Уроки магии
Часть 20 из 41 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Ты отказываешься от моей помощи?
– В отличие от тебя, я не лгунья. Мне не в чем сознаваться. Даже в том, кто отец моего ребенка.
Хаторн покачал головой и пожелал, чтобы мир был другим местом. Но он им не был: ни черепах в море, ни дворика с ямайскими яблонями. Он вышел наружу. На лавочке дремал тюремщик. Воздух был прозрачный, небо голубое. У человека не имелось иного выбора, чем жить в дарованном ему мире.
– Приступайте к работе, – сказал Хаторн тюремщику и пошел к себе домой, на Вашингтон-стрит, где черные листья падали до тех пор, пока на ветвях не осталось ни одного.
* * *
Когда Марию вели по улице, Хаторн закрылся в своем кабинете, не желая смотреть, как она проходит мимо, но Руфь Гарднер Хаторн вышла во двор и стояла у забора. Она не понимала, почему ее глаза горели при виде Марии, почему лицо было мокро от слез. Руфи хотелось выйти со двора за калитку и вообще покинуть навсегда свою нынешнюю жизнь. Марии велели не поднимать глаз, но она все же встретилась взглядом с Руфью, которая, хотя и не имела своего голоса, никак не участвовала ни в происшедшем, ни в том, что случится, ощущала груз вины. Возможно, потому, что у них была одинаковая с Марией линия любви до центра их левых ладоней, она менялась только с середины ладоней, где линии расходились.
Джон Хаторн продрог до костей и вышел из дома, чтобы погреться в лучах солнечного света. И тогда он увидел, что глаза жены полны слез.
– Ты должен забрать ребенка, – сказала она.
Никогда раньше она не говорила с ним в таком тоне. Возможно, эта девочка – их бремя. Кивнув, Джон вышел из сада на улицу, но прежде, чем сообщить Марте Чейз о своем решении, направился на Холм висельников, чтобы с молитвенником в руках в последние минуты жизни отдать Марии дань милосердия.
Для Марии дорога на склон холма, как и было задумано, оказалась долгой, трудной и болезненной, столь же тяжкой, как и приговор за колдовство. Ноги приговоренной кровоточили, в своей сорочке, прозрачной, как ночная рубашка, она не была защищена от колючек и кустов ежевики. Все это время Мария думала о Фэйт. «Моя дорогая. Я записала уроки, которые тебе следует выучить, в синюю тетрадь». Она сообщила Диасу, куда ее спрятала – в стену тюремной камеры и где он сможет разыскать ее гримуар – в ящике комода в ее доме, если задуманный им план не сработает. «Мне не придется делать это, – заверил он. – Ты сама будешь здесь и отдашь ей эти книги».
– Но если… – сказала она.
– Все, что ты захочешь, – обещал он ей.
Мария не верила в счастливое будущее для женщин, которые не соблюдают правила, установленные в этом мире. Она сама выросла без матери, и теперь то же уготовано ее дочери. Мария надеялась, что сегодня Марта не выпустит Фэйт из дома и закроет ставни, а когда будет ее вспоминать, скажет, что она любила дочь. Мария рассчитывала, что Марта откроет дверь Самуэлю Диасу, который согласился взять Фэйт, воспитать ее как собственную дочь, если это потребуется, и показать ей далекие заморские страны.
Когда они шли через выгон, где убили Кадин, в воздухе появились стрижи. Мария сосредоточила внимание на траве и теплоте солнца, гревшего ее плечи. Когда они пришли на холм, там уже собралась толпа горожан – не шумная, дикая толпа, а торжественное скопление людей, словно собравшихся на церковную службу; и в самом деле, среди них встречались те, кто держал в руках псалтырь. Констеблям поручили провести церемонию повешения. Старшему из них уже приходилось участвовать в подобной процедуре, а младшему по имени Эллери – нет, и он был болен с самого утра, пришел на место экзекуции поздно и готовился в спешке. Конструкция была простой, виселицу построили на скорую руку, без ступенек к эшафоту. На помост Марию поднял тюремщик в толстых перчатках, чтобы не подвергнуться риску быть заколдованным, – говорили, что даже смотреть на нее опасно.
Был в этом риск или нет, но люди не отводили от Марии Оуэнс глаз. Большинство женщин, которые обращались к ней за помощью, остались дома, отказавшись присутствовать на казни, – некоторые боялись, что их как-то свяжут с Марией, другие были не в состоянии вынести такое ужасное злодеяние, и все же среди публики присутствовали женщины, которые испытывали к ней благодарность. Так, пришла Энн Хэтч, изо всех сил старавшаяся не плакать, утратившая в тот день веру если не в Бога, то в человечество и в судей, которые видели зло там, где его не было.
