Уроки магии
Часть 21 из 41 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Мне не нужно тебя завоевывать, – пожал плечами Диас. – Я уже это сделал.
Марию забавляла его самонадеянность.
– То было раньше, а теперь тебе надо преодолеть заклятие.
– Меня это не волнует. Я полюбил тебя еще до всякого заклятия.
Они оба были ошеломлены этим признанием, поэтому какое-то время молча продолжали ужин, разрывая на дольки сладкие, благоуханные испанские апельсины. Потом обсудили условия совместного проживания: Самуэль не должен любить ее, пока заклятие не снято, – это слишком опасно. Мария вспоминала, как стояла на эшафоте, как увидела Джона Хаторна и наложила заклятие на любого, кто влюбится в женщину из семьи Оуэнс. Она лишь хотела защитить себя, свою дочь и всех продолжательниц ее рода от того горя, что познала сама.
– Ты не можешь меня любить, – сказала Мария.
– Если ты на этом настаиваешь, я согласен, – ответил Самуэль.
Масло в блюде на столе подтаяло – явный знак того, что кто-то в доме влюблен.
– Почему так происходит? – спросила Мария, увидев это.
– Тает то, что нагревается.
– Вижу, – сказала Мария, которую тоже охватил жар изнутри.
– Что такое любовь? – пожал плечами Самуэль. – Ее нельзя увидеть, подержать в руках. Это то, что ты чувствуешь. Возможно, ее и вовсе нет.
Этот аргумент показался ему превосходным, но Марию он рассмешил.
– Скольким женщинам ты рассказывал эту историю? – поинтересовалась она.
Самуэль ответил вполне серьезно:
– Только тебе.
На этом он выиграл спор, и они пошли спать. Мария настаивала, чтобы они ни в чем не клялись друг другу, не заключали любовных соглашений, не давали обещаний, не делали ничего, что могло бы навлечь на их головы проклятие. Самуэль не возражал: чтобы когда-нибудь заполучить ее, он был согласен на все. Проснувшись на следующее утро, Мария взглянула на широкую спину спящего Самуэля и ощутила в глубине живота нечто, чему не смогла дать название. Желание или влечение, а может быть, и что-то большее – то, что нельзя подержать в руках или увидеть собственными глазами, но тем не менее оно есть.
И все-таки это было ошибкой. В десять лет Мария поклялась, что никогда не влюбится, увидев, что любовь сотворила с Ханной, с Ребеккой, с теми женщинами, что приходили поздним вечером, страстно выпрашивая привороты. Но стоило ей увлечься Джоном Хаторном, а это было всего лишь девическим флиртом, – и последствия оказались губительными. С Самуэлем она установила для себя более жесткие рамки: спала в его постели, когда он был дома, заботилась о его отце, когда Самуэль уходил в море, но он никогда не должен был просить у нее большего. Главная трудность заключалась в том, что придерживаться этих правил было невозможно: они не могли запретить своим рукам касаться друг друга. Они прожили так около года, ведя тайную ночную жизнь, при этом Мария иногда полностью игнорировала Самуэля в дневное время. Однажды она увидела в огороде какого-то жука, и ее охватил озноб. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это не злосчастный жук-древоточец, и все же она испугалась за Самуэля. Мария горевала о Фэйт и боялась, что не переживет потерю еще одного близкого человека. Она стала запирать дверь в свою комнату и не открывала, если Самуэль стучался ночью. Однажды утром она обнаружила, что он спит в холле. Разбудив его, Мария потребовала объяснений. Оказалось, ее отказ Самуэля ошеломил.
– Если хочешь, чтобы я уехал, так и скажи, – сказал он. – Я тотчас это сделаю. Хоть сегодня.
– Это твой дом. Ты уверен, что хочешь меня?
Конечно, он хотел, даже очень, но ничего ей не ответил.
В ту же ночь она прочитала заклинание, чтобы отогнать любовь. А на следующее утро он упаковал вещи, готовясь к отъезду.
– Тебе не следует уезжать, – сказал Абрахам сыну. – Жизнь проходит быстро и с годами становится все короче. Я знаю, что тебе нужна Мария. Оставайся с ней.
– Она мне не позволит. Говорит, что мы прокляты.
– Это про всех можно сказать, – заверил его старик. – Такова жизнь. – Он покачал головой, думая, какие же глупцы эти молодые. – Поступай так, как считаешь нужным.
Самуэль все же сделал то, что Мария бы не одобрила. Оставил на столе кожаный мешочек. Внутри лежал сапфир на серебряной цепочке.
«Этот настоящий, – написал он в оставленной записке. – Voce nao pode fingir algo real nao exista.
Ты не можешь делать вид, будто реальность не существует».
