Убивство и неупокоенные духи
Часть 20 из 42 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Только одна из дочерей Уильяма Макомиша оказывается замешана в этой мерзкой пародии на траурное событие. Как положено отцу, Макомиш хватает Мальвину, задирает ей юбки и хорошенько шлепает. Мальвина испытывает чудовищное унижение – не только потому, что ее отшлепали, но и потому, что мальчишки увидели ее панталончики. Хотя мальчишки в это время тоже получают взбучку и им некогда смеяться над Мальвиной.
Матери, тетки и пастор, наблюдая со stoep это избиение младенцев, соглашаются, что справедливость восстановлена и виновные в попрании морали получили достойное наказание. Ведь единственный способ воспитывать детей – выколачивать из них Старого Неда каждый раз, когда он дерзает о себе заявить.
– Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына[27], – изрекает пастор, ко всеобщему одобрению. И, заметив, что кое-кто из детей посмел принять обиженный вид, добавляет: – Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе[28].
Это выражение подобающих чувств еще усиливает торжественность грядущих похорон, когда украшенный черным плюмажем катафалк, влекомый четверкой лошадей, тоже в черном плюмаже, движется впереди, а за ним – черные кареты: в церковь, а потом на кладбище, где матриарху предстоит упокоиться.
(14)
Но не все детство Мальвины омрачено горечью. Я вижу ее снова: она стала самую чуточку старше и держится за руку отца. Они идут в главный отель городка, где взорам публики будет явлено чудо, весьма подходящее для детей. Уильяма греет сознание, что он предоставляет дочери замечательную возможность для расширения кругозора.
Ибо кто же сегодня выступает перед всеми купившими билет по сходной цене? Не кто иной, как генерал Мизинчик, знаменитый карлик. Сам великий Финеас Тейлор Барнум, возящий Мизинчика по градам и весям, заявил, что в нем всего лишь двадцать пять дюймов росту (на самом деле – тридцать один)[29]. Но вот он стоит перед глазами изумленной Мальвины на красном ковре, устилающем помост, – вместе со своей крохотной женой Лавинией Уоррен и адъютантом, тоже карликом, которого зовут командор Орешек (он чуть выше Тома, но любезно встал чуть пониже). Точно как пишут в газетах, «его одежда пошита самыми выдающимися портными, а перчатки приходится заказывать по мерке, ибо до сих пор на свет не производилось ничего столь крохотного, достойного фей и эльфов». Лавиния же великолепна в чудесном свадебном платье с крохотными рюшечками.
Уильям и Мальвина встают в медленно движущуюся очередь желающих пожать руки живому чуду. Точнее, протянуть ладонь, которой он коснется вытянутым указательным пальцем, ведь грубое рукопожатие может его искалечить.
Ни Уильям, ни Мальвина не видят печали, застывшей в глазах генерала и его дамы, которые, как и многие другие служители искусства, зарабатывают на хлеб, выставляя напоказ свое несчастье.
В жизни Мальвины случается проблеск романтики, когда она встречает на улицах городка четырех дочерей вождя ирокезского союза племен. Это красивые девушки в роскошных нарядах для верховой езды – зеленого бархата с красным подбоем – на отличных лошадях. Девочки Джонсон определенно не «скво». Они – принцессы.
Может, именно явление генерала Мизинчика и элегантных барышень Джонсон разбудило в Мальвине жажду чуда, странных преображений и – с годами – любовь к театру? Ее влекло в театр, но она не смела даже вообразить, что может стать его частью. Методизм не терпит никакой игры воображения, кроме собственной, хотя изредка в подвале великого храма, воздвигнутого Уильямом, устраивались представления – надлежащим образом выхолощенные и одобренные. Таким представлением была оперетта для детей под названием «Земля Нод»[30], и Мальвина, которая немножко умела играть на фортепьяно, натаскивала Джорджи Купера, хромого мальчика с плохим музыкальным слухом, на исполнение главной арии:
Я – король, веселый, старый,
Правлю я землею Нод,
Насылаю сны и чары
Я на свой народ.
Что ни делал бы король,
Что б ни говорил,
Это ты меня придумал,
Жизнь мне подарил.