Стояла прекрасная погода, можно было забыть о зимних вьюгах, мир был свеж и зелен. Приговоренную спросили, хочет ли она, чтобы ей завязали глаза, но она отстранила повязку рукой. Мария вспомнила, что, когда глядела в черное зеркало, не увидела там, что ее жизнь окончится в веревочной петле. Собрались судьи, чтобы проследить, как будет исполнена их воля. Воздух был неподвижен, эхом отдавались крики стрижей, перекликались вороны, внезапно налетевшие целой стаей, они собрались, как делают это всегда, когда одной из них угрожает опасность.
Если Марии было суждено остаться в живых, она хотела убедиться, что все присутствующие узнают об этом. Отстранив палача, она спросила судей:
– Если я не умру, это докажет мою невиновность и меня отпустят?
Она выглядела такой юной с коротко остриженными волосами и в вздымающейся от легкого ветерка белой сорочке.
– Да, сестра, – сказал старший судья, – но это маловероятно.
Когда на шею Марии надели веревку, ее взгляд упал на деревья. Она увидела привязанную белую лошадь и вспомнила радость на лице Ребекки в тот день, когда ее отец приехал за матерью. Тогда Мария решила, что никогда больше не влюбится, но в этом она ошиблась.
После того как петля была затянута, констебли расстегнули железные наручники. Мария еще раз ощутила теплое биение своей крови, наследуемой дочерью от матери с тех пор, пока существует мир. Увидев в толпе Джона Хаторна, она не сумела себя сдержать и стала выкрикивать проклятия, которые разверзли небеса, вызвав проливной дождь. Человек, привезший ее в округ Эссекс, стоял в поле и чуть не утонул в обрушившемся с небес потоке. Она была полна решимости защитить себя, свою дочь и всех последующих дочерей от любых предательств в будущем: «Да падет это проклятие на всякого мужчину, который полюбит женщину из рода Оуэнс, пусть его судьба сложится несчастливо, а душа и тело его будут разбиты и никогда не восстановятся».
* * *
Если кто-нибудь посмотрел бы сейчас на судью Хаторна, он бы увидел, что тот стал белым как мел и затрясся, хотя и оставался все тем же сильным мужчиной, который пришел к Холму висельников. Если бы Хаторн взглянул на свои ладони, он узнал бы правду. Его судьба переменилась в один день. Он хотел бежать, но застыл как вкопанный не в силах отвести глаз от Марии.
Она прыгнула с помоста с веревкой, обвитой вокруг горла. Дождь прекратился так же внезапно, как начался, деревья в наступившей тишине роняли листья на землю. Толпа затаила дыхание, ожидая увидеть ужасные конвульсии повешенной, качающейся в воздухе, но вместо этого веревка порвалась надвое, и, ничуть не пострадав, Мария упала ногами в грязь. Веревка так и осталась на шее, но она была жива.
Люди стали разбегаться, ринувшись прямо через трясину, в которую превратилось размокшее после ливня поле, волоча за собой ошеломленных детей, которых взяли с собой посмотреть на экзекуцию. Мужчины, считавшие себя храбрыми, боялись обернуться, помня, что человек, оглянувшийся на зло, может превратиться в соляной столб. Кто-то видел, как к Марии приблизился незнакомый всадник и усадил ее на лошадь позади себя. Позже некоторые даже утверждали, что ее поджидал сам дьявол, что он искушал собравшихся, но потерпел неудачу, а другие говорили, что Господь всегда прощает невинных, и, значит, тот факт, что Марию не удалось убить, доказывает ее невиновность.
Те, кто высмеивал Непостижимое искусство, начали сомневаться, что магические практики подвластны судам и законам. Им совсем не обязательно было знать, что Самуэль Диас ранним утром подменил привязанную констеблями веревку другой, которой пользовался в море, старой, прогнившей от соли и непогоды. Ею была связана магнолия, и, когда веревка разорвалась, Самуэль уверился, что именно подаренное им дерево спасло Марию. Когда через несколько лет в округ Эссекс пришла весна, магнолия расцвела именно в этот день, и так продолжалось из года в год, – чудо и радость для всех, кто видел распустившиеся белые цветы, красоту мира.
Подъехав к дому Марты Чейз, Самуэль и Мария не обнаружили никаких признаков жизни. Дымоход обрушился, окна закрыты ставнями. Мария ощутила волну темноты, которая нахлынула на нее, как жар из печки. Ребенок был ее сердцем, и теперь в груди было пусто. Когда Мария распахнула дверь, она увидела оставленные на столе банки с недавно сваренным малиновым вареньем. В доме Марты стоял липкий, сладкий запах. На полу валялся соломенный тюфяк, на котором спала Фэйт. Других вещей не осталось. Дом покидали в спешке.
