Убивство и неупокоенные духи

– Могу себе представить.

– Уилл, ты слишком правильный. Надо время от времени спускать себя с цепи. Слушай, я на прошлой неделе ездил в Детройт по делам, а вечером пошел смотреть ревю, «Гвардия Маллигена в Атлантик-сити». Какие девочки там выступают! Их куча, и все до единой хорошенькие. Я купил несколько открыток. Вот, посмотри.

– Ты прекрасно знаешь, что я не одобряю тиятры.

– Ну ладно, тогда вот тебе другие, не из тиятра. Я их купил пару недель назад у разносчика конфет в поезде. Видал когда-нибудь такое?

На открытках – пухлые девицы с наигранно невинным и одновременно манящим видом. Все они голые, некоторые – в черных чулках.

– Дэн, убери сейчас же. Не хочу на это смотреть.

– Ну же, Уилл! Еще как хочешь. Этот наборчик обошелся мне в пять долларов, – шепчет Дэн. – Шесть способов делать Это. Ты знал, что так можно?

– Стыдись, Дэн Бутелл! Ты женатый человек!

– Знаешь, Уилл, не так уж я и женат. Мне особо не дают. Синти говорит, что это гадость – даже между мужем и женой. А тебе этого перепадает, а, Уилл? Эй, куда ты! Слушай, не злись! Подожди меня!





(17)




Дэн задел Уилла за живое, поскольку Уиллу этого действительно не перепадает. Представления Вирджинии о семейной жизни почерпнуты непосредственно от Тети: это гадость даже между мужем и женой. А то, что она ведет к появлению детей – а мужчина имеет право требовать от женщины детей, каким бы мерзким ни было их зачатие, – лишь свидетельствует, что пути Господни неисповедимы. Впрочем, порядочная женщина порой задается вопросом: о чем вообще думал Господь, устраивая это таким образом? Он хотел ввести мужчин во искушение, объясняет Тетя. У самой Тети детей нет – по самой уважительной причине, какая только бывает.

Мужчина в браке имеет определенные права, и Уильям часто напоминает об этом жене. Их телесные совокупления нечасты, а после рождения Минни и вовсе прекратились. Но в теле Уильяма – крепкого костлявого горца – желание все еще живо. Между супругами часто происходят такие сцены: он предлагает (не умоляет, ибо с какой стати мужчине умолять о том, что положено ему по праву?), она презрительно отказывает. Уильям не прибегает к силе, но порой задумывается о том, что готов убить жену.

Желание терзает его. Последняя сцена – через два года после рождения Минни – коротка и мучительна.

Я вижу ее полностью, не в силах отвести глаз от экрана, как бы мне этого ни хотелось. Я обречен смотреть. Несчастливая пара готовится ко сну. Оба в ночных рубахах. Прежде чем лечь, Вирджиния присаживается над горшком – супруги, не стесняясь, отправляют эту нужду друг при друге. Глядя на жену, Уильям распаляется желанием, ибо одна из его причуд заключается в том, что такая поза его чрезвычайно возбуждает. Вирджиния начинает расчесываться – каждый вечер она обязательно делает сто взмахов щеткой, вчесывая лавровишневую туалетную воду, которую использует как бальзам для волос. Муж подходит к жене, протягивая руки для объятия. Она видит его в зеркале – видит, как комично оттопырился перед его рубахи. Жена поворачивается, злобно кривясь, и бьет его по пенису эбеновой ручкой щетки для волос – возможно, сильнее, чем намеревалась. Он не издает ни звука, но отступает, согнувшись пополам от боли и оберегая ушибленное место. Это последний эпизод сексуальной активности в семье Макомиш.

Отвергнутая женщина грозна —

Подобно вихрю зимнему она:

Тебя ждут холод, темнота и лед

И ненависть, что жар любой убьет.





Так выразился английский поэт, который, возможно, не признал бы за людьми вроде Макомишей права на благородные чувства. Но знай он о людях больше – а ведь он знал о них порядочно, – он бы знал и то, что отвергнутый мужчина грозен не менее женщины.

