Уроки химии

– Он.

– Постойте: я, кажется, помню вашего любимца. Как же его зовут… Три-Часа, что ли? Страшен как смертный грех, точно?

– Он…

– Собака и эрг. – Врач сделал очередную пометку в медкарте. – Так-так. Замечательно. – Напоследок щелкнув шариковой ручкой, он отложил карту. – Вот что я вам скажу: при первой же возможности – скажем, через год – рассчитываю вновь увидеть вас в гребном клубе. В моей команде вакантно второе правое место, и что-то мне подсказывает: оно прямо на вас смотрит. Но вам придется найти няню. С детьми в лодку нельзя. Гребцы и сами как дети малые.

Элизабет потянулась за жакетом.

– Доктор Мейсон, ценю ваше предложение, – не усматривая в нем ничего, кроме простой вежливости, ответила Элизабет, – но, по вашим словам, меня вскоре собьет грузовик.

– Вы попадете в аварию, от которой оправитесь, – уточнил он. – Слушайте, у меня феноменальная память на заезды, а все заезды с вашим участием были удачны. Весьма удачны.

– Благодаря Кальвину.

Доктор Мейсон удивился:

– Нет, мисс Зотт. Не только благодаря Кальвину. В академической восьмерке важен общий вклад. Нужно, чтобы все восемь спортсменов были классными гребцами. Все восемь. Но пока перед нами стоят более насущные вопросы. Сейчас ваше состояние уже не внушает мне прежней тревоги. Понимаю, каким ударом стала для вас кончина Эванса, а теперь на нее наложилось еще вот это, – добавил он, указывая на ее живот. – Но жизнь утрясется. А может, даже наладится. Собака, эрг, место номер два. Плохо ли?

Он бодро пожал ей обе руки, и его слова, хотя и не слишком логичные в сравнении с тем, что она слышала до сих пор, впервые выстроились в осмысленную фразу.





Глава 16

Роды




– В библиотеку? – услышал Шесть-Тридцать вопрос Элизабет примерно через пять недель. – Я сегодня записана на прием к доктору Мейсону, но сначала давай вернем эти книги. Думаю, тебе понравился «Моби Дик». История о том, как человек постоянно недооценивает другие формы жизни. Себе на погибель.

Элизабет использовала информационно-рецептивную методику обучения, а кроме того, читала ему вслух, давным-давно заменив примитивные детские книжки куда более солидными текстами.

– Чтение вслух позитивно влияет на умственное развитие, – сообщила она своему питомцу, проштудировав какое-то научное исследование. – А также способствует расширению словарного запаса.

Судя по всему, так оно и было: согласно пометкам в ее записной книжке, на сегодняшний день Шесть-Тридцать распознавал триста девяносто одно слово.

– Ты очень умный пес, – не далее как вчера сказала она, и ему страшно хотелось согласиться, но уж если начистоту, он еще не понял, что такое «умный».

Толкований у этого слова было, наверно, не меньше, чем форм жизни на Земле, но человеческие особи – Элизабет не в счет – признавали «умными» лишь тех, кто играет по их правилам. «Дельфины умные, – утверждали они. – А коровы – нет». Отчасти это объяснялось тем, что коровы отказываются прыгать по команде. Насколько мог судить Шесть-Тридцать, это как раз доказывало, что коровы умнее, а не глупее некоторых. Впрочем, что он может понимать?

Триста девяносто одно слово, если верить Элизабет. А по правде – всего триста девяносто.

И что уж совсем не укладывалось в голове: человеческий язык, на котором объяснялась Элизабет, оказался далеко не единственным. Она рассказывала, что у людей есть сотни, а может, и тысячи других языков и ни один человек не знает их все. По факту люди в большинстве своем говорят на одном-двух языках, и только особи какой-то одной породы, так называемые швейцарцы, знают восемь. Что ж удивляться, если люди не понимают животных? Людям бы друг друга понять. Хорошо еще, что она сообразила: рисовать он нипочем не научится. Маленькие человеческие детеныши охотно общались при помощи рисунков, и он радовался их стараниям, пусть даже результаты бывали так себе. День изо дня он наблюдал, как маленькие пальчики по-взрослому сжимают кусок мела и выводят на асфальте палку-палку-огуречик, чтобы получился целый рассказ, понятный только им самим.



«Какая прелесть!» – на днях услышал он от чьей-то мамаши: та разглядывала жуткие, идиотские каракули своего чада. Шесть-Тридцать давно заметил, что люди частенько врут собственному потомству.

– Это щенок, – сказала малышка с перепачканными мелом пальчиками.

– Просто красавец! – не унималась мать.

– А вот и нет, – ответила ей дочка, – никакой он не красавец. Он мертвый. Его убили!

Шесть-Тридцать, повнимательней разглядев рисунок, даже расстроился, что на нем все выглядело как взаправду.

– Щенок не мертвый, – упрямо возражала мать. – Он радуется и кушает из мисочки мороженое.

В ответ на это малышка раздосадованно зашвырнула мелок далеко в траву и потопала к качелям.

Шесть-Тридцать прихватил мелок с собой. Для Потомства.



Бок о бок они прошли пять кварталов; Элизабет, чей живот плотно обтягивало куцее платьишко, по-военному чеканила шаг. Себе на спину навьючила ярко-красную заплечную котомку, лопавшуюся от книг, а ему – переметную сумку на велосипедный багажник, куда загрузила книги, не поместившиеся в котомку.