Мария вышла в сад. Самуэль пытался успокоить ее, но женщина была безутешна. И тут она услышала стон из подземного убежища, вырытого на случай торнадо, где Марта хранила провизию и банки с вареньем. Самуэль помог Марии отпереть засов и раскрыть тяжелые деревянные двери. Вглядевшись в темноту, они обнаружили там прикованного цепью к стене волка Кипера с выпирающими ребрами, голодного и всеми забытого. Озлобленный от скверного обращения, он зарычал, увидев людей.
Мария сделала шаг к волку, но Самуэль остановил ее, положив руку на плечо.
– Это опасное животное, – озабоченно сказал он.
– Любое существо, с которым плохо обращаются, становится опасным.
Сойдя во тьму по гнилым деревянным ступенькам, Мария спустила волка с цепи. Он, лишь мельком взглянув на нее своими серебристыми глазами, прошел, шатаясь, мимо и взбежал по ступенькам в дом, в безумной жажде найти Фэйт. Убедившись в ее отсутствии, волк улегся рядом с ее тюфяком, обессилевший и охрипший от нескольких недель беспрерывного воя. Марта обманом заманила Кипера в погреб, бросив одежду Фэйт под ступеньки, и накинула на его шею цепь, привязав к грязной стене. И когда Фэйт слышала по дороге вой, Марта говорила ей, что это ветер, который всегда звучит в этих краях как плач, и на него просто не надо обращать внимание.
* * *
Мария и Самуэль шли через лес, волк следовал за ними в отдалении. Около озера женщина сорвала с себя белую сорочку, которую не снимала несколько недель. Диас не мог, да и не пытался отвести от нее глаз. Когда Мария искупалась в озере, он отдал ей свой плащ и сказал по-португальски:
– Мы обыщем каждый дом в этом проклятом округе.
Но к Марии возвратился дар видения: она могла предчувствовать и ощущать то, что не дано обычной женщине, и уже знала, что в Массачусетсе они не найдут ее дочь. Зеленый дождь, который вызвала Мария, смыл все следы, и даже волк ничем не мог помочь в поисках. Он знал, что девочка пропала.
Ночь они провели в хижине Марии, правда, Диас повесил свой гамак на крыльце. Мария, не сумев заснуть, вышла и легла рядом с ним.
– Что заставило тебя приплыть сюда?
– Дерево.
Магнолия с цветами, похожими на белые звезды, стояла перед ними. Самуэль прибыл сюда, чтобы дерево все сказало Марии вместо него. Сердце моряка сильно билось в груди, и он надеялся, что Мария не слышит его рваный ритм и что проклятие, которое она выкрикнула с эшафота, на него не подействует. Диас, человек, умевший изъясняться на шести языках, в ее присутствии словно лишился дара речи. Если бы он мог сейчас говорить, то сказал бы, что магнолия – это его сердце, отданное ей, и пусть она делает с ним все, что захочет.
* * *
Мария проснулась еще до рассвета. Однако Самуэль успел сходить в гавань и вернуться с новостями. Марта оплатила два билета на рейс до Нью-Йорка. С ней была рыжеволосая девочка. Мария крепко обняла Диаса, как в те времена, когда он был близок к смерти. Ей казалось, он так и не понял, что едва избежал тогда гибели, но он это знал. Диас был готов отправиться с ней в Нью-Йорк на поиски Фэйт хоть сейчас.
– Ты увидишь, что этот город ни на что не похож, – предупредил он. – Можно прибыть туда одним человеком и стать там совершенно иным.
В городе с почти пятитысячным населением очень трудно кого-то найти. В Нью-Йорке легко исчезнуть из виду: там пропадают без следа мужчины, стремящиеся уклониться от брачных уз, женщины, тоскующие по миру, живущему без правил, моряки, которые нанимаются на первый попавшийся корабль, чтобы их не нашел никакой шериф. Голландцы, которые первыми приплыли в этот дикий край, огороженный стеной, служившей границей города, вскоре растворились там без остатка.
Перед отъездом Мария в последний раз навестила свою хижину. Она долго ходила босой, но теперь надела красные башмаки, что мать купила ей в графстве Эссекс. Мария взяла с собой синее одеяло и куклу, которую Самуэль сделал для Фэйт, добавив к ним свой гримуар и черное зеркало. Мария заглянула в него и не узнала себя. Она была больше колдунья, чем смертная женщина, но печаль меняет даже ведьму. Ничего никогда не будет прежним, но Ханна учила ее, что бывают, хотя и редко, времена, когда можно изменить то, что уже сделано.
Часть 3
Предсказание
1686
I.