Это странно?
Очень странно!
Где-то и смешно.
От тебя всегда зависит,
Как живется в Нод.
Голос Джорджи вот-вот должен был поломаться, и на высокой ноте – на слове «ты» – он обязательно пускал петуха или фальшивил, но Мальвина школила его сурово, словно звезду оперы. После его соло двенадцать девочек в марлевых нарядах исполняли «танец снов» под медленный вальс. Танец с ними тоже разучивала Мальвина, и все единодушно провозгласили, что она «проявила талант». Среди методистов не возбранялись проявления таланта при условии, что его не поощряют, ибо это опасно.
Когда Мальвина пошла работать, даже родители Макомиш согласились, что часть жалованья (ей платили четыре доллара в неделю) она может оставлять себе. Из этого доллара в неделю Мальвина при каждой возможности тратила двадцать пять центов на билет в театр. Родители этого не одобряли, но к семнадцати годам она уже отрастила броню против их неодобрения, а в театре она отдыхала душой не меньше двух часов подряд, созерцая своего кумира – самое Иду ван Кортленд, приму гастролирующей труппы Тавернье. О Ида ван Кортленд, образец женского достоинства и идол сотен тысяч девушек, изголодавшихся по духовной пище! Как она переносила превратности судьбы в «Камилле», пьесе о падшей, но благородной и возвышенной духом женщине! Когда Камилла испускала дух в объятиях своего Армана, чресла Мальвины будто плавились от блаженства – подлинно чувствительные души испытывают подобное, когда их глубоко трогает происходящее на сцене.
В тайном кармашке сумочки Мальвина носила вырезку из местной газеты – стихи поэта, пожелавшего остаться неизвестным (впрочем, легко было догадаться, кто он):
Посвящается мисс И. в. К. (после ее потрясающей игры в драме «Незабудка»)
Ее искусством тронут я,
Других не сыщешь слов.
Сердца людские – ей судья,
Ей Дикий Запад, как и я,
Отдал свою любовь.
Ты вся – загадка. Не один
Из нас в тебя влюблен.
И вот мы снова «Бис!» кричим —
О, выйди на поклон!
Все знали, что автор – не кто иной, как школьный учитель, который много лет назад ухаживал за Вирджинией Вандерлип, терпел ее злой нрав и был отвергнут ради Уильяма Макомиша.
Чтобы на сцене возвеличивали падших женщин! Мальвина знала, как к этому отнесутся ее родители. В семнадцать лет она целую зиму страдала от «обложенного горла». Доктор (не дядя Вандерлип, а другой) диагностировал тонзиллит и сказал, что нужно удалить гланды. И вот как-то в субботу, когда Мальвина не работала на велосипедно-каретной фабрике, она отправилась к доктору, и он удалил ей гланды – не обезболивая, ибо, как он объяснил, операция эта мгновенная, а дискомфорт – минимальный.
После операции Мальвина пошла домой, сплевывая кровь в носовой платок. От боли и слабости она упала рядом с каким-то зеленым забором, изрыгая кровь и теряя сознание. Женщина, сидевшая на stoep за забором, поспешила ей на помощь, отвела к себе и отправила гонца к Макомишу. Тот сразу же явился в семейной двуколке и забрал дочь домой, не сказав ни слова доброй женщине. По приезде домой на Мальвину обрушился страшный гнев как отца, так и матери.
Если ей так уж приспичило грохнуться в обморок, неужели обязательно было это делать у дома Кейт Лейк? Известного дома с дурной репутацией, где Кейт Лейк держит бесстыжих девиц, творящих несказанные мерзости с развратными мужчинами (в числе которых мэр и два члена городского совета), и где, как известно, собираются все бражники города? Как она позволила ввести себя на крыльцо этого притона, где бог знает кто мог ее увидеть? После этого над резиденцией Макомишей еще долго висело облако праведного гнева.
Бедная Мальвина! Моя собственная бабушка – конечно, я никогда не знал ее в таком юном и нежном обличье, но по этому фильму в унылых сепиевых тонах узнал близко, как никогда. Я узнал, что она жила в страхе, в пропитанной злобой атмосфере семьи, лишенной любви. Теперь мне казалось… я чувствовал… что этот страх и отсутствие любви окутывали ее еще до прискорбного появления на свет. Возможно, еще в материнской утробе.