* * *
Мария и Абрахам Диас после отъезда Самуэля словно погрузились в глубокий траур. Познав печаль, они утешали друг друга. Моряки редко привыкают к суше, и Абрахам тосковал по жизни, которую когда-то вел. Дни он проводил в ожидании сына, даже если тот уходил в многомесячное плавание. Память стала изменять старику с каждым днем все больше, хотя он и знал, что живет в доме сына вместе с красивой женщиной, чье имя он иногда забывал, особенно по вечерам, когда Мария возвращалась после поисков Фэйт и наливала ему бокал портвейна. Абрахам, как и прежде, рассказывал ей всякие байки, потягивая ежевечернюю выпивку. Он помнил эти истории, хотя нередко забывал, что ел на ужин. Говорил о радости кататься на спине кита, когда соленые брызги летят в рот, о крае, где все медведи белые и стоит такой холод, что земля покрыта льдом даже в разгар августа, и о Варварийском береге, где леопарды и львы едят говядину прямо из твоих рук, если ты не боишься предложить им мясо, и где бриллианты сверкают сквозь отверстия в земле, как будто звезды бывают не только вверху, но и внизу. Но больше всего Мария любила истории, в которых Абрахам повествовал о начале морской карьеры сына, когда юный Самуэль был настолько зачарован звездным небом, что не спал ночами, лежа на палубе и запоминая положение звезд, чтобы составить небесную карту.
Абрахам Диас теперь быстро уставал и ложился спать сразу после ужина, что было очень кстати. Его бы смутили женщины, приходящие в их дом за снадобьями с наступлением темноты. Он, наверное, искал бы среди них свою жену, давно ушедшую из жизни. Когда Абрахам ее встретил, она была молода и красива. Он любил ее так сильно, что она до сих пор являлась ему во сне, хотя давным-давно превратилась в пепел. Жену звали Регина, но он звал ее Рейна – для Абрахама она была королевой.
Мария очень привязалась к старику, научившему ее готовить шоколадный торт с вареньем и кремом, пропитанный ромом. Она боялась оставлять его одного, потому что старый Диас норовил уйти и бродить по городу, часто добираясь до порта. Однажды шайка юных хулиганов привязала его к столбу и оставила мокнуть под дождем. Абрахам не мог освободиться от пут, пока Кипер не унюхал его след и Мария не разрезала веревки. С тех пор каждый вечер, когда Мария уходила на поиски дочери, за стариком следила нанятая ею девушка по имени Эвелин, хоть он и проявлял по этому поводу раздражение.
– Плевать она хотела на мои истории, – жаловался старик на сиделку, недалекую девицу, которая часто засыпала вместо того, чтобы присматривать за ним.
– Представьте себе, что это я, и не успеете убедиться в обратном, как я вернусь, – говорила Мария, чтобы его утешить.
* * *
Мария продолжала поиски Фэйт и, когда, не добившись успеха, возвращалась домой, всякий раз заглядывала в свой гримуар, увы, безрезультатно. Она не понимала, что ей мешает определить ее местонахождение, даже начала подумывать, что утратила дар видения. В округе ее уже знали как женщину, у которой украли дочь, потому что она ходила от дома к дому в короткой черной вуали, спрашивая, не видел ли кто-нибудь ее девочку. Другие матери сочувствовали Марии. Она платила тем, кто снабжал ее информацией, но все сведения о рыжеволосой девочке под опекой худой высокой женщины были или устаревшими, или придуманными в надежде заработать немного серебряных монет.
Кипер всегда сопровождал Марию в ее поисках. Она продвигалась на север в необжитой местности за стеной, построенной голландцами, чтобы не пускать туземцев, пиратов и британцев. Уолл-стрит, выстроенная в 1685 году, шла вдоль городской стены и пересекала старую Индейскую тропу, называемую теперь Бродвей. Путь Марии пролегал вдоль реки на западной стороне, потом по дороге, названной Лав-лейн, месте ночных свиданий, в гористой местности, где сохранились большие голландские фермы. Мария пробиралась через первозданные леса, где еще оставались немногочисленные индейцы ленапе, а деревья были такими большими, что, чтобы обхватить один ствол, требовалось не меньше десятка мужчин.
Люди привыкли видеть Марию с Кипером; некоторые приветствовали черную собаку и скрытую под вуалью женщину, однако среди фермеров были и те, кто более шестидесяти лет назад застал освоение Нью-Йорка и умел отличить волка от собаки. Индейцы ленапе тоже понимали, кто такой Кипер, и относились к нему как к брату, помня, что, когда голландцы и англичане отвоевывали эту землю, они обращались с волками так же, как с туземцами, беспощадно их уничтожая.
Ничто не помогало Марии Оуэнс, даже последние страницы ее гримуара, содержавшие заклинания от Агриппы и из «Большого ключа Соломона», которые следует использовать лишь в самые тяжелые времена. В конце концов Мария прибегла к жесту отчаяния: она легла, обнаженная, на пол на спину внутри нарисованной углем пентаграммы, окруженная горящими свечами и медной чашей с кровью, а также подожженными обрезками ногтей и прядями волос. Мария изготовила маленькую восковую фигуру Марты, которая извивалась в пламени. Это была зловещая магия, опасная для всех, кто с ней сталкивается.
