее. Мама выходит из комнаты. Проходя мимо комода, Хлоя на миг замирает и пристально смотрит на свое отражение в зеркале. У нее очень странная прическа: у корней волосы бронзовые, дальше их резко сменяет пара сантиметров черного цвета, словно кончики волос окунули в чернила. Кожа на лице мертвенно-бледная, вокруг глаз пролегли глубокие синие круги, на лбу яркой, словно непрожаренной полосой розовеет шрам. Хлоя так исхудала, что кажется, скулы вот-вот прорвут кожу. Она откидывает голову назад, показывает своему отражению язык, корчит пару дурацких гримас и идет дальше.
Когда Хлоя добирается до конца лестницы, мама уже выбегает из дома. Сначала мне кажется, что мама поступила несправедливо. В конце концов, Хлоя еще слаба, у нее повреждены пальцы на ногах, и из-за этого ей больно ходить. Но потом я вдруг понимаю, что именно так и следовало действовать. В отсутствие зрителей Хлоя словно забывает обо всех своих бедах и почти не хромает. Я никак не могу понять, действительно ли у нее все еще болят пальцы на ногах или она просто притворяется, чтобы скопить побольше таблеток.
52
Наверное, Мо заметила в окно, как Хлоя ковыляет по дорожке, ведущей к пляжу, и выбежала за ней. Дом семьи Камински выходит прямо на океан, и из окон спальни принцессы Морин открывается великолепный вид.
Мо не видела мою сестру с самой ночи аварии. Не добежав до Хлои пару шагов, она резко останавливается, пристально изучает ее непонятного вида прическу, исхудавшее тело, перебинтованные ступни в домашних тапках, стирает с лица гримасу ужаса и без особых усилий догоняет ее. Это несложно: Хлоя продвигается вперед неуверенно и очень осторожно, словно не понимая, сумеют ли ее лишившиеся трех пальцев ступни удержать ее вес на присыпанном песком бетоне.
– Лоло! – окликает Мо.
Она называет так Хлою с тех пор, как мы были совсем маленькими. Хлоя с решительным видом оборачивается, но при виде Мо у нее по лицу разливается явное облегчение. Мо – самый легкий в общении человек на всем белом свете.
– На ужин будут ребрышки, – говорит она. – Что приготовить на гарнир? Рис или картошку?
49
Мама соврала папе и не поехала на работу. Удивительно, как часто люди врут и как хорошо у них это получается. Врут все. Всегда. Говорят одно, а делают нечто совершенно другое. Мама врет папе. Папа врет Хлое. Хлоя врет маме. Замкнутый круг неизбывной лжи.
Мама бесцельно бродит по магазинам в торговом центре. В последнее время она часто бывает в людных местах – там, где ее никто не знает, где она может притвориться обычным человеком. Она битый час разглядывает витрины, а потом садится на скамейку, пьет кофе, наблюдает за суетящимися вокруг счастливыми людьми: семьями с детьми, женщинами ее возраста, девчонками-подростками вроде меня или Хлои. Каждый живет своей жизнью, не думая о том, как быстро она может вдруг оборваться.
Допив кофе, мама идет дальше. Она останавливается у витрины «Шоколадной фабрики Скалистых гор», глядит на зефирки в шоколаде, и я знаю, что она думает об Озе. Через пару минут она замирает у прилавка с солеными крендельками, и я знаю, что она думает обо мне.
Она то и дело посматривает на часы, понимая, что ей пора домой, но всякий раз дает себе еще пару минут, пока наконец скрепя сердце не решает вернуться к своей собственной жизни.
50
Папа не лежит на диване, хотя должен быть именно там. Он не сидит в инвалидном кресле, хотя ему запретили передвигаться самостоятельно. Он не отдыхает, хотя его врач прописал ему полный покой. Нет, он едет в такси, положив больную ногу на сиденье. Представить себе не могу, куда он едет, но предчувствие у меня нехорошее.