(15)
Это Макуэри, активный собиратель крупиц информации, вкупе составляющих его мировоззрение, сообщил мне: нынешние психологи и представители медицинской науки, неизвестной в девятнадцатом веке, в котором прошло детство Мальвины, считают, что дети в утробе матери, даже в этом замкнутом мирке, тем не менее чувствуют обстановку большого мира, куда им предстоит войти; они входят в него с глубоко укорененными чувствами, от которых не смогут избавиться за все семьдесят с лишком лет предстоящей жизни. Нерожденные дети не владеют речью, но слышат звуки, тон голоса, ощущают спокойствие – или страх и злобу. Мальвина была зачата в мире без любви. И как бы ни благоприятствовали ее устремлениям театр и более счастливое стечение обстоятельств, она так до конца и не освоится в мире, где любовь проявляется тысячей граней и порождает все, что делает жизнь прекрасной. Мальвина могла жаждать любви, могла прилагать все силы, чтобы вызывать любовь и культивировать ее в своей жизни, но так никогда и не сумела довериться любви или отдаться ей без страха.
Сколько детей уже обречены, еще не войдя в этот мир, – обречены жить в страхе, сидящем столь глубоко, что они не могут его опознать, ибо никогда не ведали ничего другого? Призраки не могут рыдать, иначе я зарыдал бы – узнав то, что знаю теперь. Теперь, когда уже поздно.
Это знание приходит ко мне, когда я наблюдаю сцены из юности Мальвины и вперемежку с ними – другие: пока Мальвина движется к тому подобию любви, что уготовала ей судьба, мне показывают также сцены из жизни ее родителей – безлюбой, исполненной горечи. Но в ней есть верность. Уильям и Вирджиния «стоят» друг за друга, как они выражаются, называют свои ссоры «разногласиями» и не желают поименовать вслух ту ненависть, которая ими владеет. Их брак нельзя назвать священным, но он нерушим. Уильям не желает слышать ни одного дурного слова о Вирджинии, так как это порочит его выбор, его семью, его образ жизни. Мастер-строитель, столь искусный в обращении с камнем, деревом и кирпичом, столь точный в расчетах нагрузки и сопротивления материалов, теряется, когда вынужден иметь дело с плотью и кровью. Надо сказать, смягчить Вирджинию мог бы только очень сильный человек – она слишком остра на язык и саркастична, чтобы поддаться на мягкость, и с самого начала совместной жизни получала удовольствие, вонзая шипы в мужа – беззащитного, лишенного чувства юмора.
(16)
Неудивительно, что они нашли человека, способного принять весь гнев и разочарование Уильяма, всю уверенность Вирджинии в собственной правоте и усугубить их, к полному удовлетворению воюющих сторон. Этим человеком стала Синтия Бутелл, хромая сестра Вирджинии, называемая в семье Тетей. Вирджиния приносит на суд этого оракула, старшей сестры, абсолютно все – от выбора зеленой материи на платье до ежедневных беззаконий, гнусных поползновений и пороков Уильяма и, конечно, вопросов воспитания дочерей. Она запрашивает и получает то, что именует Тетиным Мнением, ежедневно, ибо две семьи живут рядом. Уильям считает Тетю злобной старой сукой, как и сообщил Гилу в ночной беседе. По моде тех времен Уильям вынужден терпеть присутствие Тети у себя за столом каждое второе воскресенье; в промежуточные воскресенья он и Вирджиния обедают в полдень у Бутеллов, и Уильяму приходится выносить не только злобу Тети, но и неизменное добродушие и шутки ее мужа Дэна.