«Используй, только когда это необходимо, – написала Ханна Оуэнс своим замечательным почерком. – И знай, что ты заплатишь немалую цену, делая это».
Всегда приходится платить, когда пользуешься магией эгоистично, в собственных целях, но Марию это уже не волновало. Она проткнула восковую куклу острой булавкой, и воск содрогнулся, начав разрушаться. Это было колдовство, основанное на внушении, – сделай с объектом то, что хочешь сделать с человеком, и тогда первое станет вторым.
Ut omnia quae tibi. Возьми то, что хочешь.
Quid enim mihi est meum. Отдай мне то, что принадлежит мне.
Мария посидела немного в свете раннего утра, прежде чем отправиться на поиски. Она верила: настанет день, когда Фэйт пройдет по ведущей к дому гравийной дорожке. Это будет обычный день, голубое майское утро или снежный полдень в разгар зимы. Придет такое время, когда Марта исчезнет благодаря заклятию, наложенному на нее Марией, и тогда ее дочь найдет дорогу на Мейден-лейн, где Мария высадила у задней двери сирень, – ведь там, где растет сирень, всегда живет удача.
* * *
Весной на третий год после того, как они покинули Салем, Самуэль Диас вернулся на Манхэттен. У него случился приступ старой болезни. Каждые несколько месяцев он приезжал домой, но спал в сарае, всячески избегая Марию. Они почти не общались, и она уже стала скучать по человеку, который говорил без умолку. А теперь Самуэль словно язык проглотил. Костоломная лихорадка внутри его была дьяволом; болезнь и учила, в чем люди бессильны перед судьбой, и напоминала о смерти.
Самуэль приехал в наемном экипаже. Кучер помог ему выйти: Диас был слишком слаб, чтобы передвигаться самостоятельно. Хотя Мария настаивала на том, что ей ничего от него не нужно, все же носила сапфир, зашитый под воротником. Она часто думала о другом подарке – привезенной в округ Эссекс магнолии, которая предсказала ее свободу. То было дерево судьбы, расцветавшее не в определенный сезон, а когда само пожелает. Даже здесь, в суровой, аскетической Колонии Массачусетского залива, где женщин отправляли в тюрьму всякий раз, когда сосед подозревал, что они наводят порчу на овец и коров или с помощью дьявола заражают оспой детей, часто на большом расстоянии, когда обвиняемые мирно спали в своей постели, магнолия цвела всю зиму напролет. Некоторые говорили, что это тоже работа дьявола, но другие сидели под цветущими ветвями, даже когда на земле лежал снег.
Ни одно дерево не могло с ней сравниться, и все-таки, возвращаясь, Самуэль привозил Марии другие деревья. И, делая это, он всякий раз дарил ей свое сердце. Деревья говорили вместо него, но она не слышала того, что он хотел ей сказать. Самуэль дарил ей финиковые пальмы и свадебный цветок, китайские финики, называемые также зуфзуф, тамариски, тую, чилийские араукарии, шелковые деревья; некоторые из них были слишком нежными для нью-йоркского климата, и их приходилось держать в горшках в гостиной всю зиму. Мария никогда не говорила, что рада подаркам, но это можно было видеть по ее лицу. На этот раз Диас обнаружил настоящее чудо – Небесное дерево, китайский ясень с острова Сент-Томас[34]. Разыскивая его, Самуэль предпринял пешее путешествие с несколькими туземцами, которые смеялись над готовностью Диаса прорубаться сквозь заросли, чтобы заполучить удивительное молодое деревце, настолько он был охвачен любовью. Весной склоны холмов Сент-Томаса становились красными, как кровь, и птицы прилетали из северных земель за много тысяч миль, чтобы свить в его ветвях гнезда. И даже если на Сент-Томасе оно не было чудесным деревом, на острове Манхэттен его вполне можно было так назвать.
Диас в последние годы заметно огрубел. Теперь, командуя «Королевой Эстер», он часто оказывался в ситуации, когда жестокость становилась единственным выбором даже для хорошего человека. В жестких черных волосах Самуэля появились седые пряди, но, когда он улыбался, по-прежнему казался молодым, двадцатилетним, каким был, когда впервые повстречал Марию. Со временем он понял, что он не просто любитель поговорить, ему нужен был кто-то, кому он мог рассказывать свои истории, – не чужаки, которых он встречал в заморских землях и никогда больше не увидит, не моряки, которые напивались так сильно, что тут же забывали рассказанное. Самуэль нуждался в ком-то, кто хорошо его знал. Ему нужна была только Мария.
Увидев Самуэля в день возвращения через открытое окно, Мария сразу поняла: что-то неладно, и вышла навстречу, даже не обувшись. Как бы ей ни хотелось, чтобы Самуэль оставался далеко, именно он спас ей жизнь во втором Эссексе, проделав трюк с веревкой, и был рядом, когда ее сердце разбилось на части. Она быстро расплатилась с возницей и помогла Диасу войти в дом. Как всегда, он появился, не известив ее заранее, и не имел представления, как долго пробудет дома.