С этого момента Уильям воспылал гневом. Гневом в лучшем случае молчаливым, неусыпным, но от него усиливалась астма, древний враг, и Уильям обращался за помощью к морфию, а после морфия гнев обретал голос и вещал громко и долго. Часто бывало так, что Уильям осыпал супругу злобной бранью, и пока он бушевал, она сидела молча – воплощенная фигура безмолвного мученичества и ненависти к мучителю.

В своих тирадах Уильям вовсе не упоминал про секс – еще чего не хватало, – но всячески поносил холодную, лишенную любви жену, а то, чего не мог сказать вслух про нее, говорил в адрес Тети.

Бедная миссис Макомиш! Просто невероятно, какие мучения она терпит! Чтобы дошло до такого – чтобы так обращались с женщиной из хорошей семьи, урожденной Вандерлип! И чтобы она все сносила без единого слова! Разумеется, она говорила со священником, преподобным Уилбуром Вулартоном Вудсайдом, и он дал ей советы, какие мог – то есть банальные и глупые. Разумеется, она говорила со своим братом, доктором, и он покачал головой и сказал, что потребность в лекарстве стала у ее мужа пристрастием, а ему, доктору, известны ужасные последствия такого пристрастия. Он подарил сестре серебряный заварочный чайник и сахарницу, что не очень помогло. Разумеется, она говорила с Тетей, которая заявила, что всегда подозревала в Уильяме Макомише дурную кровь и очень жалеет, что не высказалась громче против этого брака до того, как он свершился. Но даже лучшие из нас не могут знать, что лучше для других, а Вирджи не желала понимать намеков. Что ж, она сама постелила себе постель и теперь, по мнению Тети, обязана в ней лежать.

Никто, кроме перечисленных, самых ближних доверенных лиц, не должен был знать, что происходит, но, конечно, знали все – ибо продавцы аптек, куда Уильям ходил за снадобьем, рассказали там и сям, разумеется, в строжайшем секрете. Чтобы ни гугу. Мещанская жизнь еще и потому так невыносима, что в ней на самом деле невозможно ничего скрыть.





(18)




И так Мальвина дожила до двадцати восьми лет – спокойная, полная достоинства мисс Макомиш, такая активная и всеми любимая прихожанка; особенно хорошо ей удавалась организация различных представлений. Еще Мальвина пела. У нее было контральто, и именно благодаря пению она познакомилась с Родри Гилмартином. Далеко не сразу их дружба достигла момента, когда Мальвина, преодолевая страх, осмелилась пригласить Родри к себе домой.

Родри пользовался популярностью среди людей, увлекавшихся пением, – у него был хороший природный тенор. Конечно, были у него и свои недостатки – он всего лишь подмастерье печатника, и к тому же его семья приехала из страны, которую многие до сих пор именовали Старой Родиной, на памяти нынешнего поколения, то есть, по меркам старого онтарийского городка, практически вчера. Голландская прослойка, костяк лучшего общества в городке и во всей округе, знала, что эта Старая Родина – вовсе не их родина, которую они все еще помнили даже через двести лет после того, как покинули Амстердам, Роттердам, Гаагу. Пусть они встали на сторону британцев во время той прискорбной революции, пусть им пришлось бежать в Канаду, но для них англичане все еще были подозрительным народом: иностранцы, у которых все не как у людей. Поэтому растущая симпатия между хорошей девушкой-голландкой (с небольшим пороком в виде отца-шотландца, но все же до такой степени голландкой, что шотландскую кровь можно не считать) и каким-то безродным типом, только что с корабля, не встретила сочувствия у горожан.

