Уроки магии

* * *


Марии Оуэнс исполнилось восемнадцать лет: шла ее первая зима во втором Эссексе, самая холодная за более чем сорок последних лет. Вода в гавани покрылась льдом, а снега выпало столько, что лошади на выгонах тонули в сугробах высотой в восемь футов. Люди, жившие на фермах, далеко от города, смогли попасть туда лишь с приходом следующей весны. Но Фэйт росла не по дням, а по часам, как когда-то Мария в лесах первого, английского, Эссекса. И сейчас они жили в лесу, то с Джоном Хаторном, то без него. Над дверью Мария повесила медный колокольчик Ханны, его звук успокаивал ее, когда дул ветер. Она делала все, что было в ее силах: каждый день заготавливала дрова на растопку и радовалась запасенным на зиму картофелю, луку и яблокам. Когда припасов не хватало, Мария выбиралась в лавку Хэтча, где обменивала на еду сушеные лечебные травы. Энн Хэтч, жена бакалейщика, часто добавляла от себя какой-нибудь гостинец для Фэйт – леденцы из черной патоки или пакетик сахара для режужихся зубов. Как всегда, Марию сопровождала Кадин, поджидая ее на самых высоких деревьях; в отличие от хозяйки, ворона никогда не считала это место своим домом.





* * *


Под черным небом, усеянным звездами, Мария отправилась на озеро наколоть льда для питьевой воды. Опустившись на колени, она подсмотрела на черном льду свое будущее, увидев себя привязанной к стулу. Джон уходил от нее, одетый в черный плащ, из ее рук падали бриллианты. Ее взору предстало дерево с огромными белыми цветами, каждое размером с луну.

Сколько ни пыталась, Мария не сумела составить из этих образов цельную картину. Ханна не раз говорила, что женщины часто не понимают, чего хотят на самом деле. В глубине души Мария уже знала правду и не удивилась, когда однажды поздним вечером, проделав долгий путь в гавань, обнаружила, что дверь склада Джона заперта. Некоторое время она ждала, но он так и не появился. Каждую ночь Мария прислушивалась, надеясь услышать шаги Хаторна, но когда за дверью звенел медный колокольчик, это оказывался всего лишь ветер.

В марте Фэйт исполнилось два года и Мария приготовила пирог из запасенных в бочке яблок, в которые добавила остаток корицы, привезенной с Кюрасао в коробочке с травами. Фэйт была настоящим чудом. Она уже хорошо разговаривала и отличалась примерным поведением, помогала Марии собирать травы, с интересом слушала пересказанные матерью истории Самуэля Диаса о кошке, волке и ребенке, потерявшемся в лесу.

«Знай, кто ты есть», – говорила ей Ханна.

«Знай, что ты собой представляешь», – внушала Ребекка.

И теперь Мария знала, кто она, – женщина, решившая идти в город, когда растает снег, хотя Хаторн предупреждал ее, что появляться там не следует.

– Люди тебя не поймут. То, как ты выглядишь, какую носишь одежду, то, что мы значим друг для друга.

– А что мы значим? – спросила Мария. Лицо ее пылало.

– Мы такие, какими Бог позволит нам быть, – ответил он, но это был не тот ответ, которого она ждала.

Наступила весна, мир внезапно стал живым и зеленым, словно по волшебству вновь вернувшись к жизни. Мария отправилась в путь. Она шла быстро: наступила распутица, и она старалась не испачкать свои красные башмаки. На Вашингтон-стрит с неба к Марии ринулась Кадин, растрепав ей волосы. Пришлось отогнать птицу, которая явно не одобряла намеченный Марией маршрут. Но ворона – всего лишь ворона, а женщина остается женщиной, и есть вещи, которые птице понять не дано. Мария несла письмо, написанное собственной кровью. Это была последняя попытка заставить Джона вести себя как подобает мужчине.