– Мы тебя не ждали, – упрекнула его Мария. Ее обеспокоил внешний вид Самуэля. Обычно он следил за собой, но теперь его одежда обветшала и болталась на нем. Он сильно исхудал и ослабел, но по-прежнему оставался красивым человеком, чьи истории Мария была готова слушать без конца. Его темные волосы перехватывал сзади кожаный ремешок, обувь была давно не чищена. Мария тоже оказалась не в лучшем виде: после работы в саду под ногтями у нее чернела грязь, а волосы были спутаны. – Совсем не готова встречать тебя.
Самуэля терзала лихорадка. Он, как и прежде, или говорил слишком много, или молчал. Когда они вошли, он сразу же почувствовал, что вернулся домой, в уют, который ощущал только в Нью-Йорке. Но в тот раз ему досталось не на шутку. Самуэль испытал острое желание присесть и перевести дыхание и только затем толком поздороваться с близкими.
– Кто это здесь у нас? – вопросил Абрахам Диас дрожащим голосом. Перед ним сидел темноглазый, красивый, но крайне изможденный человек в знакомом черном плаще. – Ты похож на моего сына.
– Это он и есть, – заверила старика Мария.
Самуэль собрался с силами и подошел обнять отца. Оба они не стеснялись проявления чувств. Они видели и делали ужасные вещи, всю жизнь трудились бок о бок, пока Абрахам не стал настолько плох, что не мог стоять больше нескольких минут, не испытывая страшной боли в спине и ногах. Старость пришла к нему быстро, как вор; сказалась и старая травма, которую он получил, когда они впервые приобрели корабль у испанского королевского торгового флота и переименовали его в «Королеву Эстер». Здоровье с годами ухудшалось: он стал хромать и уже не мог далеко ходить. Абрахам еще как-то справлялся со своим дряхлевшим телом, но, когда увидел сына в столь скверном состоянии, разрыдался.
– Опять эта проклятая лихорадка! – воскликнул Абрахам. – Она тебя не оставляет. – Повернувшись к Марии, он раздраженно сказал: – А я-то думал, ты его вылечила!
– Я каждый раз его лечу – это единственный способ бороться с болезнью. И все же ее проявления возвращаются, к этому надо быть готовым.
– Со мной все в порядке, – заверил их Самуэль. – Могу переночевать в сарае.
Однако Мария настояла, чтобы он занял спальню, предназначенную для Фэйт. Самуэль был огорчен, что Марии пришлось помочь ему подняться по ступеням, но он спросил себя, желал ли он возвращения болезни и даже оказался согласен заплатить эту цену, чтобы вновь почувствовать ее объятия. Все внутри болело, словно кости вновь стали стеклянными. Даже легкое прикосновение вызывало боль, и все же он страстно желал, чтобы Мария его обняла: ведь стекло способно гореть, а не только биться. Оказавшись в постели, Самуэль застонал и повернулся лицом к стене. Он ненавидел себя за эту слабость, но у него не было сил даже на то, чтобы снять обувь.
– Тебе следовало давно вернуться домой, – сказала ему Мария. – Ведь болезнь началась не вчера.
Абрахам имел некоторые основания обвинять ее, но костоломная лихорадка – коварная болезнь, которая таится внутри тела человека. Кажется, что ты прогнал ее, а она неожиданно возвращается вновь. Самуэль обнаружил, что его душу успокаивают вещи Фэйт, которые хранились в ее комнате: одеяло, прошитое синими нитками, кукла, что он смастерил для нее.
– Вот она! – сказал он, довольный, увидев куклу. – Ты ее сберегла.
– Конечно, – ответила Мария. – Ведь ты просил меня об этом.
Она отправилась в свой чулан, где хранились лекарственные травы, за высушенными листьями растения тава-тава, чтобы заварить котелок лечебного чая, а когда вернулась, Самуэль уже спал и во сне разговаривал, на этот раз о казни матери. Осужденные были одеты в мешковину, на рубахах и шляпах нарисованы драконы и языки пламени, на шеи накинуты веревки. Их заставляли нести молитвенные четки, зеленые и желтые свечи. Диаса преследовала чудовищная сцена, которую он видел в детстве, и во снах он вновь и вновь оказывался на площади. Дым, поднимавшийся от охваченных огнем тел, был пропитан кровью и горечью. Самуэль слышал голос матери, звеневший в толпе из тысячи человек.
Мария сняла сапоги Диаса, юркнула в постель и прилегла рядом, прижимая к его лбу компресс, кусок холодной влажной ткани. Засунув руку ему под рубашку, Мария обнаружила, что у Самуэля жар и его сердце раскалено докрасна.
– Не покидай меня, – попросил Самуэль, убежденный, что именно она подлинное лекарство, а не горький чай, который Мария заставляла его пить, и не бульон из рыбьих костей, сваренный для восстановления сил.
Она думала, что он говорит во сне с матерью, пока он не обнял Марию, назвав ее по имени. Поцеловав его один раз, Мария уже не могла остановиться, что было неправильно да и опасно, и она это знала. Она обращалась с призывом к нему и одновременно к наложенному ею заклятию.
