Ущерб тела

Она берет коробку с двух сторон, водружает себе на макушку, прямо на кепку – куда с меньшим трудом, чем сделала бы Ренни, – и устраивает поудобнее. Придерживая груз с одного боку, она удаляется, не удостаивая больше ни одну из них ни словом. Ренни, ожидавшая увидеть толстуху-развалину, если не откровенного инвалида, молча смотрит ей вслед. Вот откроет она ящик и что? Ренни не верится, что старушка знает, что там внутри. Но если она верит в престарелых церэушников, то способна поверить во что угодно. Кто знает, может, эта женщина – местная оружейная баронесса.

И все же Ренни не может представить, как она открывает коробку, достает автомат, собирает его, если нужно, – а дальше? Если она продает, то кто покупает? И с какой целью? Но Ренни на самом деле не хочет знать ответы на эти вопросы. Еще вчера она бы задала их; но сегодня знает, что лучше воздержаться. От ящика она избавилась, и это самое главное.

Она оглядывается в поисках Пола, но он уже далеко: она видит, как он садится в джип, у самой дороги, за рулем какой-то мужчина. А Элва дефилирует по пляжу с автоматом на голове, словно это самое естественное занятие в мире.



– Вот это женщина, – говорит Ренни Лоре. – Ящик-то тяжеленный. А мне послышалось, ты сказала, что у нее больное сердце, – теперь, когда она вне опасности, Ренни может быть смелее.

– Так тó другая бабушка, – говорит Лора, врет как дышит.

– И обеих зовут Элва, – продолжает Ренни.

– Ага, – отвечает Лора. – Тут этих бабушек завались. Вот старая карга! Видела, она даже разговаривать со мной не хочет! Ненавидит меня за то, что я живу с Принцем, и за то, что у нас нет детей. «Здесь бездетная женщина – пустое место», – твердит она мне. Хочет, чтобы я родила для Принца сына, чтобы у нее был внук. «Для Принца, – говорит. – Слишком умная, чтобы ребеночка заделать, да?» – говорит. Она ненавидит меня и за то, что я белая. В то же время она считает себя практически родней королевской семьи: «Моя принцесса Маргарет», «Мой принц Чарльз». Насколько я знаю, они вроде как еще вчера были белые, нет? Вот и пойми ее.

– Может, все дело в возрасте, – говорит Ренни.

– Конечно. Видно, так и есть, – говорит Лора. – Ты где остановилась?

Ренни об этом не думала. Просто решила, что найдет отель.

– Но ведь сейчас выборы! – говорит Лора. – Все забито под завязку. Ну ладно, что-нибудь для тебя придумаю.



Когда они спускаются на берег, Лора скидывает сандалии. Ренни тоже. Лора предложила понести ее сумку с фотоаппаратом. Они идут по плотному песку, под деревьями и пальмами. Полоса пляжа шире, чем на Сент-Антуане, и совсем чистая. На берег вытащены лодки, дном вверх. Выше уже начинается город – центральная улица, пара иностранных банков, пара супермаркетов, все здания двухэтажные и белые; дальше церковь, за ней раскиданы по холму дома, белые и пастельных оттенков.

Они подходят к утесу, выступающему в море, и, подобрав подолы, обходят его по воде. За утесом снова отрезок пляжа с пальмами, и наконец они приближаются к каменной стене, по краю идет лестница, а на стене висит табличка – ракушки на куске доски, наклеенные в виде слов «Лаймовое дерево». Отель чуть больше обычного дома.

– Здесь неплохо кормят, – говорит Лора. – Только Эллис хочет выжить их отсюда. Хочет купить заведение и посадить своего человека. Забавно, электричество у них все время пляшет.

– Но почему? – спрашивает Ренни. – Зачем ему это надо?

– Говорят, политика, – отвечает Лора. – Они здесь за Пескаря. Сдается мне, Эллис просто не выносит, когда кто-то хорошо зарабатывает. Мимо его кармана.

– Но если этот человек такой ужасный, почему его продолжают переизбирать? – говорит Ренни.

– Подожди меня, – говорит Лора. – Я спрошу насчет номера, – и она направляется к зданию администрации.

Ренни остается в пляжном баре, посреди низких деревянных столиков и стульев, посетителей немало. Она тоже садится, складывает вещи на соседний стул и заказывает ром с лаймом. Потягивая его, рассматривает яхты в бухте, флаги: Норвегия, кажется, Германия, Франция, это точно; и еще несколько.

Ром мгновенно проникает в нее, шелково стелясь изнутри. Теперь можно расслабиться, как говорится, гора с плеч. По крайней мере, одна.

За соседним столиком молодая парочка, у девушки темные волосы и легкий загар, она в белом платье, а молодой человек в коротких шортах и у него облезает нос. Он возится с фотокамерой, она дорогая, но с одного бока помята.

– Ясно, экспонометр, – говорит парень.

Они – люди вроде нее, туристы; могут глазеть на что хотят, их никто не заставляет видеть, им можно снимать все, что приглянется.





* * *


Рядом с отелем небольшой причал, там стоит какой-то мужчина, размахивает руками и что-то кричит. Ренни всматривается и понимает, что он учит трех девушек виндсерфингу.

– Стоим прямо! – кричит он, взмахнув обеими руками, словно дирижер. – Согнули колени!

Но все бесполезно, парус заваливается, и девушки в унисон падают в воду. Подальше две немки из отеля тоже обходят утес, подобрав юбки. У одной из них унесло в море шляпу.

Ренни не знает, где Лора. Она заказывает у бара сэндвич из бананового хлеба с мягким сыром и еще один ром с лаймом. Вернувшись, пододвигает свой стул, чтобы сидеть в тени.