Они поселились на Манхэттене, на улице Мейден-лейн, неподалеку от ручья Минетта, где окружающие земли были освоены получившими свободу рабами. Названная голландцами Maagde Paatje[33], эта улица изначально была тропинкой вдоль ручья, где назначали свидания влюбленные парочки, а по утрам женщины стирали белье. В южной оконечности улицы размещался Флай-маркет, рынок, где торговали рыбой, овощами и фруктами, – кишевшее людьми грязное место, где домашние хозяйки могли купить все, что им нужно, а ведьмы найти (если знали, где искать) редкие ингредиенты для своих снадобий, такие как кора и ягоды красного смолистого драконова дерева, произрастающего в Марокко и на Канарских островах.
Дом на Мейден-лейн был хорошо меблирован, с окрашенными в цвет индиго персидскими коврами ручной работы и атласными занавесками. Белая столовая посуда была из Франции, а дорогое столовое серебро почернело, когда Мария его распаковывала, хотя на всех ножах и ложках стояло клеймо искусного лондонского серебряных дел мастера. При доме имелся огород для выращивания лекарственных трав, где рос высокий перистый шалфей и ароматный розмарин, пиретрум и полынь. Были здесь и кусты смородины, из молодых листьев которой Мария варила ароматную смесь с добавлением цедры лимона и розмарина для приготовления Чая для путешествий, помогающего предотвратить цингу. На задворках сада высился остроконечный забор, чтобы соседские дети случайно не сжевали опасные растения и травы, применяемые как ингредиенты черной магии и которые могли повредить их здоровью, – паслен сладко-горький, наперстянку, лавр, касторовые бобы.
В погожие деньки старый Абрахам Диас сиживал в этом саду, грезя о море, где хотел бы находиться рядом с сыном. Он по-прежнему носил кожаную шляпу, которую брал с собой в плавание. Отец Самуэля был чудесный пожилой человек, который знал тысячи историй, даже больше, чем его сын, но он болел, и Самуэль купил этот дом, чтобы отец мог с комфортом прожить здесь, на Манхэттене, свои последние годы. Этот небольшой особняк был приобретен у Якоба Барсимона, первого еврея, поселившегося в Нью-Йорке, прибывшего из Амстердама с Голландской Вест-Индской компанией. Хотя Самуэль купил этот дом для отца, он выбирал его, держа в уме Марию. Нанял рабочих, которые должны были обнести оградой садовый участок, выкорчевать сорняки и крапиву. Он планировал также пристроить отдельное помещение для Фэйт, чтобы ей было где жить, когда она найдется.
После приезда Мария закрылась с гримуаром в своей комнате. Она испробовала все возможные заклятия для возвращения пропавших домой: жгла свечи, раскладывала на деревянном полу камни и птичьи перья, резала ладони, чтобы ее кровь воззвала к Фэйт. Разорвав одно из платьев дочери, Мария бросила куски ткани в огонь, добавив туда сосновых иголок и бархатцев, – заклятие, чтобы привести человека на порог дома в течение суток. Ничто не срабатывало. Даже дар видения не помогал Марии в поисках. Глядя в черное зеркало, она видела только какую-то землю, которая, казалось, простиралась бесконечно и по ней бродили сотни кроликов.
В первые несколько недель в Нью-Йорке Мария не ела, не пила, не спала, не отвечала, когда Самуэль стучался в дверь. Ее потеря была невосполнима, она не желала ни с кем общаться. Рано утром она выскальзывала из дома и обходила городские улицы, надеясь, что ей повезет встретить рыжеволосую девочку. Она находила похожих, но среди них не было ее дочери, и Мария, выбившись из сил, возвращалась домой. Через какое-то время, она, казалось, сдалась – легла в постель и проспала несколько дней, пока Диас не разбудил ее, сказав, что ей необходимо по крайней мере пить воду, иначе она заболеет.
– Когда твоя дочь вернется, ты понадобишься ей живой, – сказал он.
Диас приготовил адафину, тушеную курицу, которую часто подавала на обед его мать, стряпавшая ее со стручковой фасолью, турецким горохом, луком, чесноком и тмином, и издавна выпекавшийся испанскими евреями pan de España, испанский хлеб, где вместо муки нередко использовался картофель. Когда Мария села за стол, она поняла, что умирает с голоду, и ужин ее продолжался и после того, как Абрахам лег спать.
– Этим ты рассчитываешь завоевать меня? – спросила она Самуэля Диаса, выйдя наконец из-за стола.
Еда была поразительно вкусная, на ее приготовление Самуэль потратил не один час. Из-за съеденной пищи или по какой-то другой причине Мария вновь почувствовала себя живой и виноватой за то, что ее сердце как-то умудряется биться, несмотря на то что расколото надвое.