Мальвина по обычаям того времени была близка к отчаянию: ей только что перевалило за тридцать, а с этого момента женщина становилась патентованной старой девой. В душе у нее творился раскол: конечно, она почитала отца своего и мать свою, но видела от них мало уважения в ответ и из-за них была обречена всю жизнь корпеть в конторе; она не то чтобы жаждала выйти замуж и родить детей, но определенно не хотела становиться старой девой. У нее были кое-какие романтические представления о любви, почерпнутые из романов и пьес, в которых играла мисс ван Кортленд, ее кумир; но сама она еще ни разу не испытывала любви и не видела никаких мало-мальски привлекательных ее проявлений в жизни других людей. Раздираемая этими конфликтующими идеями, она и влюбилась в Родри Гилмартина.

Он был хорош собой, щегольски одевался, по моде того времени и места носил элегантные усы, уложенные со специальным воском – не зачесанные в виде нелепой стрелы из волос, но со скромными заостренными кончиками. Он душевно пел популярные в то время баллады Фреда Э. Уэзерли и Ги д’Ардело и еще один романс, более старый:


О, мне не страшен враг в броне блестящей,

Его копье, что намертво разит.

Страшней твой взгляд, из-под ресниц манящий,

И та любовь, что он сулит, —





против которого Мальвина устоять не могла никак.

Он разговаривал. Он не произносил длинные скучные тирады о японской войне, в отличие от Уильяма Макомиша. Он не перемолачивал старую солому, как мамочка с Тетей. Он говорил о по-настоящему интересных вещах – книгах, музыке, приходских пикниках, велосипедных гонках и, конечно, о театре (он видел игру самого Генри Ирвинга, чей актерский талант поразил его до глубины души). И что было лучше всего, он шутил. И еще он допускал ужасные оплошности в обществе.

Как-то в воскресенье, за полуденным обедом в семье Макомиш, он спросил:

– Мистер Макомиш, а вы не думали заняться приставными лестницами? Эд Холтерман процветает, а он, насколько я знаю, только приставными лестницами и занимается.

Тогда дела семьи уже пришли в сильный упадок; по сути, она держалась на плаву лишь за счет жалованья трех дочерей, ибо Уильям не получал никакой работы несколько месяцев, а нормально работать не мог уже года два. Он постоянно задыхался от астмы и несколько раз в день искал облегчения в инъекциях. За столом он в основном сидел с остекленевшими глазами и размазывал вилкой по тарелке еду, собирая ее в кучки. Но этот исполненный лучших намерений совет от англичанина (разумеется, Макомиши считали, что он только притворяется валлийцем) после того, как Уильям что-то сказал о нынешней редкости заказов на строительство, пробудил в нем ярость шотландского горца.

– Вы что, предлагаете мне опуститься до уровня паршивого плотника вроде Эда Холтермана? Делать приставные лестницы? Мне, воздвигнувшему Церковь Благодати? Мне, который закончил ее, когда архитектор поднял лапки кверху? Мне, который построил половину лучших домов в этом городе? Вы не знаете, с кем говорите, молодой человек. Похоже, вы не знаете, кто я такой.

А потом удушье, бледность и отступление в спальню – все сидящие за столом знали зачем, но никто не осмелился назвать это вслух.

Гилмартин рассыпался в извинениях, но мистер Макомиш их не услышал, а миссис Макомиш приняла в мрачном молчании. Конечно, никто не посмел выйти из-за стола, пока миссис Макомиш не допила последнюю из бесчисленных чашек крепкого чая. Когда наконец было позволено встать, само собой подразумевалось, что девочки должны мыть посуду. Вирджиния и молчаливая фигура – Тетя – удалились в заднюю гостиную, чтобы с удовольствием перемолотить свежую солому: разумеется, им следовало выслушать и обсудить Тетино мнение по поводу неудачного замечания Родри Гилмартина. Он, похоже, на Мальвину нацелился? Если хочешь знать, я думаю, он слишком много говорит. Сколько он уже околачивается вокруг вас? Года два? И когда он намерен растелиться – если вообще намерен?