Марию забавляла его самонадеянность.
– То было раньше, а теперь тебе надо преодолеть заклятие.
– Меня это не волнует. Я полюбил тебя еще до всякого заклятия.
Они оба были ошеломлены этим признанием, поэтому какое-то время молча продолжали ужин, разрывая на дольки сладкие, благоуханные испанские апельсины. Потом обсудили условия совместного проживания: Самуэль не должен любить ее, пока заклятие не снято, – это слишком опасно. Мария вспоминала, как стояла на эшафоте, как увидела Джона Хаторна и наложила заклятие на любого, кто влюбится в женщину из семьи Оуэнс. Она лишь хотела защитить себя, свою дочь и всех продолжательниц ее рода от того горя, что познала сама.
– Ты не можешь меня любить, – сказала Мария.
– Если ты на этом настаиваешь, я согласен, – ответил Самуэль.
Масло в блюде на столе подтаяло – явный знак того, что кто-то в доме влюблен.
– Почему так происходит? – спросила Мария, увидев это.
– Тает то, что нагревается.
– Вижу, – сказала Мария, которую тоже охватил жар изнутри.
– Что такое любовь? – пожал плечами Самуэль. – Ее нельзя увидеть, подержать в руках. Это то, что ты чувствуешь. Возможно, ее и вовсе нет.
Этот аргумент показался ему превосходным, но Марию он рассмешил.
– Скольким женщинам ты рассказывал эту историю? – поинтересовалась она.
Самуэль ответил вполне серьезно:
– Только тебе.
На этом он выиграл спор, и они пошли спать. Мария настаивала, чтобы они ни в чем не клялись друг другу, не заключали любовных соглашений, не давали обещаний, не делали ничего, что могло бы навлечь на их головы проклятие. Самуэль не возражал: чтобы когда-нибудь заполучить ее, он был согласен на все. Проснувшись на следующее утро, Мария взглянула на широкую спину спящего Самуэля и ощутила в глубине живота нечто, чему не смогла дать название. Желание или влечение, а может быть, и что-то большее – то, что нельзя подержать в руках или увидеть собственными глазами, но тем не менее оно есть.
И все-таки это было ошибкой. В десять лет Мария поклялась, что никогда не влюбится, увидев, что любовь сотворила с Ханной, с Ребеккой, с теми женщинами, что приходили поздним вечером, страстно выпрашивая привороты. Но стоило ей увлечься Джоном Хаторном, а это было всего лишь девическим флиртом, – и последствия оказались губительными. С Самуэлем она установила для себя более жесткие рамки: спала в его постели, когда он был дома, заботилась о его отце, когда Самуэль уходил в море, но он никогда не должен был просить у нее большего. Главная трудность заключалась в том, что придерживаться этих правил было невозможно: они не могли запретить своим рукам касаться друг друга. Они прожили так около года, ведя тайную ночную жизнь, при этом Мария иногда полностью игнорировала Самуэля в дневное время. Однажды она увидела в огороде какого-то жука, и ее охватил озноб. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это не злосчастный жук-древоточец, и все же она испугалась за Самуэля. Мария горевала о Фэйт и боялась, что не переживет потерю еще одного близкого человека. Она стала запирать дверь в свою комнату и не открывала, если Самуэль стучался ночью. Однажды утром она обнаружила, что он спит в холле. Разбудив его, Мария потребовала объяснений. Оказалось, ее отказ Самуэля ошеломил.
– Если хочешь, чтобы я уехал, так и скажи, – сказал он. – Я тотчас это сделаю. Хоть сегодня.
– Это твой дом. Ты уверен, что хочешь меня?
Конечно, он хотел, даже очень, но ничего ей не ответил.
В ту же ночь она прочитала заклинание, чтобы отогнать любовь. А на следующее утро он упаковал вещи, готовясь к отъезду.
– Тебе не следует уезжать, – сказал Абрахам сыну. – Жизнь проходит быстро и с годами становится все короче. Я знаю, что тебе нужна Мария. Оставайся с ней.
– Она мне не позволит. Говорит, что мы прокляты.
– Это про всех можно сказать, – заверил его старик. – Такова жизнь. – Он покачал головой, думая, какие же глупцы эти молодые. – Поступай так, как считаешь нужным.
Самуэль все же сделал то, что Мария бы не одобрила. Оставил на столе кожаный мешочек. Внутри лежал сапфир на серебряной цепочке.
«Этот настоящий, – написал он в оставленной записке. – Voce nao pode fingir algo real nao exista.
Ты не можешь делать вид, будто реальность не существует».