– В отличие от тебя, я не лгунья. Мне не в чем сознаваться. Даже в том, кто отец моего ребенка.
Хаторн покачал головой и пожелал, чтобы мир был другим местом. Но он им не был: ни черепах в море, ни дворика с ямайскими яблонями. Он вышел наружу. На лавочке дремал тюремщик. Воздух был прозрачный, небо голубое. У человека не имелось иного выбора, чем жить в дарованном ему мире.
– Приступайте к работе, – сказал Хаторн тюремщику и пошел к себе домой, на Вашингтон-стрит, где черные листья падали до тех пор, пока на ветвях не осталось ни одного.
* * *
Когда Марию вели по улице, Хаторн закрылся в своем кабинете, не желая смотреть, как она проходит мимо, но Руфь Гарднер Хаторн вышла во двор и стояла у забора. Она не понимала, почему ее глаза горели при виде Марии, почему лицо было мокро от слез. Руфи хотелось выйти со двора за калитку и вообще покинуть навсегда свою нынешнюю жизнь. Марии велели не поднимать глаз, но она все же встретилась взглядом с Руфью, которая, хотя и не имела своего голоса, никак не участвовала ни в происшедшем, ни в том, что случится, ощущала груз вины. Возможно, потому, что у них была одинаковая с Марией линия любви до центра их левых ладоней, она менялась только с середины ладоней, где линии расходились.
Джон Хаторн продрог до костей и вышел из дома, чтобы погреться в лучах солнечного света. И тогда он увидел, что глаза жены полны слез.
– Ты должен забрать ребенка, – сказала она.
Никогда раньше она не говорила с ним в таком тоне. Возможно, эта девочка – их бремя. Кивнув, Джон вышел из сада на улицу, но прежде, чем сообщить Марте Чейз о своем решении, направился на Холм висельников, чтобы с молитвенником в руках в последние минуты жизни отдать Марии дань милосердия.
Для Марии дорога на склон холма, как и было задумано, оказалась долгой, трудной и болезненной, столь же тяжкой, как и приговор за колдовство. Ноги приговоренной кровоточили, в своей сорочке, прозрачной, как ночная рубашка, она не была защищена от колючек и кустов ежевики. Все это время Мария думала о Фэйт. «Моя дорогая. Я записала уроки, которые тебе следует выучить, в синюю тетрадь». Она сообщила Диасу, куда ее спрятала – в стену тюремной камеры и где он сможет разыскать ее гримуар – в ящике комода в ее доме, если задуманный им план не сработает. «Мне не придется делать это, – заверил он. – Ты сама будешь здесь и отдашь ей эти книги».
– Но если… – сказала она.
– Все, что ты захочешь, – обещал он ей.
Мария не верила в счастливое будущее для женщин, которые не соблюдают правила, установленные в этом мире. Она сама выросла без матери, и теперь то же уготовано ее дочери. Мария надеялась, что сегодня Марта не выпустит Фэйт из дома и закроет ставни, а когда будет ее вспоминать, скажет, что она любила дочь. Мария рассчитывала, что Марта откроет дверь Самуэлю Диасу, который согласился взять Фэйт, воспитать ее как собственную дочь, если это потребуется, и показать ей далекие заморские страны.
Когда они шли через выгон, где убили Кадин, в воздухе появились стрижи. Мария сосредоточила внимание на траве и теплоте солнца, гревшего ее плечи. Когда они пришли на холм, там уже собралась толпа горожан – не шумная, дикая толпа, а торжественное скопление людей, словно собравшихся на церковную службу; и в самом деле, среди них встречались те, кто держал в руках псалтырь. Констеблям поручили провести церемонию повешения. Старшему из них уже приходилось участвовать в подобной процедуре, а младшему по имени Эллери – нет, и он был болен с самого утра, пришел на место экзекуции поздно и готовился в спешке. Конструкция была простой, виселицу построили на скорую руку, без ступенек к эшафоту. На помост Марию поднял тюремщик в толстых перчатках, чтобы не подвергнуться риску быть заколдованным, – говорили, что даже смотреть на нее опасно.
Был в этом риск или нет, но люди не отводили от Марии Оуэнс глаз. Большинство женщин, которые обращались к ней за помощью, остались дома, отказавшись присутствовать на казни, – некоторые боялись, что их как-то свяжут с Марией, другие были не в состоянии вынести такое ужасное злодеяние, и все же среди публики присутствовали женщины, которые испытывали к ней благодарность. Так, пришла Энн Хэтч, изо всех сил старавшаяся не плакать, утратившая в тот день веру если не в Бога, то в человечество и в судей, которые видели зло там, где его не было.