Через двадцать минут мы оказываемся в Алисо-Вьехо, въезжаем в район Одубон, где все улицы названы в честь разных птиц. Такси сворачивает на улицу Голубой Цапли и останавливается у серого дома на две семьи, перед которым желтеет засохший газон. Таксист помогает папе выбраться из машины.
– Уверены, что у вас все в порядке? – спрашивает он.
Папа не выглядит как человек, у которого все в порядке. Он с трудом переводит дыхание и весь дрожит. Максимум, на что он был способен в последние две недели, – доковылять от больничной кровати до туалета и обратно.
– Подождите меня, – говорит папа, не обращая внимания на вопрос таксиста. – Я вернусь через пару минут.
Папа стучит в дверь дома кулаком. Ответа нет. Он стучит еще раз. Потом он дергает дверную ручку, обнаруживает, что дверь не заперта, и вваливается внутрь.
У меня страшно колотится сердце. Что бы ни было у папы на уме, дело плохо. Я хочу, чтобы происходящее сейчас же закончилось.
– Вэнс! – орет папа, и у меня внутри все холодеет.
«Черт! Дерьмо! Вот почему мне нельзя проникать в чужие сны?» – ору я сама на себя, бесконечно жалея о том, что прошлой ночью попыталась поговорить с папой. Я знала, что этого делать не стоило, но все равно сделала. Казалось бы, после смерти я должна была поумнеть, стать более благоразумной, более осмотрительной, но фигушки – я все та же дубина, все так же сую свой нос куда не следует и совершаю поступки, не думая о последствиях. И вот теперь из-за моей тупости Хлоя сидит дома одна со своей кучей таблеток, а папа, которому нужно соблюдать постельный режим, вломился в дом к Вэнсу и озирается по сторонам, словно бешеный зверь, готовый убить парня, который посмел обидеть его дочь.
– Вэнс, я знаю, что ты дома! Выходи немедленно!
Тишина. Я отправляюсь к Вэнсу, надеясь, что папа не прав и его действительно нет дома, но обнаруживаю его меньше чем в десяти метрах, в спальне в конце коридора. Он съежился на кровати и прислушивается к папиным воплям.
При виде Вэнса я замираю: лежащее передо мной страшилище вообще не похоже на парня, в которого была влюблена Хлоя. Я узнаю его только по пронзительно-серым глазам. Раньше он был высоким и худощавым, а теперь превратился в скелет: щеки ввалились, вокруг глаз пролегли огромные синие круги. Несвежие клетчатые семейные трусы и грязная дырявая футболка болтаются на его заморенном теле как на вешалке. От черных волос не осталось и следа: череп обрит почти наголо, его покрывает едва заметный сероватый пушок. Обмороженные, изуродованные уши все в шрамах.
В комнате нет ни учебников, ни тетрадей: может, его выгнали из школы? Вэнс никогда не был отличником, но благодаря Хлое как-то держался на плаву. Успехи в теннисе помогли ему поступить в Калифорнийский университет в Санта-Барбаре на спортивную стипендию. Неужели теперь всему этому конец?
На письменном столе, перед выставленными в ряд бесчисленными теннисными наградами, стоит набитая окурками пепельница, а рядом с ней деревянная коробочка. Крышка коробочки открыта, внутри лежит пакетик круглых лиловых таблеток с улыбающимися рожицами. Экстази. Я знаю, что́ это, потому что в девятом классе слушала лекцию «Скажи “нет” наркотикам»: смайлики, отпечатки ладони, пацифики на симпатичных таблетках ярких цветов, стартовый наркотик, дарящий забытье и зависимость.
– Ладно, я сам тебя найду! – надрывается папа.
Вэнс вращает глазами. Не только от ужаса. Он обдолбан так сильно, что вообще ничего не соображает. Я знаю, что они с Хлоей покуривали травку, но до такого Хлоя бы никогда не дошла.
