Ущерб тела

Джейк остановился, взял ее за запястья и завел их за голову.

– Ну, поборись со мной, – сказал он. – Скажи, что хочешь меня.

Это был их ритуал, один из многих, раньше она включалась в игру, но больше просто не могла притворяться. Она не двигалась, и он отпустил ее. Уткнулся лицом ей в плечо. И весь как-то обмяк.

– Черт, – сказал он.

Ему надо было верить, что она все еще закрыта, он хотел, чтобы она боролась, играла с ним, была соперницей, он просто не мог видеть ее столь уязвимой.

Ренни понимала, что это значит. Он боялся ее, ведь ее поцеловала смерть, оставила свою отметину. Смерть проникла в нее, теперь она носитель, она заразна. Она лежит, чувствуя его лицо у себя на шее, и вспоминает надпись, увиденную однажды в мужском туалете, когда она проводила исследование для статьи о граффити: «Жизнь – лишь одна из социальных болезней, передающихся половым путем». Она не винила его. Зачем ему зацикливаться на этом? То есть на ней.

Через какое-то время он поднял голову.

– Прости.

– И ты меня, – сказала она. И после паузы: – У тебя кто-то есть, правда?

– Это не имеет значения, – сказал он.

– Ты ей так говоришь, обо мне? – спросила Ренни.

– Послушай, либо это, либо теплая влажная салфетка. Ты же не даешь до себя дотронуться.

– Ясно, – сказала Ренни. – И это все? Неужели это так много значит? Неужели нет ничего важнее этого?

Она гладит его сзади по шее, а сама представляет, как душа покидает тело в виде слов в маленьких свитках, как в средневековой живописи.

«Только не это».





* * *


Они идут в глубь острова, вверх по холму. Он несет ее сумку с камерой и вторую тоже. Она взяла с собой минимум, но жалеет, что слишком много.

Сейчас около половины шестого, асфальт еще горячий, но уже не обжигает, а деревья отбрасывают тень. По обеим сторонам дороги разбросаны домики, люди сидят на верандах, женщины в цветастых платьях, на тех, что постарше, шляпы; Пол кивает им, ему отвечают, они не глазеют, но внимательно смотрят, запоминают. Мимо проходит стайка девчонок, лет по пятнадцать-шестнадцать, у некоторых на голове обручи и цветы, вплетенные или просто приколотые; у них такой наивно-старомодный вид, немного карнавальный. Они поют в три голоса какой-то хорал. Ренни думает, может, они в церковь собрались.

– Нам туда, – сказал Пол.

Дом выглядит как бетонная коробка, такая же, как соседские дома, только немного побольше, светло-зеленого цвета, он стоит на сваях над резервуаром с дождевой водой. На склоне холма у дома – сад камней, с кактусами и толстолистыми, словно резиновыми, растениями. Кустарник у ворот, однако, погибает, его почти полностью покрывает пожелтевший плющ, словно сеть, словно копна волос.

– Видите? – сказал Пол. – В этих местах принято бросать отросток такого плюща в сад человека, которого недолюбливаешь. Он разрастается, как ненормальный, и душит все остальное. Любовник, как его называют.

– А что, есть люди, которые недолюбливают вас?

– Трудно поверить, да?

В самом доме очень опрятно, практически пусто, как будто здесь по-настоящему никто не живет. Мебель нейтральная, стулья с деревянным каркасом, примерно такие, какие она видела в баре. Рядом с одним из них – телескоп на треноге.

– И что вы в него рассматриваете? – спросила Ренни.

– Звезды, – ответил Пол.

Над диваном висит карта, на противоположной стене – еще одна; навигационные карты с отмеченными уровнями глубин. Картин нет. На кухне – открытый стол для готовки, на стене – всякая утварь, все в идеальном порядке. Пол достает из морозильника кубики льда и наливает две порции рома с лаймом. Ренни рассматривает карты; потом проходит через двустворчатые двери на балкон с гамаком и опирается на перила, глядя вниз на верхушки деревьев и дальше на гавань. Там закат, как обычно.



Кровать застлана профессионально, углы туго, по-больничному заправлены. «Интересно, – думает Ренни, – он сам этому научился или к нему кто-то приходит помогать?» Возможно, это гостевая спальня, обычно пустующая. На кровати две подушки, хотя он живет один. Пол разматывает москитную сетку и натягивает ее над кроватью.

– Можем пойти поужинать, если хотите, – говорит он.