Стояла прекрасная погода, можно было забыть о зимних вьюгах, мир был свеж и зелен. Приговоренную спросили, хочет ли она, чтобы ей завязали глаза, но она отстранила повязку рукой. Мария вспомнила, что, когда глядела в черное зеркало, не увидела там, что ее жизнь окончится в веревочной петле. Собрались судьи, чтобы проследить, как будет исполнена их воля. Воздух был неподвижен, эхом отдавались крики стрижей, перекликались вороны, внезапно налетевшие целой стаей, они собрались, как делают это всегда, когда одной из них угрожает опасность.
Если Марии было суждено остаться в живых, она хотела убедиться, что все присутствующие узнают об этом. Отстранив палача, она спросила судей:
– Если я не умру, это докажет мою невиновность и меня отпустят?
Она выглядела такой юной с коротко остриженными волосами и в вздымающейся от легкого ветерка белой сорочке.
– Да, сестра, – сказал старший судья, – но это маловероятно.
Когда на шею Марии надели веревку, ее взгляд упал на деревья. Она увидела привязанную белую лошадь и вспомнила радость на лице Ребекки в тот день, когда ее отец приехал за матерью. Тогда Мария решила, что никогда больше не влюбится, но в этом она ошиблась.
После того как петля была затянута, констебли расстегнули железные наручники. Мария еще раз ощутила теплое биение своей крови, наследуемой дочерью от матери с тех пор, пока существует мир. Увидев в толпе Джона Хаторна, она не сумела себя сдержать и стала выкрикивать проклятия, которые разверзли небеса, вызвав проливной дождь. Человек, привезший ее в округ Эссекс, стоял в поле и чуть не утонул в обрушившемся с небес потоке. Она была полна решимости защитить себя, свою дочь и всех последующих дочерей от любых предательств в будущем: «Да падет это проклятие на всякого мужчину, который полюбит женщину из рода Оуэнс, пусть его судьба сложится несчастливо, а душа и тело его будут разбиты и никогда не восстановятся».
* * *
Если кто-нибудь посмотрел бы сейчас на судью Хаторна, он бы увидел, что тот стал белым как мел и затрясся, хотя и оставался все тем же сильным мужчиной, который пришел к Холму висельников. Если бы Хаторн взглянул на свои ладони, он узнал бы правду. Его судьба переменилась в один день. Он хотел бежать, но застыл как вкопанный не в силах отвести глаз от Марии.
Она прыгнула с помоста с веревкой, обвитой вокруг горла. Дождь прекратился так же внезапно, как начался, деревья в наступившей тишине роняли листья на землю. Толпа затаила дыхание, ожидая увидеть ужасные конвульсии повешенной, качающейся в воздухе, но вместо этого веревка порвалась надвое, и, ничуть не пострадав, Мария упала ногами в грязь. Веревка так и осталась на шее, но она была жива.
Люди стали разбегаться, ринувшись прямо через трясину, в которую превратилось размокшее после ливня поле, волоча за собой ошеломленных детей, которых взяли с собой посмотреть на экзекуцию. Мужчины, считавшие себя храбрыми, боялись обернуться, помня, что человек, оглянувшийся на зло, может превратиться в соляной столб. Кто-то видел, как к Марии приблизился незнакомый всадник и усадил ее на лошадь позади себя. Позже некоторые даже утверждали, что ее поджидал сам дьявол, что он искушал собравшихся, но потерпел неудачу, а другие говорили, что Господь всегда прощает невинных, и, значит, тот факт, что Марию не удалось убить, доказывает ее невиновность.
Те, кто высмеивал Непостижимое искусство, начали сомневаться, что магические практики подвластны судам и законам. Им совсем не обязательно было знать, что Самуэль Диас ранним утром подменил привязанную констеблями веревку другой, которой пользовался в море, старой, прогнившей от соли и непогоды. Ею была связана магнолия, и, когда веревка разорвалась, Самуэль уверился, что именно подаренное им дерево спасло Марию. Когда через несколько лет в округ Эссекс пришла весна, магнолия расцвела именно в этот день, и так продолжалось из года в год, – чудо и радость для всех, кто видел распустившиеся белые цветы, красоту мира.
Подъехав к дому Марты Чейз, Самуэль и Мария не обнаружили никаких признаков жизни. Дымоход обрушился, окна закрыты ставнями. Мария ощутила волну темноты, которая нахлынула на нее, как жар из печки. Ребенок был ее сердцем, и теперь в груди было пусто. Когда Мария распахнула дверь, она увидела оставленные на столе банки с недавно сваренным малиновым вареньем. В доме Марты стоял липкий, сладкий запах. На полу валялся соломенный тюфяк, на котором спала Фэйт. Других вещей не осталось. Дом покидали в спешке.