Дом Хаторнов уже был от нее в нескольких шагах. Черные вязы украсились тысячью темных бутонов, которые вскоре распустятся в сердцевидные листья. Стоя под деревом, по другую сторону забора, Мария заметила в лучах теплого весеннего солнца женщину и мальчика: Руфь Гарднер Хаторн и ее трехлетний сын Джон вышли в сад. На женщине была белая шапочка, скрывавшая ее светлые волосы, бледное лицо покрылось пятнами загара от многочасовой работы в саду. Вновь падали темные листья. Марии даже показалось: вязы едва ее терпят, как и она их. Порыв влажного ветра унес опавшую листву. Когда-то Марию посещало видение, где Хаторн уходил от нее прочь, видела она также черную воду и разбитое черное сердце, лежавшее в траве. А теперь ей открылась причина, по которой Джон никогда не будет с ней, почему он так долго держал ее за пределами города, а теперь и вовсе стал избегать. У него уже была супруга. Даже женщину, обладающую даром провидения, легко одурачить, если она влюблена.

Мария не могла отвести глаз от Руфи Гарднер Хаторн, дочери квакеров, которых пуританские власти Салема преследовали за религиозные взгляды. Квакеров вынудили покинуть Массачусетс и отправиться вслед за Энн Хатчинсон[29] на Род-Айленд, поэтому родители Руфи были вынуждены оставить свою четырнадцатилетнюю дочь. Тридцатитрехлетний Хаторн взял девочку в дом, а потом женился на ней. Теперь Руфи было девятнадцать, и она души не чаяла в своем сыне. Хаторн предал обеих женщин – сначала на Кюрасао, а теперь и здесь. У Марии имелась причина для гнева. Вокруг ее башмаков загорелись листья, огонь мгновенно превратил их в золу, а во всех дымоходах города вспыхнули искры. Хозяйкам пришлось заливать печи водой из кувшинов.

В руках Руфь держала корзинку: она срезала раннюю петрушку и шалфей. Руфь велела сыну держаться подальше от густых флоксов, у которых завязались первые бутоны, но мальчишка лишь хихикнул в ответ и с радостным воплем исчез в зарослях высоких белых цветов. Это был капризный очаровательный трехлетний карапуз, отец которого вскоре начнет воспитывать сына ради его собственной пользы при помощи палки – своеволие в этой среде не поощрялось. Мальчишка подбежал к забору и, обнаружив, что он не один, обхватил руками колья ограды и уставился на Марию, приняв ее за ангела, прячущегося в цветах. В волосах Марии застряли лепестки, ее черные пряди были перевиты белым, словно после нескольких дней веселой слякотной весны вернулась зима. У мальчика были темные глаза Джона, в отличие от серебристо-серых материнских у Фэйт, которые, впрочем, были светлее. Фэйт помахала мальчику рукой, и он уставился на нее, внимательно изучая. Их черты были удивительно схожи: прямой нос и маленькие уши, высокие отцовские скулы, бледная, как у него, кожа и румяные щеки. Мария, наклонившись, просунула письмо между прутьев забора. У нее никогда еще не было такого очаровательного недруга. Она одарила малыша улыбкой, и он мгновенно ответил ей тем же.

– Будь хорошим мальчиком, – сказала Мария, – передай это своему отцу.

Сын Джона серьезно кивнул – ребенок еще ничего не знал о жестокости мира, но видел, как падают черные листья и как на плечо женщины уселась ворона. В этом городке и существо столь нежного возраста повсюду искало зло, даже в улыбке незнакомки. А вдруг она вовсе не ангел?

Мария приложила палец к губам.

– Не забудь про письмо.

Когда Руфь позвала домой сына, единственного законного ребенка Джона Хаторна, Мария узнала, что его назвали в честь отца. И она тут же бросилась наутек, крепко обхватив Фэйт.

Любовь разрывает тебя на части, заставляет верить в произносимую тобой ложь, сколь бы явной та ни была. Когда на твоих глазах вершится судьба, ее почти невозможно понять. Только потом, когда все уже случилось, видение проясняется. Мария думала о мужчине, который дал показания против Ханны, о муже своей матери, обуреваемом жаждой мести, скачущем через Любимое поле со своими братьями, и о собственном отце, красивом и настолько беспутном, что он глазом не моргнув продал ее в рабство.

Любовь – это то, что ты создаешь из нее, и любовь довела ее до гибели. Мария проходила мимо полей уже отцветшей пшеницы, окружавших Салем. Лицо ее было бледно, волосы собраны в пучок. Она, словно в забытьи, обдирала свою плоть о колючие кусты, и кровь капала на траву. Фэйт, сидя на руках у матери, смахивала рукой слезы, струившиеся по лицу Марии, и те обжигали ей пальчики. Ведьмы редко льют слезы. Даже Фэйт, чье прикосновение исцеляло сломанное крыло птицы, не могла помочь матери в ее горе. Ничто не вернет время, впустую потраченное на недостойного человека.