По окончании обеда Вирджиния с Тетей устраиваются поудобней и начинают с упоением ткать полотно сплетен, накопившихся за неделю. Они со смаком выражают неодобрение по любому поводу. Впрочем, обсуждаются не только новости. Сестры возвращаются в прошлое на годы и поколения, пересматривая и вновь осуждая чужие пороки и проступки, неудачи, ошибки и, конечно, грехи юности людей, что ныне вступили в зрелый возраст, но когда-то были молоды. Уильям называет это занятие «перемолачивать старую солому», но для Вирджинии с Тетей это жвачка жизни, которую они жуют и пережевывают с неизменным упоением. Девочки – Мальвина с сестрами – моют посуду, как и положено девочкам, поскольку ни в одной из семей не держат служанок: во-первых, сестрам Вандерлип ненавистны лень и неряшество наемной прислуги, а во-вторых, Уильям, будучи в бедственном финансовом положении, не может оплачивать таковую. Мужчины, Уильям и Дэн, отправляются на неизменную воскресную прогулку. Дэн, как обычно, курит дорогую сигару – в обоих домах табака не терпят, а Уильям вообще не притрагивается к этому зелью. Хоть он и пожиратель опиума, но презирает слабоволие Дэна, раба «травы». Прогулка проходит скучно – они огибают пустырь, прозванный Чертов Клок, где обычно играют негритянские дети. О чем же говорят мужчины?
– Уилл, ты никогда не думал вступить в общество Странных друзей?[31]
– С какой стати я стану якшаться с этим коленом Манассииным?[32]
– Ну а в масоны? Я могу тебя рекомендовать, только скажи.
– Ты же знаешь, я не люблю тайных обществ. Мне нечего таить.
– Да ладно тебе! Это просто чтобы собираться без женщин. После заседания мы с ребятами отлично проводим время. В иные ночи веселимся, пока последнюю собаку не повесят.
Это выражение происходит от Праздника белой собаки, церемонии, что время от времени проводят местные индейцы могаук; чужих они на праздник не допускают, но по городу ходят слухи, непременно скандальные и позорящие все племя, в том числе – что на церемонии приносят в жертву белую собаку. Никто не знает, как именно и зачем, но каждый строит свои предположения.
– Чего это я буду водиться с Джемом Харди, Бобом Холтерманом и всей ихней шайкой? Пускай себе ходят в белых фартуках да валяют дурака.
– Там иногда очень весело. Мне случалось присутствовать на заседаниях, которые потом продолжались у Кейт Лейк. Уилл, ты хоть раз бывал у Кейт Лейк?
– Разумеется, нет. Как тебе только в голову пришло?
– Да ладно, там во многом невинно. Кейт хорошо поет.
Матери, тетки и пастор, наблюдая со stoep это избиение младенцев, соглашаются, что справедливость восстановлена и виновные в попрании морали получили достойное наказание. Ведь единственный способ воспитывать детей – выколачивать из них Старого Неда каждый раз, когда он дерзает о себе заявить.
– Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына[27], – изрекает пастор, ко всеобщему одобрению. И, заметив, что кое-кто из детей посмел принять обиженный вид, добавляет: – Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе[28].
Это выражение подобающих чувств еще усиливает торжественность грядущих похорон, когда украшенный черным плюмажем катафалк, влекомый четверкой лошадей, тоже в черном плюмаже, движется впереди, а за ним – черные кареты: в церковь, а потом на кладбище, где матриарху предстоит упокоиться.
(14)
Но не все детство Мальвины омрачено горечью. Я вижу ее снова: она стала самую чуточку старше и держится за руку отца. Они идут в главный отель городка, где взорам публики будет явлено чудо, весьма подходящее для детей. Уильяма греет сознание, что он предоставляет дочери замечательную возможность для расширения кругозора.
Ибо кто же сегодня выступает перед всеми купившими билет по сходной цене? Не кто иной, как генерал Мизинчик, знаменитый карлик. Сам великий Финеас Тейлор Барнум, возящий Мизинчика по градам и весям, заявил, что в нем всего лишь двадцать пять дюймов росту (на самом деле – тридцать один)[29]. Но вот он стоит перед глазами изумленной Мальвины на красном ковре, устилающем помост, – вместе со своей крохотной женой Лавинией Уоррен и адъютантом, тоже карликом, которого зовут командор Орешек (он чуть выше Тома, но любезно встал чуть пониже). Точно как пишут в газетах, «его одежда пошита самыми выдающимися портными, а перчатки приходится заказывать по мерке, ибо до сих пор на свет не производилось ничего столь крохотного, достойного фей и эльфов». Лавиния же великолепна в чудесном свадебном платье с крохотными рюшечками.