Мария вышла в сад. Самуэль пытался успокоить ее, но женщина была безутешна. И тут она услышала стон из подземного убежища, вырытого на случай торнадо, где Марта хранила провизию и банки с вареньем. Самуэль помог Марии отпереть засов и раскрыть тяжелые деревянные двери. Вглядевшись в темноту, они обнаружили там прикованного цепью к стене волка Кипера с выпирающими ребрами, голодного и всеми забытого. Озлобленный от скверного обращения, он зарычал, увидев людей.
Мария сделала шаг к волку, но Самуэль остановил ее, положив руку на плечо.
– Это опасное животное, – озабоченно сказал он.
– Любое существо, с которым плохо обращаются, становится опасным.
Сойдя во тьму по гнилым деревянным ступенькам, Мария спустила волка с цепи. Он, лишь мельком взглянув на нее своими серебристыми глазами, прошел, шатаясь, мимо и взбежал по ступенькам в дом, в безумной жажде найти Фэйт. Убедившись в ее отсутствии, волк улегся рядом с ее тюфяком, обессилевший и охрипший от нескольких недель беспрерывного воя. Марта обманом заманила Кипера в погреб, бросив одежду Фэйт под ступеньки, и накинула на его шею цепь, привязав к грязной стене. И когда Фэйт слышала по дороге вой, Марта говорила ей, что это ветер, который всегда звучит в этих краях как плач, и на него просто не надо обращать внимание.
* * *
Мария и Самуэль шли через лес, волк следовал за ними в отдалении. Около озера женщина сорвала с себя белую сорочку, которую не снимала несколько недель. Диас не мог, да и не пытался отвести от нее глаз. Когда Мария искупалась в озере, он отдал ей свой плащ и сказал по-португальски:
– Мы обыщем каждый дом в этом проклятом округе.
Но к Марии возвратился дар видения: она могла предчувствовать и ощущать то, что не дано обычной женщине, и уже знала, что в Массачусетсе они не найдут ее дочь. Зеленый дождь, который вызвала Мария, смыл все следы, и даже волк ничем не мог помочь в поисках. Он знал, что девочка пропала.
Ночь они провели в хижине Марии, правда, Диас повесил свой гамак на крыльце. Мария, не сумев заснуть, вышла и легла рядом с ним.
– Что заставило тебя приплыть сюда?
– Дерево.
Магнолия с цветами, похожими на белые звезды, стояла перед ними. Самуэль прибыл сюда, чтобы дерево все сказало Марии вместо него. Сердце моряка сильно билось в груди, и он надеялся, что Мария не слышит его рваный ритм и что проклятие, которое она выкрикнула с эшафота, на него не подействует. Диас, человек, умевший изъясняться на шести языках, в ее присутствии словно лишился дара речи. Если бы он мог сейчас говорить, то сказал бы, что магнолия – это его сердце, отданное ей, и пусть она делает с ним все, что захочет.
* * *
Мария проснулась еще до рассвета. Однако Самуэль успел сходить в гавань и вернуться с новостями. Марта оплатила два билета на рейс до Нью-Йорка. С ней была рыжеволосая девочка. Мария крепко обняла Диаса, как в те времена, когда он был близок к смерти. Ей казалось, он так и не понял, что едва избежал тогда гибели, но он это знал. Диас был готов отправиться с ней в Нью-Йорк на поиски Фэйт хоть сейчас.
– Ты увидишь, что этот город ни на что не похож, – предупредил он. – Можно прибыть туда одним человеком и стать там совершенно иным.
В городе с почти пятитысячным населением очень трудно кого-то найти. В Нью-Йорке легко исчезнуть из виду: там пропадают без следа мужчины, стремящиеся уклониться от брачных уз, женщины, тоскующие по миру, живущему без правил, моряки, которые нанимаются на первый попавшийся корабль, чтобы их не нашел никакой шериф. Голландцы, которые первыми приплыли в этот дикий край, огороженный стеной, служившей границей города, вскоре растворились там без остатка.
Перед отъездом Мария в последний раз навестила свою хижину. Она долго ходила босой, но теперь надела красные башмаки, что мать купила ей в графстве Эссекс. Мария взяла с собой синее одеяло и куклу, которую Самуэль сделал для Фэйт, добавив к ним свой гримуар и черное зеркало. Мария заглянула в него и не узнала себя. Она была больше колдунья, чем смертная женщина, но печаль меняет даже ведьму. Ничего никогда не будет прежним, но Ханна учила ее, что бывают, хотя и редко, времена, когда можно изменить то, что уже сделано.
Часть 3
Предсказание
1686
I.