Они пришли к озеру, и Мария опустилась на колени, чтобы плеснуть воды на лицо. Джон должен ей ответить: письмо, написанное кровью, не проходит без последствий ни для писавшего, ни для читавшего. В конце концов, дочь Джона заслуживает его имени и внимания. Каким будет его ответ, предсказать невозможно: человеческая судьба меняется ежедневно в зависимости от его поступков. Мария смотрела на тихую черную воду и видела фрагменты того, что случится: дерево с белыми цветами, женщина на озере. Придет лето, мир станет зеленее, но уже сейчас она видела: Джон не оправдает ее надежд. Мария осознала, что любви у них не было: нельзя любить того, кого никогда не сможешь понять.





* * *


Возможно, соседи сообщили Джону, что в его сад заглядывала черноволосая женщина, разговаривала с его сыном, на чем-то сильно настаивая. Хаторну сказали, что ее сопровождала черная птица – знак беды, предвестник смерти и несчастья. Все давно заметили, что эта особа не похожа ни на одну другую женщину в городе: она предпочитает синий цвет одежды серому, не покрывает голову чепцом, носит красные кожаные башмаки. Она ведет себя так, как считает нужным, вопреки установленным в городе правилам. Если эта женщина действительно была ведьмой с дурными намерениями, она могла легко отомстить Хаторну: украсть его сына, оставив вместо него подменыша, безликую соломенную куклу. Даже обычная женщина, если ее предали, может разжечь костер в саду, и пламя быстро достигнет фронтонов и крыши дома. Однако Мария не причинила никакого вреда: мстительность не была свойственна ее натуре. Она слишком хорошо знала: то, что ты посылаешь в мир, возвращается к тебе в тройном размере, будь то месть или доброта.

Кадин, однако, не была столь великодушной. Когда Хаторн пришел под вечер домой, он с удивлением заметил на крыше дома маленькие серые камни, словно какой-то чертенок пометил его жилище накануне Страшного суда. Всю прошедшую зиму он изо всех сил старался покончить со своей другой жизнью, той, в которой его околдовали. Всякий раз, когда Джон начинал тосковать по Марии, он шел в сарай за домом, снимал плащ и свободную полотняную рубаху и стегал себя толстой веревкой, оставляя отметины на своей греховной плоти. Он подумывал даже просить совета у отца, сурового прославленного человека, приведшего войска к победе в войне короля Филипа против туземцев и считавшегося самым выдающимся деятелем во всем Массачусетсе. Но Джон знал, что ответил бы отец: глупец должен получить воздаяние за свои прегрешения. Однако Джон не был готов платить по счетам, к тому же сделанное было нелегко исправить. И главное: имелся ребенок – наглядное доказательство его греха.

Когда Джон вошел в свой дом, он увидел на столе в гостиной письмо, сложенное и запечатанное расплавленным воском свечи.

– Что это? – спросил он у жены.

– Малыш говорит, что ведьма дала ему письмо.

Весь день, после того как маленький Джон положил это послание в корзинку с лекарственными травами, у Руфи было неспокойно на душе. Сын рассказал, что женщина, которая разговаривала с ним, была обута в красные башмаки и ее сопровождала черная птица. Что это, если не ведьминские знаки? Руфь весь день держала ставни закрытыми, а дверь – на запоре. Она позаботилась, чтобы их сын оставался в маленькой комнатке без окон, где находился в безопасности. В этом мире существовало не только добро, но и зло, и осторожность никому еще не помешала. Руфь никогда не перечила мужу, не обсуждала с ним, что случилось с ее родителями, но она не была дурой. Что-то было не так. Прикоснувшись к письму, она потом трижды вымыла руки. Руфь ощущала внутри сосущее чувство, как будто наглоталась камней. Она слышала, как целый день стучала по крыше мелкая галька, и вздрагивала от каждого удара. Теперь, когда муж наконец вернулся домой, она старалась не поднимать на него глаз, как и всегда, когда разговаривала с ним. Джон спас ее от участи многих квакеров, и она чувствовала, что всем ему обязана. Почему же тогда у нее так болело сердце и громко стучало в груди?