Вэнс подтягивает колени к груди, и тут я вижу: на всех пальцах, кроме больших и указательных, не хватает фаланг. Я сглатываю при виде его рук, бросаю взгляд на теннисную сумку в углу комнаты и чувствую, как в горле набухает ком.
Дверь распахивается, и в комнату вваливается папа. Адреналин не позволяет ему упасть, дает силы, которых у него не было еще минуту назад. С тех пор как умер Оз, я не видела ничего более печального, чем этот мужчина и этот мальчик, мой папа и Вэнс: оба безумно любят мою сестру, оба напрочь раздавлены происшедшим в тот страшный день, тем, что они не сумели ее защитить.
Папа без всякой паузы бросается вперед, опираясь на левый костыль, а правым бьет Вэнса в висок, так что тот отлетает в сторону и падает с кровати. Вэнс приземляется на колени, и костыль бьет его снова, на этот раз по ребрам. Задыхаясь, Вэнс перекатывается по полу, сжимается калачиком, прикрывает голову изуродованными руками.
При виде его пальцев папа морщится: парню досталось куда сильнее, чем Хлое, мизинцы отрезаны до половины, безымянные пальцы лишились верхних фаланг, средние сравнялись по длине с указательными. Изуродованные руки Вэнса теперь похожи на столбчатые диаграммы.
Папина жалость длится меньше секунды. Костыль вновь поднимается и обрушивается Вэнсу на спину. «Стой!» – ору я, но папа только начал. Охваченный слепой, жуткой яростью, он расправляется с единственным человеком помимо себя самого, которого он может во всем винить. После каждого удара Вэнс охает, но даже не пытается защититься и только крепко держит руками голову. Его губы разбиты в кровь, на руках и ногах набухают рубцы. Я благодарю высшие силы за то, что папа так слаб: будь он в своей обычной форме, удары были бы вчетверо сильнее.
С каждым ударом сил у папы остается все меньше, и наконец он останавливается, чувствуя, что не может больше поднять костыль.
– Ты жалкий мелкий мудак! Ты потащил ее за собой, а потом бросил. – Он едва дышит, так что его слова почти невозможно расслышать.
Вэнс согласно кивает. От этого папу накрывает новой волной ярости, и он бьет Вэнса костылем по руке: металл ударяет в кость с глухим стуком. От удара папа теряет равновесие и чуть не падает, в последний момент неловко хватается за костыль, дышит так тяжело, что его грудь ходит ходуном.
– Чертов говнюк! Из-за тебя она чуть не умерла! Моя девочка чуть не умерла. – У папы по лицу текут сопли и слезы.
Он не говорит того, что и так висит в воздухе, громом гремит в тесной спальне: «Финн умерла ИЗ-ЗА МЕНЯ. Хлоя чуть не умерла ИЗ-ЗА МЕНЯ. Оз умер ИЗ-ЗА МЕНЯ». Вэнс ничего не говорит, только съеживается еще сильнее и на этот раз благоразумно решает, что лучше не кивать. Будь у папы силы, он бы продолжил расправу, но сейчас он едва держится на ногах.
– Гори в аду, Вэнс. Гори ты в гребаном аду.
Пошатываясь, словно с перепоя, папа выходит. В шаге от двери в коридор он замечает лежащие в коробочке таблетки и оборачивается к несчастному Вэнсу. Тот тихо всхлипывает у него за спиной. Кривясь от отвращения, папа смахивает таблетки на пол и выходит из комнаты. Я смотрю ему вслед и не знаю, помогла ли ему эта жестокая месть, сумел ли он избавиться хоть от доли кипящей в нем ярости или же это лишь первый шаг на пути к дальнейшему разрушению. У меня мурашки бегут по спине, когда я понимаю, что ответ на мой вопрос явно читается в уродливом выражении, застывшем у папы на лице.
51
Мама входит в пустую гостиную и не сразу понимает, что в доме слишком пусто.
– Джек! – зовет она.