Они поселились на Манхэттене, на улице Мейден-лейн, неподалеку от ручья Минетта, где окружающие земли были освоены получившими свободу рабами. Названная голландцами Maagde Paatje[33], эта улица изначально была тропинкой вдоль ручья, где назначали свидания влюбленные парочки, а по утрам женщины стирали белье. В южной оконечности улицы размещался Флай-маркет, рынок, где торговали рыбой, овощами и фруктами, – кишевшее людьми грязное место, где домашние хозяйки могли купить все, что им нужно, а ведьмы найти (если знали, где искать) редкие ингредиенты для своих снадобий, такие как кора и ягоды красного смолистого драконова дерева, произрастающего в Марокко и на Канарских островах.
Дом на Мейден-лейн был хорошо меблирован, с окрашенными в цвет индиго персидскими коврами ручной работы и атласными занавесками. Белая столовая посуда была из Франции, а дорогое столовое серебро почернело, когда Мария его распаковывала, хотя на всех ножах и ложках стояло клеймо искусного лондонского серебряных дел мастера. При доме имелся огород для выращивания лекарственных трав, где рос высокий перистый шалфей и ароматный розмарин, пиретрум и полынь. Были здесь и кусты смородины, из молодых листьев которой Мария варила ароматную смесь с добавлением цедры лимона и розмарина для приготовления Чая для путешествий, помогающего предотвратить цингу. На задворках сада высился остроконечный забор, чтобы соседские дети случайно не сжевали опасные растения и травы, применяемые как ингредиенты черной магии и которые могли повредить их здоровью, – паслен сладко-горький, наперстянку, лавр, касторовые бобы.
В погожие деньки старый Абрахам Диас сиживал в этом саду, грезя о море, где хотел бы находиться рядом с сыном. Он по-прежнему носил кожаную шляпу, которую брал с собой в плавание. Отец Самуэля был чудесный пожилой человек, который знал тысячи историй, даже больше, чем его сын, но он болел, и Самуэль купил этот дом, чтобы отец мог с комфортом прожить здесь, на Манхэттене, свои последние годы. Этот небольшой особняк был приобретен у Якоба Барсимона, первого еврея, поселившегося в Нью-Йорке, прибывшего из Амстердама с Голландской Вест-Индской компанией. Хотя Самуэль купил этот дом для отца, он выбирал его, держа в уме Марию. Нанял рабочих, которые должны были обнести оградой садовый участок, выкорчевать сорняки и крапиву. Он планировал также пристроить отдельное помещение для Фэйт, чтобы ей было где жить, когда она найдется.
После приезда Мария закрылась с гримуаром в своей комнате. Она испробовала все возможные заклятия для возвращения пропавших домой: жгла свечи, раскладывала на деревянном полу камни и птичьи перья, резала ладони, чтобы ее кровь воззвала к Фэйт. Разорвав одно из платьев дочери, Мария бросила куски ткани в огонь, добавив туда сосновых иголок и бархатцев, – заклятие, чтобы привести человека на порог дома в течение суток. Ничто не срабатывало. Даже дар видения не помогал Марии в поисках. Глядя в черное зеркало, она видела только какую-то землю, которая, казалось, простиралась бесконечно и по ней бродили сотни кроликов.
В первые несколько недель в Нью-Йорке Мария не ела, не пила, не спала, не отвечала, когда Самуэль стучался в дверь. Ее потеря была невосполнима, она не желала ни с кем общаться. Рано утром она выскальзывала из дома и обходила городские улицы, надеясь, что ей повезет встретить рыжеволосую девочку. Она находила похожих, но среди них не было ее дочери, и Мария, выбившись из сил, возвращалась домой. Через какое-то время, она, казалось, сдалась – легла в постель и проспала несколько дней, пока Диас не разбудил ее, сказав, что ей необходимо по крайней мере пить воду, иначе она заболеет.
– Когда твоя дочь вернется, ты понадобишься ей живой, – сказал он.
Диас приготовил адафину, тушеную курицу, которую часто подавала на обед его мать, стряпавшая ее со стручковой фасолью, турецким горохом, луком, чесноком и тмином, и издавна выпекавшийся испанскими евреями pan de España, испанский хлеб, где вместо муки нередко использовался картофель. Когда Мария села за стол, она поняла, что умирает с голоду, и ужин ее продолжался и после того, как Абрахам лег спать.
– Этим ты рассчитываешь завоевать меня? – спросила она Самуэля Диаса, выйдя наконец из-за стола.
Еда была поразительно вкусная, на ее приготовление Самуэль потратил не один час. Из-за съеденной пищи или по какой-то другой причине Мария вновь почувствовала себя живой и виноватой за то, что ее сердце как-то умудряется биться, несмотря на то что расколото надвое.