На Ренни белая рубашка и юбка с запáхом, тоже белая. Ренни думает, чтó снять сначала. И что будет? Может, вообще нет смысла что-либо снимать, может, она должна сказать, что будет спать на другой кровати. Он лишь сказал, что у него есть место.

Но все-таки она боится – неудачи. Может, надо быть честной и предупредить его? Но что она должна сказать? «Я тут не целиком»? «Мне кое-что отрезали»? Впрочем, ей не нужно ничего говорить, неудачи легко избежать. Если просто взять и уйти.

Потом она понимает, что ей все равно. Все равно, что он о ней подумает, она вообще может с ним больше не видеться, если не захочет. Она вообще ни с кем не обязана видеться, если не захочет. Она надеялась, что они покурят, он же в этом бизнесе, наверняка у него есть; она думала, это поможет ей расслабиться. Но Ренни чувствует, что сейчас не нужно; она и без того чувствует какую-то легкость, воздушность, словно и впрямь умерла, вознеслась на небо и вернулась обратно без тела. Ей не о чем беспокоиться, ничто не может повредить ей. Она туристка. Она исключение.

Он стоит перед ней в полумраке, с легкой улыбкой, ждет с интересом, что она сделает. Говорит:


– Я думал, ты не хочешь.

Он не прикасается к ней. Ренни расстегивает пуговицы блузки, он смотрит. Видит шрам, видит пустоту там, где ее поцеловала смерть, этакая предварительная ласка. Он не отводит глаза и не опускает, он видел людей и помертвее.

– Мне повезло, – говорит она.

Он протягивает к ней руки, и Ренни вдруг позабыла, чтобы к ней когда-нибудь кто-то прикасался. Никто не вечен, так с чего ты решила, что ты особенная? И этого достаточно, и столько – вполне хватит. Она раскрыта, ее открыли, она снова здесь и входит в свое тело, краткий миг боли, инкарнация, может быть, это отчаянная попытка, последняя вспышка, последняя попытка ухватиться за этот мир перед долгим сползанием в окончательную хворь и смерть; но сейчас она наконец вновь одно целое, она здесь, на Земле, она благодарна, он трогает ее, ее еще можно трогать.





V




Джейк любил держать ее за кисти рук, держать так, чтобы она не могла пошевелиться. Нравилось ему это, он считал секс борьбой, в которой он может победить. Иногда ей было довольно больно, а однажды он так сильно сжал ей шею, что она перестала дышать. «Опасность тебя возбуждает, – сказал он. – Ну признайся». Это была игра, они оба это знали. Он бы никогда не сделал так, будь она и впрямь прекрасной незнакомкой, или рабыней, или кем угодно, что там приходило ему в голову. Так что ей не стоило бояться.

За месяц до операции Ренни позвонили из «Вайзора». Главному редактору, Кейту, пришло в голову, что было бы забавно написать материал о порнографии как форме искусства. В относительно радикальных женских журналах недавно выходили статьи против порнографии, но Кейту они показались тяжеловесными и лишенными юмора. «Не хватает нотки игривости», – сказал он. И он хотел поручить эту задачу женщине, потому что они разделают под орех любого мужика, который осмелится на такое. Ренни попыталась уточнить кто эти «они», но Кейт был уклончив. «Можешь связать это с тайными женскими фантазиями», – сказал он. И возьми легкий тон. Ренни сказала, что эта тема скорее связана с мужскими фантазиями, но Кейт возразил, что ему нужна женская точка зрения.

Кейт назначил ей встречу с художником, который жил и работал в помещении склада на задах Кинг-стрит, он создавал скульптуры из манекенов в человеческий рост. Он делал из них столы и кресла; они выглядели как обычные витринные манекены с той разницей, что их части были не полыми, а цельными и покрыты слоем гипса для придания гладкости. На женских фигурах лифчики с получашками и стринги, они стоят на карачках, если это стол, или застыли сидя в виде кресел. Есть такое кресло: женщина стоит на коленях, ее спина выгнута, запястья привязаны к бедрам. Руки и веревки – это подлокотники, а зад – сиденье.

– Визуальная игра слов, – сказал скульптор, звали его Фрэнк. Одна женщина у него в собачьей упряжке, на лице у нее намордник. Называлась скульптура «Национализм опасен». А вот другая – полностью обнаженный манекен на коленях, прикованный цепями к унитазу, держит в зубах щетку, словно это роза. Называется «Разделение труда».

– Если бы автор была женщина, сказали бы, что это «воинствующий феминизм», – произнесла Ренни.