Папино инвалидное кресло стоит у дивана, костылей нигде нет. Бинго идет следом за мамой в кухню, через раздвижные двери вместе с ней выглядывает во двор. Мама, уже спеша, взбегает по лестнице, проверяет свою спальню, комнату Оза. У входа в Хлоину комнату она останавливается, делает глубокий вдох и лишь затем открывает дверь.
Хлоя смотрит в окно. Услышав мамины шаги, она оборачивается, но не говорит ни слова.
– Где отец? – спрашивает мама.
Хлоя отворачивается обратно к окну.
– Черт возьми, Хлоя, куда он подевался?
Хлоя снова поворачивает голову в мамину сторону, холодно смотрит на нее потемневшими от злости глазами.
– Отвечай.
Хлоя с ненавистью щурится, мама щурится в ответ. Они глядят друг на друга с такой яростью, что воздух в комнате чуть не звенит. А потом Хлоя впервые после аварии заговаривает с мамой:
– Откуда мне знать?
Ее ответ совершенно сбивает маму с толку, и я понимаю, что она не знает, как поступить, – то ли обнять Хлою, то ли наорать на нее. Мама выбирает второй вариант, поскольку именно он только что принес плоды.
– Вылезай из кровати, поможешь его искать, – бросает мама.
Хлоя быстро моргает, словно мама только что попросила ее не поискать папу, а пожертвовать своей правой почкой.
– Вставай, – повторяет мама. – Все серьезно. Твой отец пропал.
Как ни странно, Хлоя тут же поднимается с постели. Она слегка пошатывается от резкого перераспределения крови внутри тела и не сразу находит равновесие. Мама словно ничего не замечает:
– Иди на пляж – может, он там. Я объеду квартал.
Продолжая моргать, словно аварийная лампочка, Хлоя снимает с крючка у кровати свою толстовку и натягивает ее. Мама выходит из комнаты. Проходя мимо комода, Хлоя на миг замирает и пристально смотрит на свое отражение в зеркале. У нее очень странная прическа: у корней волосы бронзовые, дальше их резко сменяет пара сантиметров черного цвета, словно кончики волос окунули в чернила. Кожа на лице мертвенно-бледная, вокруг глаз пролегли глубокие синие круги, на лбу яркой, словно непрожаренной полосой розовеет шрам. Хлоя так исхудала, что кажется, скулы вот-вот прорвут кожу. Она откидывает голову назад, показывает своему отражению язык, корчит пару дурацких гримас и идет дальше.
Когда Хлоя добирается до конца лестницы, мама уже выбегает из дома. Сначала мне кажется, что мама поступила несправедливо. В конце концов, Хлоя еще слаба, у нее повреждены пальцы на ногах, и из-за этого ей больно ходить. Но потом я вдруг понимаю, что именно так и следовало действовать. В отсутствие зрителей Хлоя словно забывает обо всех своих бедах и почти не хромает. Я никак не могу понять, действительно ли у нее все еще болят пальцы на ногах или она просто притворяется, чтобы скопить побольше таблеток.
52
Наверное, Мо заметила в окно, как Хлоя ковыляет по дорожке, ведущей к пляжу, и выбежала за ней. Дом семьи Камински выходит прямо на океан, и из окон спальни принцессы Морин открывается великолепный вид.
Мо не видела мою сестру с самой ночи аварии. Не добежав до Хлои пару шагов, она резко останавливается, пристально изучает ее непонятного вида прическу, исхудавшее тело, перебинтованные ступни в домашних тапках, стирает с лица гримасу ужаса и без особых усилий догоняет ее. Это несложно: Хлоя продвигается вперед неуверенно и очень осторожно, словно не понимая, сумеют ли ее лишившиеся трех пальцев ступни удержать ее вес на присыпанном песком бетоне.
– Лоло! – окликает Мо.
Она называет так Хлою с тех пор, как мы были совсем маленькими. Хлоя с решительным видом оборачивается, но при виде Мо у нее по лицу разливается явное облегчение. Мо – самый легкий в общении человек на всем белом свете.