* * *
Мария и Абрахам Диас после отъезда Самуэля словно погрузились в глубокий траур. Познав печаль, они утешали друг друга. Моряки редко привыкают к суше, и Абрахам тосковал по жизни, которую когда-то вел. Дни он проводил в ожидании сына, даже если тот уходил в многомесячное плавание. Память стала изменять старику с каждым днем все больше, хотя он и знал, что живет в доме сына вместе с красивой женщиной, чье имя он иногда забывал, особенно по вечерам, когда Мария возвращалась после поисков Фэйт и наливала ему бокал портвейна. Абрахам, как и прежде, рассказывал ей всякие байки, потягивая ежевечернюю выпивку. Он помнил эти истории, хотя нередко забывал, что ел на ужин. Говорил о радости кататься на спине кита, когда соленые брызги летят в рот, о крае, где все медведи белые и стоит такой холод, что земля покрыта льдом даже в разгар августа, и о Варварийском береге, где леопарды и львы едят говядину прямо из твоих рук, если ты не боишься предложить им мясо, и где бриллианты сверкают сквозь отверстия в земле, как будто звезды бывают не только вверху, но и внизу. Но больше всего Мария любила истории, в которых Абрахам повествовал о начале морской карьеры сына, когда юный Самуэль был настолько зачарован звездным небом, что не спал ночами, лежа на палубе и запоминая положение звезд, чтобы составить небесную карту.
Абрахам Диас теперь быстро уставал и ложился спать сразу после ужина, что было очень кстати. Его бы смутили женщины, приходящие в их дом за снадобьями с наступлением темноты. Он, наверное, искал бы среди них свою жену, давно ушедшую из жизни. Когда Абрахам ее встретил, она была молода и красива. Он любил ее так сильно, что она до сих пор являлась ему во сне, хотя давным-давно превратилась в пепел. Жену звали Регина, но он звал ее Рейна – для Абрахама она была королевой.
Мария очень привязалась к старику, научившему ее готовить шоколадный торт с вареньем и кремом, пропитанный ромом. Она боялась оставлять его одного, потому что старый Диас норовил уйти и бродить по городу, часто добираясь до порта. Однажды шайка юных хулиганов привязала его к столбу и оставила мокнуть под дождем. Абрахам не мог освободиться от пут, пока Кипер не унюхал его след и Мария не разрезала веревки. С тех пор каждый вечер, когда Мария уходила на поиски дочери, за стариком следила нанятая ею девушка по имени Эвелин, хоть он и проявлял по этому поводу раздражение.
– Плевать она хотела на мои истории, – жаловался старик на сиделку, недалекую девицу, которая часто засыпала вместо того, чтобы присматривать за ним.
– Представьте себе, что это я, и не успеете убедиться в обратном, как я вернусь, – говорила Мария, чтобы его утешить.
* * *
Мария продолжала поиски Фэйт и, когда, не добившись успеха, возвращалась домой, всякий раз заглядывала в свой гримуар, увы, безрезультатно. Она не понимала, что ей мешает определить ее местонахождение, даже начала подумывать, что утратила дар видения. В округе ее уже знали как женщину, у которой украли дочь, потому что она ходила от дома к дому в короткой черной вуали, спрашивая, не видел ли кто-нибудь ее девочку. Другие матери сочувствовали Марии. Она платила тем, кто снабжал ее информацией, но все сведения о рыжеволосой девочке под опекой худой высокой женщины были или устаревшими, или придуманными в надежде заработать немного серебряных монет.
Кипер всегда сопровождал Марию в ее поисках. Она продвигалась на север в необжитой местности за стеной, построенной голландцами, чтобы не пускать туземцев, пиратов и британцев. Уолл-стрит, выстроенная в 1685 году, шла вдоль городской стены и пересекала старую Индейскую тропу, называемую теперь Бродвей. Путь Марии пролегал вдоль реки на западной стороне, потом по дороге, названной Лав-лейн, месте ночных свиданий, в гористой местности, где сохранились большие голландские фермы. Мария пробиралась через первозданные леса, где еще оставались немногочисленные индейцы ленапе, а деревья были такими большими, что, чтобы обхватить один ствол, требовалось не меньше десятка мужчин.
Люди привыкли видеть Марию с Кипером; некоторые приветствовали черную собаку и скрытую под вуалью женщину, однако среди фермеров были и те, кто более шестидесяти лет назад застал освоение Нью-Йорка и умел отличить волка от собаки. Индейцы ленапе тоже понимали, кто такой Кипер, и относились к нему как к брату, помня, что, когда голландцы и англичане отвоевывали эту землю, они обращались с волками так же, как с туземцами, беспощадно их уничтожая.
Ничто не помогало Марии Оуэнс, даже последние страницы ее гримуара, содержавшие заклинания от Агриппы и из «Большого ключа Соломона», которые следует использовать лишь в самые тяжелые времена. В конце концов Мария прибегла к жесту отчаяния: она легла, обнаженная, на пол на спину внутри нарисованной углем пентаграммы, окруженная горящими свечами и медной чашей с кровью, а также подожженными обрезками ногтей и прядями волос. Мария изготовила маленькую восковую фигуру Марты, которая извивалась в пламени. Это была зловещая магия, опасная для всех, кто с ней сталкивается.
«Используй, только когда это необходимо, – написала Ханна Оуэнс своим замечательным почерком. – И знай, что ты заплатишь немалую цену, делая это».