– Вы не возражаете? – слышит она женский голос. Подняв голову, она видит ту самую пожилую пару в их фирменных шортах и с биноклями, которые свисают им на грудь, словно гротескно большие талисманы. В руках у них по бокалу имбирного эля. – Кажется, больше нет свободных стульев.

– Конечно! – отвечает Ренни. – Сейчас я уберу вещи.

Но муж не дает и делает это сам.

– Меня зовут Эббот, – говорит он. – А это миссис Эббот.


Он отодвигает для жены стул, та садится и глядит прямо на Ренни круглыми, как у младенца, глазами.

– Вы так добры, моя милая, – говорит она. – Мы вас помним с той морской прогулки к рифу. Мы были разочарованы. Вы же канадка, верно? Все канадцы, которых мы встречали, очень славные – мы словно члены одной семьи. У вас же почти нулевой уровень преступности! Когда мы у вас бываем, мы чувствуем себя в полной безопасности. Мы ездим в Пойнт-Пили[13], на птиц смотреть. Как только выдается свободное время.

– Как вы узнали? – спросила Ренни.

Миссис Эббот рассмеялась.

– На этом пятачке про всех все слышно.

– Но тут хорошо, – добавил муж.

– Да! Люди здесь такие хорошие, дружелюбные. Не то что в других местах. – Жена отпила эля. – И независимые. Мы скоро уезжаем, видимо, стареем. Жизнь тут все-таки немного примитивна, особенно на Сент-Агате, нет многих привычных удобств. Для молодежи подходит, но нам это уже трудно.

– Туалетной бумаги не достать, – вставляет муж.

– И мешков для мусора, – сказала жена. – Но нам грустно отсюда уезжать.

– Нищих почти не видно, – сказал муж, рассматривающий в бинокль что-то в бухте. – Не то что в Индии.

– Вы много путешествуете? – из вежливости спросила Ренни.

– О, мы это очень любим, – ответила миссис Эббот. – В основном из-за птиц, но людей мы тоже любим. Но с нынешним курсом валют это уже не так легко, как прежде.

– Ты абсолютно права, – сказал ее супруг. – Штаты набрали слишком много денег. В этом вся суть проблемы, если кратко. Мы должны прекратить жить не по средствам.

– Он знает, что говорит, – сказала миссис Эббот гордо, с чувством. – До пенсии он работал в банке.

Ее муж в этот момент сидит с откинутой назад головой и смотрит вверх.

Ренни решила, что Лора что-то напутала. Как могут эти невинные, милые, скучные люди быть агентами ЦРУ? Вопрос в другом: как ей от них избавиться? Похоже, они намерены провести здесь весь день. Ренни ждет, что миссис Эббот вот-вот выудит из своей «сознательной» холщовой сумки фотографии внуков.

– Видите мужчину, во-он там? – спрашивает миссис Эббот, указывая в сторону бара. Народу там намного больше, чем когда Ренни только пришла, она не уверена, кто имеется в виду, но кивает. – Он из попугайской мафии.

– Попугайской? – слабым голосом сказала Ренни.

– Не смейтесь. Это огромный бизнес. В Германии за взрослую пару дают порядка тридцати пяти тысяч долларов.

– У немцев слишком много денег, – сказал Эббот. – Уже из ушей лезут. Не знают, куда девать.

– Речь о попугаях Сент-Антуана. Они очень редкие, – продолжала миссис Эббот. – И водятся только здесь, нигде больше.

– Омерзительно, – добавил супруг. – Они их наркотиком накачивают. Если бы я поймал его с бедной птицей, шею бы негодяю свернул.

Оба говорили с таким негодованием, будто речь шла о международной проституции.

Ренни изо всех сил старается сохранить серьезный вид.

– И как они их перевозят? – спрашивает Ренни.

– На яхтах, как и всё в этих местах, – ответил Эббот. – Для нас дело чести разузнать о нем всё. Он не отсюда – из Тринидада.

– Мы доложили о нем в Ассоциацию, – продолжала миссис Эббот с довольным видом. – Это его не остановило – но темп он сбавил. Конечно, он не знает, что это были мы. Это опасные люди, а мы на самом деле не обладаем необходимой подготовкой.

– В нашем-то возрасте, – добавляет Эббот.

– Что за Ассоциация? – спрашивает Ренни.

– Международная ассоциация любителей попугаев, – поясняет миссис Эббот. – Отлично работают, но не могут же они находиться везде сразу.

Ренни понимает, что ей необходимо повторить. Если мир захватили сюрреалисты, ей остается только получать удовольствие. Она спрашивает супругов, принести ли им еще по элю, но они говорят: «Нет, спасибо». Как бы то ни было, скоро уже стемнеет.

– По гнездам! – воодушевленно говорит Эббот, поднимаясь.





* * *


Для Ренни это уже третий ром. Она захмелела, но не опьянела. Несколько раз к ней приходила мысль, что обратно катера не будет, а ей негде ночевать. «Ладно, всегда есть пляж», – думает она.

Еще не стемнело, но официантки уже начали накрывать столики к ужину на террасе под широким навесом и зажигают свечи в маленьких красных стеклянных плошках. Все столики снаружи заняты в основном яхтсменами, а вокруг бара толпятся мужчины, почти сплошь темнокожие. Некоторых она как будто уже видела, но не уверена. Знакомые сапоги: да, этого мужчину она точно помнит, у него еще усики, как у латиноса. Но он ее словно не замечает. Есть и несколько белых, с огрубевшей бледной кожей и сухими выбеленными волосами, характерными для тех, кто постоянно находится под палящим солнцем.