Ущерб тела

Ренни с Дэниелом сидели в его машине, весьма необычное для них занятие. Был поздний вечер, тоже необычное обстоятельство, и лил дождь, что было как раз типично. Кажется, когда они встречались, всегда шел дождь.

Они поужинали – не пообедали, именно поужинали. Ренни было интересно, способен ли Дэниел на несвойственный ему поступок.

– Ну что, рискнем? – сказала она. – Немного безумных рукопожатий? Или подрыгаемся прямо на коробке передач?

– Я знаю, что не могу предложить тебе многого, – ответил он.

Он выглядит таким несчастным, она чувствует, что должна проявить сочувствие, утешить его, сказать, что все хорошо. Но она говорит:

– Вот именно. Не можешь.

Дэниел посмотрел на свои часы, затем на дождь за окном. Мимо проезжали машины, но прохожих не было. Он взял Ренни за плечи и нежно поцеловал в губы. Потом провел по губам кончиками пальцев.

– Как ты мне нравишься, – сказал он.

– Дерзкие речи тебя погубят, – сказала Ренни; не могла удержаться.

– Я знаю, что не умею красиво говорить, – сказал Дэниел.

Ренни понимает, что не в силах вынести столько откровенности сразу. Он снова целует ее, на этот раз с гораздо большей страстью. Ренни прижимает лицо к его шее, к воротнику рубашки. От него пахнет прачечной. Риска никакого. Вряд ли он может раздеться и раздеть ее в машине на обочине улицы с двусторонним движением.

А ей бы хотелось, ей так хотелось лежать с ним рядом и прикасаться к нему, и чтобы он к ней прикасался; на какой-то миг она поверила в это, в прикосновение руки, которая может изменить ее, изменить все, поверила в чудо. Она хотела увидеть, как он лежит с закрытыми глазами, хотела видеть его, но оставаться невидимой, хотела, чтобы ей доверяли. Она хотела заниматься с ним любовью, очень медленно, чтобы это длилось долго-предолго, хотела поймать момент перед экстазом, беспомощность, растянутую во времени, хотела открыть его. Между ее желанием и реальным положением дел была такая бездна, что она просто не могла этого вынести.

Ренни отстранилась.

– Поехали домой, – сказала она.

– Ты же знаешь – не то что я этого не хочу.

Его лицо в этот момент было как у потерявшегося ребенка, он был так неотразим, просто больно делалось, и Ренни почувствовала себя стервой. Он не имел права так с ней обращаться, отдавать себя на ее милость. Она не Господь Бог и не обязана «все понимать», и это прекрасно, потому что она с каждым мигом понимает в происходящем все меньше и меньше и скоро вообще потеряет всякую нить. Ренни нравилось называть вещи своими именами, а имени этого не было и быть не могло.

– И что ты делаешь потом, приезжаешь домой и дрочишь? Или приезжаешь и сразу лезешь в список дел на неделю? Только не говори, что у тебя его нет. Знаю, что есть. Что еще тебе делать в свободное время?

Он ласково приобнял ее рукой за шею.

– Ну что ты хочешь? – спросил он. – Если ты действительно этого хочешь, мы поедем в какой-нибудь отель. У меня есть час, и это все. И что потом? Это и впрямь будет любовь? Ты этого хочешь?

– Нет, – сказала Ренни. Как всегда, она хотела именно того, чего было катастрофически мало.

– Я не очень подхожу для этого, – сказал он. – Я бы чувствовал себя скверно по отношению к тебе, а я этого не хочу. Ты важна для меня, мне важно, что с тобой будет. Мне кажется, я принесу тебе больше пользы как доктор. Это я умею.

Он смотрел на свои руки, лежащие на руле.

– Но одно другому не мешает, – заметила Ренни.

– Такой уж я человек, – ответил Дэниел. – Есть вещи, на которые я просто неспособен.

Ренни вдруг приходит в голову, что Дэниел – просто квинтэссенция Гризвольда, не реального, а идеального. Воплощение всего нормального и приличного; прекрасный человек, сказали бы про него, с целым списком вещей, на которые он неспособен. И это прозрение совсем не радует ее. Он был нормальным, вот во что она влюбилась, в чистую норму, возведенную в абсолют. Он такой, каким следует быть. Да, он зарабатывал на жизнь тем, что вырезал у людей части тела и похлопывал по плечу тех, кто умирал, причем теми же самыми руками, но никто не находил это необычным. Он был хороший, настоящая загадка, и Ренни хотела понять, как это у него выходит. Возможно, просто по привычке.

– Во что ты веришь? – спросила она его. – То есть что придает тебе сил? Заставляет вставать по утрам? Как ты понимаешь, что на какие-то вещи ты способен, а на какие-то нет? Только не говори, что всё от Бога. А может, это просто есть в твоем списке, наравне со всем прочим?

Сказав это, она чувствует себя злобным троллем. Но Дэниел воспринимает все буквально.

– Я не знаю, – отвечает он. – Я никогда особенно об этом не думал.

Ренни стало холодно, она чувствовала, что умирает и что Дэниел это знает, только не хочет ей говорить. Но любовь на час с ним в гостиничном номере – это не то, теперь она и сама понимала. Вот войдут они туда, снимут влажные куртки, и он сядет на край кровати. Она представила, как он наклоняет голову, аккуратно развязывая шнурки: нет, это было бы слишком, это было бы слишком грустно. «Ты не обязан», – сказала бы она. Она бы сжала его руки в своих и плакала, и плакала.

Она больше не ждала, что Дэниел спасет ей жизнь. Она больше не ждала Дэниела. Может, это и было наилучшее решение – никогда ничего не ждать.

– Поехали домой, – сказала она.