Всегда приходится платить, когда пользуешься магией эгоистично, в собственных целях, но Марию это уже не волновало. Она проткнула восковую куклу острой булавкой, и воск содрогнулся, начав разрушаться. Это было колдовство, основанное на внушении, – сделай с объектом то, что хочешь сделать с человеком, и тогда первое станет вторым.
Ut omnia quae tibi. Возьми то, что хочешь.
Quid enim mihi est meum. Отдай мне то, что принадлежит мне.
Мария посидела немного в свете раннего утра, прежде чем отправиться на поиски. Она верила: настанет день, когда Фэйт пройдет по ведущей к дому гравийной дорожке. Это будет обычный день, голубое майское утро или снежный полдень в разгар зимы. Придет такое время, когда Марта исчезнет благодаря заклятию, наложенному на нее Марией, и тогда ее дочь найдет дорогу на Мейден-лейн, где Мария высадила у задней двери сирень, – ведь там, где растет сирень, всегда живет удача.
* * *
Весной на третий год после того, как они покинули Салем, Самуэль Диас вернулся на Манхэттен. У него случился приступ старой болезни. Каждые несколько месяцев он приезжал домой, но спал в сарае, всячески избегая Марию. Они почти не общались, и она уже стала скучать по человеку, который говорил без умолку. А теперь Самуэль словно язык проглотил. Костоломная лихорадка внутри его была дьяволом; болезнь и учила, в чем люди бессильны перед судьбой, и напоминала о смерти.
Самуэль приехал в наемном экипаже. Кучер помог ему выйти: Диас был слишком слаб, чтобы передвигаться самостоятельно. Хотя Мария настаивала на том, что ей ничего от него не нужно, все же носила сапфир, зашитый под воротником. Она часто думала о другом подарке – привезенной в округ Эссекс магнолии, которая предсказала ее свободу. То было дерево судьбы, расцветавшее не в определенный сезон, а когда само пожелает. Даже здесь, в суровой, аскетической Колонии Массачусетского залива, где женщин отправляли в тюрьму всякий раз, когда сосед подозревал, что они наводят порчу на овец и коров или с помощью дьявола заражают оспой детей, часто на большом расстоянии, когда обвиняемые мирно спали в своей постели, магнолия цвела всю зиму напролет. Некоторые говорили, что это тоже работа дьявола, но другие сидели под цветущими ветвями, даже когда на земле лежал снег.
Ни одно дерево не могло с ней сравниться, и все-таки, возвращаясь, Самуэль привозил Марии другие деревья. И, делая это, он всякий раз дарил ей свое сердце. Деревья говорили вместо него, но она не слышала того, что он хотел ей сказать. Самуэль дарил ей финиковые пальмы и свадебный цветок, китайские финики, называемые также зуфзуф, тамариски, тую, чилийские араукарии, шелковые деревья; некоторые из них были слишком нежными для нью-йоркского климата, и их приходилось держать в горшках в гостиной всю зиму. Мария никогда не говорила, что рада подаркам, но это можно было видеть по ее лицу. На этот раз Диас обнаружил настоящее чудо – Небесное дерево, китайский ясень с острова Сент-Томас[34]. Разыскивая его, Самуэль предпринял пешее путешествие с несколькими туземцами, которые смеялись над готовностью Диаса прорубаться сквозь заросли, чтобы заполучить удивительное молодое деревце, настолько он был охвачен любовью. Весной склоны холмов Сент-Томаса становились красными, как кровь, и птицы прилетали из северных земель за много тысяч миль, чтобы свить в его ветвях гнезда. И даже если на Сент-Томасе оно не было чудесным деревом, на острове Манхэттен его вполне можно было так назвать.
Диас в последние годы заметно огрубел. Теперь, командуя «Королевой Эстер», он часто оказывался в ситуации, когда жестокость становилась единственным выбором даже для хорошего человека. В жестких черных волосах Самуэля появились седые пряди, но, когда он улыбался, по-прежнему казался молодым, двадцатилетним, каким был, когда впервые повстречал Марию. Со временем он понял, что он не просто любитель поговорить, ему нужен был кто-то, кому он мог рассказывать свои истории, – не чужаки, которых он встречал в заморских землях и никогда больше не увидит, не моряки, которые напивались так сильно, что тут же забывали рассказанное. Самуэль нуждался в ком-то, кто хорошо его знал. Ему нужна была только Мария.
Увидев Самуэля в день возвращения через открытое окно, Мария сразу поняла: что-то неладно, и вышла навстречу, даже не обувшись. Как бы ей ни хотелось, чтобы Самуэль оставался далеко, именно он спас ей жизнь во втором Эссексе, проделав трюк с веревкой, и был рядом, когда ее сердце разбилось на части. Она быстро расплатилась с возницей и помогла Диасу войти в дом. Как всегда, он появился, не известив ее заранее, и не имел представления, как долго пробудет дома.