– В этом вся соль! – сказал Фрэнк. – Кстати, у меня есть не только женщины.

Он показал ей мужскую фигуру на вращающемся стуле в классическом деловом костюме в полоску. К голове манекена мастер приклеил с десяток пластмассовых вибраторов, которые смотрелись, как поросячьи хвостики или лучи нимба. «Клонированные отростки эрогенной зоны».

– Возможно, я покажусь ханжой, – проговорила Ренни, – но ваши работы меня как-то не возбуждают.

– А это и не предполагается, – ответил Фрэнк, ничуть не обидевшись. – Искусство не должно возбуждать, его нужно созерцать. В чем задача искусства? Взять явление, волнующее общество, и визуализировать его, так? Что вы и видите. Я имею в виду, есть темы, есть их вариации. А кому милее букеты цветов – пусть в галерею идут.

Ренни уже читала эти высказывания в досье на Фрэнка, полученном в редакции.

– Кажется, я понимаю, – сказала она.

– Скажите, в чем разница между мной и Сальвадором Дали, если уж на то пошло? – спросил Фрэнк.

– Трудно сказать, – ответила Ренни.

– Если мое творчество вам не нравится, взгляните на сырой материал, – сказал он.



Это и был второй пункт плана Кейта. Сырой материал. «В полицейском управлении хранится целая коллекция конфиската, – сказал он, – называется она „Проект П“, то есть порнография. И теперь ее открыли для публики». Ренни позвала с собой Иокасту – не потому, что не отважилась бы смотреть на все это; она чувствовала, что готова вынести практически все. Просто ей казалось, что на таких мероприятиях лучше появляться не одной, если есть возможность. Кто-нибудь увидит тебя на выходе и неправильно поймет. И вообще, это во вкусе Иокасты. Всякие фрики. «Человеческая изобретательность – вот на что сделай упор, – сказал ей Кейт. – Бесконечное разнообразие, все такое».

Коллекция размещалась в двух обычных комнатах полицейского участка, и это было первое, что поразило Ренни: заурядность помещения. Квадратные, без отличительных черт, казенные серые стены; как на почте. Полицейский, который сопровождал их, был молодой, с блестящими глазами, увлеченный работой, пока. Он все повторял: «Как вы думаете, вот что с этим можно было делать? А это, взгляните, – как это можно использовать?»

Ренни прошла мимо стендов с плетками и резиновыми наручниками без трепета. Она вела записи.

– Как пишется «вибратор»? – спросила она полицейского. – С двумя «т» или одной?

Тот ответил:

– Не знаю.

– Наверное, с одной, как мотор, – решила Ренни.

Иокаста сказала, что все это выглядит как-то технически и что теперь она понимает, почему первые БДСМ-журналы-в-пленке, до появления секс-шопов, продавались в строительных мастерских. Полицейский ответил, что не подозревал об этом. Он открыл один из шкафов и достал оттуда предмет, назначение которого осталось неясным даже полиции. Устройство напоминало игрушечного робота – полировщика пола, только с прикрепленным к ручке простейшим фаллоимитатором. При включении в розетку штуковина начинала носиться по полу, а ручка-член яростно моталась вверх-вниз.

– А это для чего? – с интересом спросила Иокаста.

– Спросите что-нибудь полегче, – ответил их «гид». – Слишком короткий для позиции стоя, сесть сверху – места не хватает. И он носится с такой скоростью, что фиг-два догонишь. У нас тут пари с ребятами. Тот, кто предложит самую правдоподобную версию его применения – только чтобы от смеха не лопнуть, – получит сотню.

– Может, это для озабоченных карликов, – предположила Иокаста.

– А может, полиция перемудрила? – сказала Ренни. – Может, это и правда полировщик, просто ручка странная. Смотрите, в следующем рейде не арестуйте тостеры, а заодно и всю «Дженерал электрик».

– Пятьдесят процентов смертельных случаев происходит дома, и мы знаем почему, – сказала Иокаста.

Полицейскому явно не нравилось, что они потешаются. Он посмотрел на них осуждающе. Потом повел их в третью комнату, с полной светоизоляцией и проектором в углу. Сначала он показал им несколько коротких видео – женщина с собакой, женщина со свиньей, женщина с ослом. Ренни смотрела отстраненно. Была пара сцен насилия, одну женщину душили во время акта, другой партнер в нацистской форме отрезáл соски, но Ренни не верила, что это по-настоящему, наверняка кетчуп и прочее.