Уильям и Мальвина встают в медленно движущуюся очередь желающих пожать руки живому чуду. Точнее, протянуть ладонь, которой он коснется вытянутым указательным пальцем, ведь грубое рукопожатие может его искалечить.
Ни Уильям, ни Мальвина не видят печали, застывшей в глазах генерала и его дамы, которые, как и многие другие служители искусства, зарабатывают на хлеб, выставляя напоказ свое несчастье.
В жизни Мальвины случается проблеск романтики, когда она встречает на улицах городка четырех дочерей вождя ирокезского союза племен. Это красивые девушки в роскошных нарядах для верховой езды – зеленого бархата с красным подбоем – на отличных лошадях. Девочки Джонсон определенно не «скво». Они – принцессы.
Может, именно явление генерала Мизинчика и элегантных барышень Джонсон разбудило в Мальвине жажду чуда, странных преображений и – с годами – любовь к театру? Ее влекло в театр, но она не смела даже вообразить, что может стать его частью. Методизм не терпит никакой игры воображения, кроме собственной, хотя изредка в подвале великого храма, воздвигнутого Уильямом, устраивались представления – надлежащим образом выхолощенные и одобренные. Таким представлением была оперетта для детей под названием «Земля Нод»[30], и Мальвина, которая немножко умела играть на фортепьяно, натаскивала Джорджи Купера, хромого мальчика с плохим музыкальным слухом, на исполнение главной арии:
Я – король, веселый, старый,
Правлю я землею Нод,
Насылаю сны и чары
Я на свой народ.
Что ни делал бы король,
Что б ни говорил,
Это ты меня придумал,
Жизнь мне подарил.
Это странно?
Очень странно!
Где-то и смешно.
От тебя всегда зависит,
Как живется в Нод.
Голос Джорджи вот-вот должен был поломаться, и на высокой ноте – на слове «ты» – он обязательно пускал петуха или фальшивил, но Мальвина школила его сурово, словно звезду оперы. После его соло двенадцать девочек в марлевых нарядах исполняли «танец снов» под медленный вальс. Танец с ними тоже разучивала Мальвина, и все единодушно провозгласили, что она «проявила талант». Среди методистов не возбранялись проявления таланта при условии, что его не поощряют, ибо это опасно.
Когда Мальвина пошла работать, даже родители Макомиш согласились, что часть жалованья (ей платили четыре доллара в неделю) она может оставлять себе. Из этого доллара в неделю Мальвина при каждой возможности тратила двадцать пять центов на билет в театр. Родители этого не одобряли, но к семнадцати годам она уже отрастила броню против их неодобрения, а в театре она отдыхала душой не меньше двух часов подряд, созерцая своего кумира – самое Иду ван Кортленд, приму гастролирующей труппы Тавернье. О Ида ван Кортленд, образец женского достоинства и идол сотен тысяч девушек, изголодавшихся по духовной пище! Как она переносила превратности судьбы в «Камилле», пьесе о падшей, но благородной и возвышенной духом женщине! Когда Камилла испускала дух в объятиях своего Армана, чресла Мальвины будто плавились от блаженства – подлинно чувствительные души испытывают подобное, когда их глубоко трогает происходящее на сцене.
В тайном кармашке сумочки Мальвина носила вырезку из местной газеты – стихи поэта, пожелавшего остаться неизвестным (впрочем, легко было догадаться, кто он):
Посвящается мисс И. в. К. (после ее потрясающей игры в драме «Незабудка»)
Ее искусством тронут я,
Других не сыщешь слов.
Сердца людские – ей судья,
Ей Дикий Запад, как и я,
Отдал свою любовь.
Ты вся – загадка. Не один
Из нас в тебя влюблен.
И вот мы снова «Бис!» кричим —
О, выйди на поклон!
Все знали, что автор – не кто иной, как школьный учитель, который много лет назад ухаживал за Вирджинией Вандерлип, терпел ее злой нрав и был отвергнут ради Уильяма Макомиша.