– Мы тебя не ждали, – упрекнула его Мария. Ее обеспокоил внешний вид Самуэля. Обычно он следил за собой, но теперь его одежда обветшала и болталась на нем. Он сильно исхудал и ослабел, но по-прежнему оставался красивым человеком, чьи истории Мария была готова слушать без конца. Его темные волосы перехватывал сзади кожаный ремешок, обувь была давно не чищена. Мария тоже оказалась не в лучшем виде: после работы в саду под ногтями у нее чернела грязь, а волосы были спутаны. – Совсем не готова встречать тебя.
Самуэля терзала лихорадка. Он, как и прежде, или говорил слишком много, или молчал. Когда они вошли, он сразу же почувствовал, что вернулся домой, в уют, который ощущал только в Нью-Йорке. Но в тот раз ему досталось не на шутку. Самуэль испытал острое желание присесть и перевести дыхание и только затем толком поздороваться с близкими.
– Кто это здесь у нас? – вопросил Абрахам Диас дрожащим голосом. Перед ним сидел темноглазый, красивый, но крайне изможденный человек в знакомом черном плаще. – Ты похож на моего сына.
– Это он и есть, – заверила старика Мария.
Самуэль собрался с силами и подошел обнять отца. Оба они не стеснялись проявления чувств. Они видели и делали ужасные вещи, всю жизнь трудились бок о бок, пока Абрахам не стал настолько плох, что не мог стоять больше нескольких минут, не испытывая страшной боли в спине и ногах. Старость пришла к нему быстро, как вор; сказалась и старая травма, которую он получил, когда они впервые приобрели корабль у испанского королевского торгового флота и переименовали его в «Королеву Эстер». Здоровье с годами ухудшалось: он стал хромать и уже не мог далеко ходить. Абрахам еще как-то справлялся со своим дряхлевшим телом, но, когда увидел сына в столь скверном состоянии, разрыдался.
– Опять эта проклятая лихорадка! – воскликнул Абрахам. – Она тебя не оставляет. – Повернувшись к Марии, он раздраженно сказал: – А я-то думал, ты его вылечила!
– Я каждый раз его лечу – это единственный способ бороться с болезнью. И все же ее проявления возвращаются, к этому надо быть готовым.
– Со мной все в порядке, – заверил их Самуэль. – Могу переночевать в сарае.
Однако Мария настояла, чтобы он занял спальню, предназначенную для Фэйт. Самуэль был огорчен, что Марии пришлось помочь ему подняться по ступеням, но он спросил себя, желал ли он возвращения болезни и даже оказался согласен заплатить эту цену, чтобы вновь почувствовать ее объятия. Все внутри болело, словно кости вновь стали стеклянными. Даже легкое прикосновение вызывало боль, и все же он страстно желал, чтобы Мария его обняла: ведь стекло способно гореть, а не только биться. Оказавшись в постели, Самуэль застонал и повернулся лицом к стене. Он ненавидел себя за эту слабость, но у него не было сил даже на то, чтобы снять обувь.
– Тебе следовало давно вернуться домой, – сказала ему Мария. – Ведь болезнь началась не вчера.
Абрахам имел некоторые основания обвинять ее, но костоломная лихорадка – коварная болезнь, которая таится внутри тела человека. Кажется, что ты прогнал ее, а она неожиданно возвращается вновь. Самуэль обнаружил, что его душу успокаивают вещи Фэйт, которые хранились в ее комнате: одеяло, прошитое синими нитками, кукла, что он смастерил для нее.
– Вот она! – сказал он, довольный, увидев куклу. – Ты ее сберегла.
– Конечно, – ответила Мария. – Ведь ты просил меня об этом.
Она отправилась в свой чулан, где хранились лекарственные травы, за высушенными листьями растения тава-тава, чтобы заварить котелок лечебного чая, а когда вернулась, Самуэль уже спал и во сне разговаривал, на этот раз о казни матери. Осужденные были одеты в мешковину, на рубахах и шляпах нарисованы драконы и языки пламени, на шеи накинуты веревки. Их заставляли нести молитвенные четки, зеленые и желтые свечи. Диаса преследовала чудовищная сцена, которую он видел в детстве, и во снах он вновь и вновь оказывался на площади. Дым, поднимавшийся от охваченных огнем тел, был пропитан кровью и горечью. Самуэль слышал голос матери, звеневший в толпе из тысячи человек.
Мария сняла сапоги Диаса, юркнула в постель и прилегла рядом, прижимая к его лбу компресс, кусок холодной влажной ткани. Засунув руку ему под рубашку, Мария обнаружила, что у Самуэля жар и его сердце раскалено докрасна.
– Не покидай меня, – попросил Самуэль, убежденный, что именно она подлинное лекарство, а не горький чай, который Мария заставляла его пить, и не бульон из рыбьих костей, сваренный для восстановления сил.
Она думала, что он говорит во сне с матерью, пока он не обнял Марию, назвав ее по имени. Поцеловав его один раз, Мария уже не могла остановиться, что было неправильно да и опасно, и она это знала. Она обращалась с призывом к нему и одновременно к наложенному ею заклятию.