Тетя ныне жила одна. Пять лет назад Дэниел Бутелл вышел из дома с саквояжем, и с тех пор от него не было ни слуху ни духу. Даже открытки не прислал. Но приданое Тети осталось у нее, и она «кое-как перебивалась», постоянно с гордостью об этом упоминая. В конце концов, как часто говорила Вирджиния во время этих бесед, от Дэна никто ничего лучшего и не ждал. Он женился на Синтии ради приданого, но она оказалась ему не по зубам, слава богу. Что она вообще в нем нашла?

Мальвина и Гилмартин, как обычно, удаляются в переднюю гостиную, откуда они хорошо видны миссис Макомиш и Тете. Тихо побеседовав, они выходят на прогулку. Именно на этой прогулке Родри делает Мальвине предложение, и она соглашается. Выражаясь языком того времени, он растелился.

Так что теперь? Замужество? Мальвина выйдет замуж? Это не укладывается в голове. Она выйдет замуж, когда семья так бедствует и нуждается в ее заработке? Выйдет замуж, когда папочка так болен и ему нужны деньги на лекарство? Выйдет замуж и бросит мамочку, которая переносит бог знает какие издевательства от папочки, когда он сам не свой? Больней, чем быть укушенным змеей[33], произносит миссис Макомиш в полной уверенности, что цитирует Писание. Неужели Мальвина не насмотрелась на брачную жизнь, вопрошает Тетя, которая теперь считает себя большой специалисткой по вопросам семьи и брака. Что же до сестер, Каролины и Минервы, они в ужасе: если Мальвина уйдет, они вдвоем не справятся с мамочкой и папочкой. Не говоря уже о деньгах. Выйти за англичанина? Исключено.





(19)




Мальвина вынуждена пойти на хитрость. Она говорит с матерью и намекает – слова ее кажутся еще ужасней оттого, что ничего не говорится прямо, все лишь завуалированно, – намекает, но не говорит открыто, что ей нужно выйти замуж, иначе семья будет опозорена. Это не совсем ложь, поскольку ничто не названо своими именами: Мальвина сплетает сеть из намеков. Родри она в дело не посвящает – он будет заведомо против, поскольку сыну Дженет глубоко противна любая ложь. Вирджиния, в свою очередь, ничего не говорит Уильяму. Это женские дела. Так и выходит, что вскоре в парадной гостиной Макомишей преподобный Уилбур Вулартон Вудсайд сочетает священными узами брака Мальвину и обведенного ею вокруг пальца жениха. В качестве свидетелей выступают обведенные вокруг пальца родители и Тетя. Со стороны жениха никто не присутствует, да никого и не приглашали. Для Макомишей вечер кончается в атмосфере беспросветной мрачности. Новобрачные уезжают ночным поездом к Ниагарскому водопаду.

Все это я вижу на экране, в сепиевых тонах – из-за цвета события кажутся отдаленными, меньше трогают сердце зрителя. Но ко мне это не относится. Эти люди – мои, я страдаю вместе с ними и не становлюсь ни на чью сторону. Я чувствую неминуемое банкротство Уильяма и Вирджинии так же остро, как сложное положение Мальвины и Родри. У молодых речь не идет о роковой любви, а старшее поколение – личности не того масштаба, чтобы их жизнь достигла размаха подлинной трагедии. Теоретики драматургии могут рассуждать о трагедиях и комедиях, но в жизни чаще видишь мелодраму, фарс и гротеск.

Гротеск – но сейчас еще и хоррор. Как-то ночью Вирджиния набрасывается на мужа и, как потом выражается в беседе с Тетей, хорошенько пропесочивает его. Он больной, значит? Может, и так, но хворает он не от астмы. А от этого зелья, которое поработило его, превратило в чудовище и тирана с безумными глазами.