Чтобы на сцене возвеличивали падших женщин! Мальвина знала, как к этому отнесутся ее родители. В семнадцать лет она целую зиму страдала от «обложенного горла». Доктор (не дядя Вандерлип, а другой) диагностировал тонзиллит и сказал, что нужно удалить гланды. И вот как-то в субботу, когда Мальвина не работала на велосипедно-каретной фабрике, она отправилась к доктору, и он удалил ей гланды – не обезболивая, ибо, как он объяснил, операция эта мгновенная, а дискомфорт – минимальный.
После операции Мальвина пошла домой, сплевывая кровь в носовой платок. От боли и слабости она упала рядом с каким-то зеленым забором, изрыгая кровь и теряя сознание. Женщина, сидевшая на stoep за забором, поспешила ей на помощь, отвела к себе и отправила гонца к Макомишу. Тот сразу же явился в семейной двуколке и забрал дочь домой, не сказав ни слова доброй женщине. По приезде домой на Мальвину обрушился страшный гнев как отца, так и матери.
Если ей так уж приспичило грохнуться в обморок, неужели обязательно было это делать у дома Кейт Лейк? Известного дома с дурной репутацией, где Кейт Лейк держит бесстыжих девиц, творящих несказанные мерзости с развратными мужчинами (в числе которых мэр и два члена городского совета), и где, как известно, собираются все бражники города? Как она позволила ввести себя на крыльцо этого притона, где бог знает кто мог ее увидеть? После этого над резиденцией Макомишей еще долго висело облако праведного гнева.
Бедная Мальвина! Моя собственная бабушка – конечно, я никогда не знал ее в таком юном и нежном обличье, но по этому фильму в унылых сепиевых тонах узнал близко, как никогда. Я узнал, что она жила в страхе, в пропитанной злобой атмосфере семьи, лишенной любви. Теперь мне казалось… я чувствовал… что этот страх и отсутствие любви окутывали ее еще до прискорбного появления на свет. Возможно, еще в материнской утробе.
(15)
Это Макуэри, активный собиратель крупиц информации, вкупе составляющих его мировоззрение, сообщил мне: нынешние психологи и представители медицинской науки, неизвестной в девятнадцатом веке, в котором прошло детство Мальвины, считают, что дети в утробе матери, даже в этом замкнутом мирке, тем не менее чувствуют обстановку большого мира, куда им предстоит войти; они входят в него с глубоко укорененными чувствами, от которых не смогут избавиться за все семьдесят с лишком лет предстоящей жизни. Нерожденные дети не владеют речью, но слышат звуки, тон голоса, ощущают спокойствие – или страх и злобу. Мальвина была зачата в мире без любви. И как бы ни благоприятствовали ее устремлениям театр и более счастливое стечение обстоятельств, она так до конца и не освоится в мире, где любовь проявляется тысячей граней и порождает все, что делает жизнь прекрасной. Мальвина могла жаждать любви, могла прилагать все силы, чтобы вызывать любовь и культивировать ее в своей жизни, но так никогда и не сумела довериться любви или отдаться ей без страха.
Сколько детей уже обречены, еще не войдя в этот мир, – обречены жить в страхе, сидящем столь глубоко, что они не могут его опознать, ибо никогда не ведали ничего другого? Призраки не могут рыдать, иначе я зарыдал бы – узнав то, что знаю теперь. Теперь, когда уже поздно.
Это знание приходит ко мне, когда я наблюдаю сцены из юности Мальвины и вперемежку с ними – другие: пока Мальвина движется к тому подобию любви, что уготовала ей судьба, мне показывают также сцены из жизни ее родителей – безлюбой, исполненной горечи. Но в ней есть верность. Уильям и Вирджиния «стоят» друг за друга, как они выражаются, называют свои ссоры «разногласиями» и не желают поименовать вслух ту ненависть, которая ими владеет. Их брак нельзя назвать священным, но он нерушим. Уильям не желает слышать ни одного дурного слова о Вирджинии, так как это порочит его выбор, его семью, его образ жизни. Мастер-строитель, столь искусный в обращении с камнем, деревом и кирпичом, столь точный в расчетах нагрузки и сопротивления материалов, теряется, когда вынужден иметь дело с плотью и кровью. Надо сказать, смягчить Вирджинию мог бы только очень сильный человек – она слишком остра на язык и саркастична, чтобы поддаться на мягкость, и с самого начала совместной жизни получала удовольствие, вонзая шипы в мужа – беззащитного, лишенного чувства юмора.