– Ох, умираю с голоду, – на ходу выговорила она вслух, вдыхая густой ноябрьский воздух. – Прямо живот сводит. Я регулярно контролирую мочу, слежу за содержанием белка в волосах и…

Это правда. В течение последних двух месяцев она измеряла в домашней лаборатории уровень сахара в моче, выясняла аминокислотный состав кератина в волосах и анализировала температуру тела. Шесть-Тридцать понятия не имел, зачем нужны все эти действия, но с радостью наблюдал, как растет ее интерес – пусть даже сугубо научный – к Потомству. В практических целях она закупила белые квадраты плотной материи, а также несколько опасных на вид булавок. И еще три крохотные одежки, больше похожие на мешки.


– Все это, в принципе, элементарно, – говорила она ему, размашистым шагом двигаясь по улице. – Сначала у меня начнутся предродовые схватки, потом роды. У нас с тобой в запасе две недели, Шесть-Тридцать, но, мне кажется, такие события лучше продумывать заранее. Главное, – добавила она, – чтобы мы оба в нужный момент сохраняли спокойствие.

Однако Шесть-Тридцать был отнюдь не спокоен. Пару часов назад у нее отошли воды. Вытекло немного, и она не придала этому значения, но он-то, пес, сразу понял, что к чему. Запах не оставлял никаких сомнений. Живот у нее сводило не от голода: это начались предродовые схватки. И вот у входа в библиотеку Потомство решило внести ясность в этот вопрос.

– О-о-о, – простонала Элизабет, согнувшись пополам, – бо-о-оже мой…



Через тринадцать часов доктор Мейсон продемонстрировал обессиленной матери ее малышку.

– Какая крупная. – Он глядел на ребенка, словно на редкостный улов. – Гребчихой будет. На меня не ссылайтесь, но, думаю, ее место на баковом весле. – Он повернулся к Элизабет. – Молодец, мисс Зотт. Без анестезии! Я знал, что эрг нам поможет. У нее отлично развиты легкие. – Он рассматривал ладошки ребенка и, кажется, уже видел на них будущие мозоли. – Оставим здесь вас обеих на пару дней. Завтра к вам наведаюсь. Отдыхайте!

Но Элизабет, в тревоге за Шесть-Тридцать, с утра пораньше уже отправилась выписываться из родильного отделения.

– Категорически нет, – заявила старшая медсестра. – Это противоречит всем правилам. Доктора Мейсона удар хватит.

– Он не будет возражать. Передайте ему: меня ждет эрг.

– Что? – Медсестра перешла на крик, но Элизабет уже вызывала такси. – Кто такой эрг?



Через полчаса Элизабет, прижимая к груди заботливо укутанного младенца, подошла к дому и увидела перед входом Шесть-Тридцать, причем, к своему огромному облегчению, все еще с велосипедной сумкой на спине.

Надо же, едва не задохнулся Шесть-Тридцать, чудо чудо чудо ты жива ты жива, надо же, я чуть не спятил.

Элизабет наклонилась, чтобы показать ему сверток.

Стало быть, Потомство… уфф… уфф… женского пола.

– Это девочка, – улыбнулась Элизабет.

Здравствуй, Потомство! Это я! Шесть-Тридцать! Я тут с ума сходил от беспокойства.

– Я перед тобой виновата, – говорила Элизабет, отпирая дверь. – Ты, наверно, умираешь с голоду. Так… – она бросила взгляд на часы, – девять двадцать две. Ты не ел больше суток.

Шесть-Тридцать возбужденно махал хвостом. Подобно тому как в других семьях принято называть детей на одну и ту же букву (Агата, Альфред) или рифмовать имена (Молли, Полли), в его семье ориентировались только на часы. Его нарекли Шесть-Тридцать – ровно в это время он вошел в семью. Вот и сейчас он знал наперед, какое имя получит это прибавление в семействе.

Здравствуй, Девять-Двадцать-Две! Контакт был установлен. Добро пожаловать наружу! Как добралась? Ну заходи, заходи! Я припас для тебя мелок!

Когда вся троица протиснулась в дверь, воздух наполнился какой-то удивительной радостью. Впервые после смерти Кальвина возникло ощущение, что беды остались позади.

Это чувство было с ними целых десять минут, а затем Потомство расплакалось, и все рухнуло.





Глава 17

Гарриет Слоун




– Что не так? – в тысячный раз допытывалась Элизабет. – ОТВЕТЬ ЖЕ!

Однако ревущая неделями напролет кроха избегала точных формулировок.

Даже Шесть-Тридцать был обескуражен. Я же рассказывал тебе про твоего отца, увещевал он. Мы все обсудили. Но Потомство безостановочно голосило.

В два часа ночи Элизабет мерила шагами свое небольшое жилище и, как проржавевший робот, энергично укачивала сверток на свинцовых от напряжения руках, но вдруг запнулась о стопку книг и чудом не упала.

– Черт! – выругалась она, инстинктивно прижав к себе младенца как можно крепче.

В послеродовом отупении Элизабет бездумно бросала прямо на пол всякую всячину: крохотные пинетки, расстегнутые булавки для подгузников, банановую кожуру, непрочитанные газеты.

– Как от такого мелкого создания может образоваться этакий бедлам? – прокричала она.

И в тот же миг новорожденная дотронулась губами до ее уха, набрала в легкие побольше воздуха и протрубила ответ.

– Умоляю, – прошептала Элизабет, опускаясь в кресло. – Умоляю, умоляю, умоляю… замолчи.

Она положила малышку на сгиб локтя, поднесла рожок с соской к ее кукольному ротику, и эта кроха, пять раз отторгавшая бутылочку, засосала так жадно, будто понимала, что ее неумеха-мать рано или поздно своего добьется. Элизабет затаила дыхание, словно даже легкое дуновение воздуха могло вновь растревожить малютку. Этот ребенок – бомба замедленного действия. Одно неверное движение – и конец.