– Наш мальчик все выдумал. – Хаторн разговаривал с женой, словно сам был ребенком, и пытался изо всех сил убедить в правдивости своих слов не только ее, но и себя. – Не будь дурой. – Он распечатал письмо, прочитал послание, быстро сложил его вновь и сунул в карман плаща. – Все это полная чушь и ничего больше.


Войдя в кабинет, он запер дверь на задвижку, дав понять жене, что беспокоить его не нужно. Она привыкла поступать как велено и не задавала лишних вопросов, хотя и заметила мрачное выражение его лица. Руфь подумала, что, возможно, он пишет проповедь, с которыми Джон нередко выступал в церкви, или составляет договоры, касающиеся его судовладельческого бизнеса. На самом деле он заперся, чтобы сжечь письмо Марии в медной чаше. Дым был красным, запах отвратительным, и все же он ощутил нечто похожее на всплеск желания, которое испытывал в выложенном плиткой внутреннем дворике в Кюрасао, – обнаженные эмоции безрассудного идиота. Джон сидел, развалившись в кожаном кресле, некогда принадлежавшем его отцу, в висках его пульсировала боль. Он знал, что люди должны платить за свои грехи и даже те, кто старается делать добро в этом мире, несут в себе проклятие первородного греха. Безнравственные поступки совершаются в минуты слабости при столкновении с греховными сторонами этого мира и его непристойными соблазнами. Он был убежден: женщины способны погубить мужчину, как Ева соблазнила Адама. Именно поэтому слабому полу запрещено разговаривать в церкви. Одного взгляда на них достаточно, чтобы вызвать порочные мысли, которые очень скоро могут повлечь за собой и дела. Хаторн верил, что Бог и его ангелы перемещаются по миру смертных, но и дьявол тоже ходит среди них.

В ту ночь Джон окончательно признался себе, что совершил ошибку и свернул на темную, чреватую неожиданностями тропу. Он больше не искал оправданий. Он согрешил, впал в своего рода безумие, когда вступили в конфликт две его стороны – человек, который плавал с черепахой, и сын своего отца. Джон стоял у окна, вглядываясь в темноту. Посреди ночи, когда звезды усеяли небо, Хаторн даже обдумывал возможность порвать со всем и всеми, кто был у него в прежней жизни, и забрать Марию с дочкой на Кюрасао. Однако эти предательские мысли владели им всего час или два – непростительно беспечный период греха и похоти, когда Джон забыл, что он семейный человек, имеющий обязанности перед обществом. Хаторн пошел в сарай и хлестал себя веревкой до тех пор, пока спина не стала красной от крови и он не начал задыхаться от боли, которую причинил плоти. Джон не имел права давать волю своим желаниям: он жил не в краю черепах и розовых птиц, но в мире, где палитра состояла только из двух цветов – черного и белого, где было трудно думать, двигаться и даже дышать, а спать подчас просто невозможно, потому что тогда он видел сны, а их надо избегать.





* * *


Люди говорили, что черная птица кружила над домом судьи каждый день. Она бросала камни, один за другим, и стук от них эхом разносился по улице. К лету на углу Вашингтон-стрит уже собирались толпы, которые глазели на происходящее. Многие полагали, что все это означало проклятие, и, несмотря на невыносимую жару, соседи стали закрывать ставни, как это сделала Руфь Хаторн в день первого появления ведьмы. Злой рок способен переходить из одного дома в другой подобно заразе, а если замешана магия, лучше всего запереться на замок.

Кадин таскала цветы из садов, прихватывала и детскую обувь, выставленную на крыльцо, чтобы дать обсохнуть грязи на подметках. Ворона отодвигала ставни, влетала в окна и крала серебряные свадебные наперстки, которые в городе дарили вместо колец, поскольку кольцо носят лишь для того, чтобы потешить тщеславие, а наперсток применяют в деле. Без него женщины во время шитья кололи пальцы в кровь, рыдали и говорили, что эта жизнь им надоела. Ворона словно напоминала, кем они могли стать, если бы имели возможность самостоятельного выбора. Кадин до того обнаглела, что срывала с голов женщин, шедших в церковь на воскресную службу, белые чепчики. Она будила своим галдежом новорожденных, доводя обывателей до нервного расстройства. Джон Хаторн, наблюдавший за вороной из сада, решил: пора с ней что-то делать. Кадин снова и снова усаживалась на дерево с черными листьями, словно возвещая о вине Джона. Он не мог позволить этому созданию порочить его перед горожанами.