(16)
Неудивительно, что они нашли человека, способного принять весь гнев и разочарование Уильяма, всю уверенность Вирджинии в собственной правоте и усугубить их, к полному удовлетворению воюющих сторон. Этим человеком стала Синтия Бутелл, хромая сестра Вирджинии, называемая в семье Тетей. Вирджиния приносит на суд этого оракула, старшей сестры, абсолютно все – от выбора зеленой материи на платье до ежедневных беззаконий, гнусных поползновений и пороков Уильяма и, конечно, вопросов воспитания дочерей. Она запрашивает и получает то, что именует Тетиным Мнением, ежедневно, ибо две семьи живут рядом. Уильям считает Тетю злобной старой сукой, как и сообщил Гилу в ночной беседе. По моде тех времен Уильям вынужден терпеть присутствие Тети у себя за столом каждое второе воскресенье; в промежуточные воскресенья он и Вирджиния обедают в полдень у Бутеллов, и Уильяму приходится выносить не только злобу Тети, но и неизменное добродушие и шутки ее мужа Дэна.
По окончании обеда Вирджиния с Тетей устраиваются поудобней и начинают с упоением ткать полотно сплетен, накопившихся за неделю. Они со смаком выражают неодобрение по любому поводу. Впрочем, обсуждаются не только новости. Сестры возвращаются в прошлое на годы и поколения, пересматривая и вновь осуждая чужие пороки и проступки, неудачи, ошибки и, конечно, грехи юности людей, что ныне вступили в зрелый возраст, но когда-то были молоды. Уильям называет это занятие «перемолачивать старую солому», но для Вирджинии с Тетей это жвачка жизни, которую они жуют и пережевывают с неизменным упоением. Девочки – Мальвина с сестрами – моют посуду, как и положено девочкам, поскольку ни в одной из семей не держат служанок: во-первых, сестрам Вандерлип ненавистны лень и неряшество наемной прислуги, а во-вторых, Уильям, будучи в бедственном финансовом положении, не может оплачивать таковую. Мужчины, Уильям и Дэн, отправляются на неизменную воскресную прогулку. Дэн, как обычно, курит дорогую сигару – в обоих домах табака не терпят, а Уильям вообще не притрагивается к этому зелью. Хоть он и пожиратель опиума, но презирает слабоволие Дэна, раба «травы». Прогулка проходит скучно – они огибают пустырь, прозванный Чертов Клок, где обычно играют негритянские дети. О чем же говорят мужчины?
– Уилл, ты никогда не думал вступить в общество Странных друзей?[31]
– С какой стати я стану якшаться с этим коленом Манассииным?[32]
– Ну а в масоны? Я могу тебя рекомендовать, только скажи.
– Ты же знаешь, я не люблю тайных обществ. Мне нечего таить.
– Да ладно тебе! Это просто чтобы собираться без женщин. После заседания мы с ребятами отлично проводим время. В иные ночи веселимся, пока последнюю собаку не повесят.
Это выражение происходит от Праздника белой собаки, церемонии, что время от времени проводят местные индейцы могаук; чужих они на праздник не допускают, но по городу ходят слухи, непременно скандальные и позорящие все племя, в том числе – что на церемонии приносят в жертву белую собаку. Никто не знает, как именно и зачем, но каждый строит свои предположения.
– Чего это я буду водиться с Джемом Харди, Бобом Холтерманом и всей ихней шайкой? Пускай себе ходят в белых фартуках да валяют дурака.
– Там иногда очень весело. Мне случалось присутствовать на заседаниях, которые потом продолжались у Кейт Лейк. Уилл, ты хоть раз бывал у Кейт Лейк?
– Разумеется, нет. Как тебе только в голову пришло?
– Да ладно, там во многом невинно. Кейт хорошо поет.