* * *


Ренни лежала на кровати – на их кровати – застывшая, словно кусок гипса, ожидая, пока Джейк выйдет из ванной. Они слишком долго это обсуждали. Дело было в том, что она не хотела, чтобы он к ней прикасался, она не знала почему, да и он не хотел ее трогать, но не признавался в этом.

– Ну попытайся, – говорил он.

– Ты мне не даешь. Ты как в мультике «Маленький Паровозик, который все мог», – сказала она. Я могу. Я точно знаю.


– Ты правда жестокая, – ответил он.

И вот они решили наконец попробовать. Она стояла перед распахнутым шкафом, думая, что же ей надеть на этот суд. «Кто кого». Она хотела что-нибудь надеть и знала, что так надо; она теперь никогда не ложилась в кровать обнаженной; не хотела, чтобы ее видели как она есть – ущербной, ампутанткой.

Как-то он подарил ей цельный лиловый комплект, который застегивался в промежности, они тогда здорово накурились отличной колумбийской травы и в самый ответственный момент не смогли справиться с застежкой. Они обнимались, катались по кровати и так хохотали, что чуть не свалились на пол. «Ну все, хватит с меня эротического белья», – сказала она.

Она остановилась на черном комплекте, который Джейк подарил ей недавно. Он может не снимать лиф, если захочет. Она зажгла свечи и легла на спину, приподняв одно колено, приготовилась. Ничего не помогало.

Ренни представила, что рядом с ней лежит Дэниел, думала, может, это поможет ей расслабиться, успокоиться, но не получилось. Она с трудом могла представить его без одежды. Ей удалось представить только его руки – с длинными пальцами и темными пятнами, проступающими на тыльной стороне. В Средние века было написано множество изображений души – душ, покидающих тела умирающих, и споры о том, в какой именно части тела у живого человека обитает душа, не стихали долгое время. Насчет Дэниела не было никаких сомнений: его душа обитала в его руках. Отруби их – и он превратится в зомби.



К одному мужчине мне прикасаться нельзя, другому я не хочу этого позволить. Я могла бы написать статью на тему «Креативный целибат». Или: «Сексуальное воздержание как будущее человечества». Одно но: все уже написано. Так что же впереди? Сублимация? Кружок керамики? Благотворительность?

Иокаста посоветовала бы ей мастурбировать. Когда-то это тоже считалось провозвестником будущего. «Слушай, когда все остальное отпало, просто доверься своим пальцам!»

Но Ренни это не привлекало, это все равно что разговаривать с самой собой или вести дневник. Она никогда не понимала женщин, которые вели дневник. Она и так знала, что может сказать по тому или иному поводу. А что-то неожиданное могут сказать только другие.

Джейк вышел из душа, вокруг бедер синее полотенце. Он сел на кровать со стороны Ренни и мягко поцеловал в губы.

– Пожалуйста, погаси свечи, – сказала она.

– Нет, – сказал он.

– Почему? – спросила она.

– Ты меня возбуждаешь, – ответил он.

Она промолчала. Он провел ладонью по ее правой ноге, по животу, потом по левой, по согнутому колену. Потом снова и на этот раз плавно стянул кусок черной ткани. Выше рука не пошла. Как в школе, только наоборот, подумала Ренни. Он провел рукой ей между ног и наклонился, чтобы поцеловать пупок.

– Может, нам покурить? – сказал он.

– Чтобы я расслабилась? – спросила она, глядя на него как бы сверху вниз, ее голова лежала на подушке у изголовья кровати.

Она чувствовала, что ее глаза сверкают, как у маленького злобного зверька, ласки или крысы. Красные, сообразительные, на маленькой узкой мордочке с крошечными зубками. Зверька, загнанного в угол, коварного.

– Вот именно, – сказал он.

Он принес из кухни контейнер для чая, свернул косячок, прикурил и передал ей.

– Может, у тебя чувство вины? Ты всегда говорил, что это важный пункт в кодексе еврейских матерей.

– Ну, ты мне не мать, – сказал он. – И это радует.

– Это понятно – я же не еврейка, – сказала она.

– Нет в мире совершенства, – сказал он. – Ты – моя золотая шикса. У каждого из нас должна быть хотя бы одна такая, это закон.

– Так вот кто я такая, – сказала Ренни. – Теперь я знаю, что думать, когда грянет личностный кризис. Приятно узнать, кто ты такая. Но золотая – это не про меня.

– Моя облигация с золотым обрезом, – сказал он.

– Это каламбур такой?

– Не знаю, не спрашивай. Я совершенно неграмотный и горжусь этим.

– Но подающий надежды, – сказала Ренни.

– Стараюсь, как могу, – сказал Джейк. – Черт, мы словно либретто вслух читаем!

– Увы, это не мюзикл сороковых, – сказала она.

– А я почти было поверил, – ответил он.

Ренни почувствовала, что сейчас заплачет. Ей было совсем невыносимо видеть, как он старается делать вид, что ничего не изменилось, и как она сама старается ему подыграть. Она хотела сказать: «Я умираю», но это слишком мелодраматично, кроме того, возможно, это не так.

Джейк начал гладить ее левое бедро, медленно вверх, потом вниз.

– Такое странное чувство, что ты не хочешь, чтобы я это делал, – сказал он.

Она смотрит на него и не знает, как ему помочь. «Не могу поверить, – подумала она. – Почему?» Слова приходили ей в голову постепенно, словно их произносил кто-то другой. Она прямо видела, как они возникают, надуваются, потом лопаются. Да, мощная трава.

– Ты не должна быть идеальной, – сказал он.

Приблизившись, он снова поцеловал ее, привстав на руках, чтобы не касаться ее грудью. «Он старается для меня, – подумала она, – не для себя. Он не хочет».