Хаторн собрал мужчин и объявил, что ворона превратилась в настоящую вредительницу. Очевидно, что она послана силами зла, а им необходимо противостоять. Жители города вышли с ружьями, прочесывая поля, отделявшие Салем от лесов, из которых не так давно те же люди изгоняли вампаноагов, убивая и обезглавливая индейцев, которых удавалось поймать. Теперь поселенцы считали эту землю своей. Она досталась им с боем, и они не могли позволить какой-то вороне пугать их семьи и безнаказанно ускользать. В этом виделась не простая шалость, но нечто гораздо более мрачное, от чего вскипала кровь. Множество ворон устраивалось на ночлег на деревьях в окрестностях города, а для людей, настроенных на убийство, одна мертвая ворона ничем не отличалась от другой. Охотники решили, что надо задать им хорошую трепку, поубивав всех до единой. Они шли вдоль полей, засеянных рожью и пшеницей, мимо дикой ежевики, ломая сапогами молодые грушевые деревца. Мужчины проходили мимо красных кувшинок, которые не росли в других местах. Небо было покрыто густыми облаками. Охота давала людям почувствовать, что они способны защитить свою собственность, их боевой дух был высок, крики и вопли раздавались на многие мили вокруг.

За удушающим полуденным зноем наступили сумерки. В воздухе висели тучи комарья. Наступила странная, гнетущая тишина. Вороны не летали, словно затаились. Чтобы выманить птиц, вперед послали отряд во главе с Хаторном – ведь это он призвал соседей на борьбу со злом. Сам он больше всего хотел, чтобы ворона Марии, прихватив и ее с собой, просто мгновенно исчезла, как дурной сон. Но когда начало темнеть, огромные стаи ворон, не меньше тысячи, прилетели с севера. Мужчины тут же принялись бешено палить из ружей. Они стреляли вслепую и случайно слегка оцарапали нескольких товарищей по вороньей охоте. Одному бедняге попали в горло, и он лежал в луже собственной крови – ее не смогла остановить косынка, обвязанная вокруг шеи.

От того, что не смогли вернуть в строй коллегу, охотники пришли в дикую ярость и подняли стрельбу, как на войне. Джон старался держаться подальше от остальных: он выделялся в толпе высоким ростом, был самым богатым, к тому же стал невольным виновником случившейся в этот день смерти. Он знал, с какой легкостью люди способны обратить свой гнев друг на друга и как человек, только что считавшийся героем, в следующую минуту может стать объектом всеобщего негодования. Как он жалел, что отправился на этот проклятый остров и что проболтался Марии об округе Эссекс! И при этом представлял себе, как прыгает в сине-зеленую воду за тысячи миль отсюда, в краю, где никто не следует заданным раз и навсегда правилам, где грех буквально плавает в воздухе, как цветок в фонтане, и человек волен делать то, что ему нравится.

Мария слышала все это: ружейную пальбу, эхом разносившую смерть, крики мужчин, верещание птиц. У нее не было другого выбора, кроме как оставить спавшую Фэйт на соломенном тюфяке и бежать в своем синем платье босиком сквозь тьму. Мимо проплывали первые в сезоне светлячки, вспыхивали шарами света и гасли в траве, поднимались и падали между деревьями. Мария ощущала опасность повсюду, она жгла ее, как соль, попавшая на рану. И тогда она поняла, что целый день не видела Кадин. Ее сердце стучало теперь так же быстро, как сердце птицы.