А разве не ее собственный брат его к этому приохотил, парирует Уильям. Да, но брат думал, что Уильям мужчина и будет держать себя в руках. А он что сделал? Превратился в… она даже выговорить не в силах, но он прекрасно понял, что она имеет в виду. Он теперь – именно это, как и сам отлично знает. И конечно, ее братец умыл руки, отвечает Уильям, он мнит себя непогрешимым Господом Богом и не снисходит до того, чтобы прийти посмотреть на свое творение. О, ради бога, будь мужчиной, кричит она. Быть мужчиной? Вот, значит, как? И как часто она предоставляла ему возможность побыть мужчиной? Потому что он христианин и не поддается на уговоры ее зятя, старого блудливого козла, – не опускается до походов к Кейт Лейк. И потому живет в таком аду, какой может знать только мужчина. И этот ад сотворила для него жена. Вкупе с сестрицей, этой лапландской ведьмой. Нечего ему говорить, чтобы он был мужчиной! А она-то бывает женщиной? А? Бывает? Семь раз за тридцать лет брака! Она умеет считать не хуже его. Семь раз и трое детей! И каждый раз – слезы и попреки, словно он какое-то грязное животное. Она что, Библию не читала? Женщина подчинена мужчине, разве нет? Разве он не глава семьи? Разве он не осыпал ее всей возможной роскошью, какую только может пожелать женщина? Разве она не живет в одном из лучших домов города, в который он вложил весь талант, дарованный ему Всевышним? Он мужчина – на улице, но в собственном доме он хуже пса, потому что он христианин и не станет принуждать женщину силой.

На улице – святой, дома – черт! Вот что он такое! На улице – святой, дома – черт!

Вирджиния выкрикивает эти слова, срываясь на визг. Она с головы до ног одета в траур – по одному из братьев Вандерлип, которого поднял на рога бык. А Уильям – в ночной сорочке, босой и теряется перед женой, как всегда теряется голый человек перед одетым. В ярости он хватает нож для разделки мяса и преследует жену вокруг обеденного стола – не бежит, но наступает медленно и угрожающе.

– Я, значит, черт? – тихо произносит он. – Ну что ж, тогда я и буду чертом.

Она в ужасе пятится. На несколько секунд у нее перехватывает горло, но когда голос возвращается, она визжит – громко и долго, снова и снова, пока не прибегают белые от ужаса Каролина и Минни. Они тоже начинают визжать. Они не смеют удержать папочку или защитить мамочку, но визжать они могут, и визжат.

Черт в Уильяме не настолько силен, чтобы выдержать этот визг. Как многие мужчины, он боится безумных менад, визжащих женщин. Он роняет нож и бежит прочь из комнаты – к комоду, где хранится его единственное оставшееся сокровище.





(20)




Заключительная сцена происходит на следующий день, когда д-р Джордж Хармон и Эдмунд Вандерлипы являются на помощь сестре и устраивают семейный совет. Они пропесочивают Уильяма, но он в таком состоянии, что едва понимает обращенную к нему речь. По итогам семейного совета Вирджиния и девочки перебираются в скромный домик, которым Уильям владел на момент свадьбы, – старую развалюху под снос, как он сам называет это жилище. С его, мастера-строителя, точки зрения, она и годится только на снос. Эдмунд и д-р Джордж Хармон благородно соглашаются платить все налоги на эту недвижимость. По закону ее можно спасти от погибели, предстоящей всему имению Уильяма. Конечно, мебель придется взять из большого дома с окном-подковой на фасаде, и Вирджиния с девочками каким-то образом умудряются вывезти почти все, опустошив дом, – Уильяму остается кровать, несколько стульев да пара кастрюль и сковородок.

Так Уильям и обходится в ту ночь, когда к нему является Гил и они беседуют в темноте.

Надвигается окончательная погибель. Уильям потерял все до последнего гроша, и, конечно, приданое Вирджинии тоже. Банкротство будет окончательно оформлено через несколько дней, и решительно все – чему сильно способствовала Тетя – согласны, что Вирджиния должна официально разойтись с банкротом, ибо в этом обществе банкротство считается одним из наиболее тяжких грехов, почти что смертельным позором.