Добежав до выгона, она увидела, как птицы падали с неба черным дождем из перьев. Когда умирает ворона, стая собирается вместе, чтобы разыскать убийцу и напасть на него скопом. Множество ворон атаковало пришедших из города мужчин, пустив в ход клювы и когти, сея своим хриплым карканьем ужас в сердцах тех, кто счел себя достаточно храбрым, чтобы начать трусливую стрельбу по ничего не подозревавшим птицам. Мария ощутила на руке жжение, и лишь тогда поняла, что ее кровь льется на землю, обжигая и чернея. В этом безумном граде пуль и дроби ее подстрелили. Она отошла под сень деревьев, тяжело дыша, испытывая примерно те же эмоции, как в тот день, когда пряталась в лесу, глядя, как горит дом Ханны. Мария бормотала заклинание защиты на латыни в прямом и обратном порядке, цитируя его из магической книги Соломона, и в результате ружья охотников стали давать осечку. Она взывала к небесам, и на западе появились сгустки мутных облаков, двигавшихся как волны в море.

Птицы почувствовали, что не смогут противостоять валу ружейного огня, и разделились на две группы: одни полетели на восток, другие – на запад. Ворон нельзя есть или запекать в пироги: мясо у них темное и имеет скверный запах, а перья жесткие, не пригодные для подушек и стеганых одеял. Эти птицы не имели для охотников никакой ценности, их просто требовалось убить: они считались вредителями, питающимися отбросами, и были объявлены носителями зла. Мужчины с радостным гиканьем собрали сотни трупиков, хотя все это могла бы проделать шайка десятилетних мальчишек, вооруженных рогатками и отцовскими дробовиками. У произошедшего не было серьезных причин, но что сделано, то сделано, и изменить ничего нельзя. Даже ведьмы это знают. Многие существующие в мире горести не изменишь никакими заклинаниями, и одна из них – смерть. Нельзя вернуть тех, кто шагнул в иной мир, а если вы попытаетесь это сделать, они уже не будут прежними, превратившись в неестественных существ, созданных вашим желанием и темной магией.

Мария обнаружила Кадин в высокой траве – черное сердце, неподвижно лежавшее на земле. Охотники не могли отличить одну ворону от другой, но она сразу узнала своего верного друга. Разорвав подол платья, Мария, громко плача, завернула в ткань птицу. Ее рыдания были слышны до самой пристани и даже в море, так далеко, как был способен распространиться звук. Те, кто собирал мертвых ворон, с затравленным видом прервали работу. Многие из них решили, что это воронья самка оплакивает потерю своего дружка. Настало гнетущее молчание. Взмокшие от пота, возбужденные в своем охотничьем неистовстве, они почувствовали укол страха – даже самые бездумные испытали смущение от своей идиотской жестокости.

Джон Хаторн, стоя в темноте под грушевым деревом, сразу понял, что он услышал. Женская мука, заглушавшая даже оружейный огонь, более громкая, чем последние крики ворон в небе. Он узнал ее голос, а как же иначе? Ведь именно он был причиной ее горя.





* * *


Мария никак не могла заставить себя похоронить Кадин. Вместо этого она развела костер на плоском выступе скалы недалеко от озера и сожгла ее тельце. Дым был белым, как снег на Любимом поле в день, когда ворона нашла новорожденную девочку. Ее дорогое черное сердце, верный товарищ и фамилиар, ее преданный друг. Мария, рыдая, опустилась на землю и до самого рассвета оставалась там, где был развеян прах Кадин, а ветер к утру унес прах на небо, где и было его место.

Мария ослабела из-за пули, застрявшей в ее руке, ведь железо гибельно для ведьм. В сельской местности Англии в каждой тюрьме держали железные цепи с небольшими по размеру наручниками для женщин. Когда Мария вернулась в хижину, Фэйт еще спала. Мария взяла нож, чтобы извлечь пулю из своей густо покрытой синяками руки. Сделав это, она стала произносить в обратном порядке заклинание о посмертной справедливости для Кадин. Приготовила припарку из галаадского бальзама[30] и отвара шалфея, чтобы приложить к ране, и подвязала руку, использовав для этого вышитый птицами платок с Кюрасао, края, где так легко было мечтать о чудесах. Мария замотала руку белым бинтом, но тот не смог скрыть синяк в форме вороны, появившийся на ее коже.





* * *


Отправляясь в дом Хаторнов, Мария вставила в волосы две серебряные заколки, одну – принесенную Кадин, другую – полученную от матери. Такие украшения запрещалось носить пуританским женщинам, но Марию это не слишком заботило. Она надела черное платье, словно вдова в трауре. Когда Мария шла по Вашингтон-стрит с дочерью на руках, люди перешептывались, выглядывая из окон. Их явно тянуло из дома во двор, и они стояли за оградой, наблюдая, что случится дальше. Застрелили более двух сотен ворон, и многие готовы были поклясться, что Мария была среди птиц и носила повязку, чтобы скрыть раненое крыло, а вовсе не руку. «Оборотень, – шептались соседи. – Посмотрите на край ее платья. Она прошла через поля, и даже грязь к ней не пристала. Нет сомнений, это волшебство». Среди обывателей нашлись даже те, кто утверждал, что маленькая дочка колдуньи каждую ночь летает над верхушками деревьев, бросая камни на крыши. Мол, эта рыжеволосая девочка – демон, а не ребенок.

Мария прекрасно знала, что о ней думают, и, проходя мимо домов, проводила палкой по заборам. Лязгающий звук напоминал воронье карканье и вызывал холодок в спинах горожан. Двери плотно захлопывались, с дребезжанием закрывались окна. Улица мигом опустела.

Она стояла перед домом с черными ставнями и стучала в дверь, выкликая Джона Хаторна. Никто не ответил, и Мария забарабанила изо всех сил, сломав маленькую косточку в руке, всегда болевшую потом в сырую погоду. Со смертью Кадин внутри ее словно что-то перевернулось. Теперь Мария знала, что неправильно поняла увиденное в черном зеркале. Может быть, она даже одержала победу: хоть Мария и была служанкой, Джон увидел в ней нечто большее. Так, по крайней мере, ей представлялось. Она оказалась словно под водой, зачарованная, влюбившаяся в любовь. Прежде Мария видела, как это происходит, сотню раз, когда сидела в темноте, слушая советы, которые Ханна давала приходившим к ней женщинам. «Что для тебя важнее: этот мужчина или ощущение, что ты кому-то нужна?»

Джон был в гостиной и слышал, как его звали по имени. Оно прозвучало как заклинание, сначала имя и фамилия, потом в обратном порядке. Он не появился. Мария заглянула в окно и увидела силуэт женщины, Руфи Хаторн, ожидавшей появления второго ребенка, как она надеялась, еще одного мальчика. Сердце Руфи бешено стучало: она умела распознать ведьму, когда видела ее. Даже маленький сын Руфи догадался, кто она. А теперь эта женщина достала из своей котомки странную черную книгу и стала что-то из нее читать. Ее губы быстро двигались. Руфь знала: в этих книгах таится сила, поэтому она тайно изучала буквы, чтобы научиться читать Библию. Но женщина, стоявшая у двери, была чрезвычайно искусна в чтении, и поэтому даже опаснее, чем Руфь вначале думала. Она спрятала сына в платяном шкафу, велев сидеть тихо.

– Если женщина в черном платье позовет тебя – не ходи с ней, – сказала она Джону-младшему.

Руфь никогда ничего не требовала для себя, да и вообще не привыкла повышать голос, но теперь она в раздражении крикнула мужу:

– Да подойди же сюда! Она ведь тебя высматривает!

Мария услышала крик Руфи за запертой дверью.

«Ладно, – подумала Мария. – Ему все-таки придется выйти ко мне. Он должен будет признать, что Фэйт – его дочь».

Руфь так перепугалась, что больше не решалась выглядывать из окна, вывесив обращенное на улицу зеркало, чтобы обезвредить любое колдовство, которое ведьма будет на нее насылать. Мать Руфи была родом с запада Англии и учила ее народной медицине. Руфь держала эти знания при себе, поскольку муж их не одобрял, но сегодня вечером решила принять ванну с солью и уксусом, чтобы очистить себя и увериться, что греховные мысли к ней не пристанут. Однако Мария не питала к ней неприязни, только жалость. В самом деле, они были как сестры. Если бы они поместили рядом свои руки вверх ладонями, обнаружили бы одинаковую линию любви до их середины. Дальше линии расходились.

«Вот как он будет обижать тебя, а ты – винить себя, такое вечное блаженство тебя ожидает, открой глаза, и ты все это увидишь!»

Услышав, что Руфь требует от него поговорить с Марией Оуэнс, Хаторн в ярости вошел в комнату. Разве он виноват, что его околдовали? Он жертва в той же мере, что и библейский Адам, соблазненный и согрешивший.

– Почему ты не прогнала ее? – спросил он жену.