Убить пересмешника
Часть 45 из 60 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Ясно, долго, Глазастик, – весело ответил Джим.
– А ведь по-твоему выходило, они все решат в пять минут.
Джим поднял брови.
– Ты еще кое-чего не понимаешь, – сказал он, а я так устала, мне даже не захотелось спорить.
Но наверно, я была не очень сонная, потому что стала чувствовать себя как-то странно. Совсем как прошлой зимой, меня даже дрожь пробрала, а ведь было жарко. Чувство это делалось все сильнее, и наконец в зале суда стало совсем как в холодное февральское утро, когда замолчали пересмешники, и плотники, которые строили мисс Моди новый дом, перестали стучать молотками, и все двери у всех соседей закрылись наглухо, точно в доме Рэдли. Безлюдная, пустынная, замершая в ожидании улица – и набитый битком зал суда. Эта душная летняя ночь – все равно что то зимнее утро. Вошел мистер Гек Тейт и говорит с Аттикусом, и мне кажется: на нем высокие сапоги и охотничья куртка. Аттикус уже не расхаживает по залу, он поставил ногу на перекладину стула, слушает мистера Тейта и медленно поглаживает коленку. Вот-вот мистер Тейт скажет: «Стреляйте, мистер Финч…»
Но вместо этого он властно крикнул:
– К порядку!
И все поспешно подняли головы. Мистер Тейт вышел из зала и вернулся с Томом Робинсоном. Он провел его на место возле Аттикуса и остановился рядом. Судья Тейлор очнулся, выпрямился и настороженно уставился на пустые скамьи присяжных.
Дальше все было как во сне: вернулись присяжные, они двигались медленно, будто пловцы под водой, и голос судьи Тейлора доносился слабо, словно издалека. И тут я увидела то, что замечаешь, на что обращаешь внимание, только если у тебя отец адвокат, и это было все равно что смотреть, как Аттикус выходит на середину улицы, вскидывает ружье, спускает курок, – и все время знать, что ружье не заряжено.
Присяжные никогда не смотрят на подсудимого, если они вынесли обвинительный приговор. Когда эти присяжные вернулись в зал, ни один из них не взглянул на Тома Робинсона. Старшина передал мистеру Тейту лист бумаги, мистер Тейт передал его секретарю, а тот – судье.
Я зажмурилась. Судья Тейлор опрашивал присяжных. «Виновен… виновен… виновен… виновен», – звучало в ответ. Я украдкой поглядела на Джима: он так вцепился в перила, что пальцы побелели, и от каждого «виновен» плечи у него вздрагивали, как от удара. Судья Тейлор что-то говорил. Он зачем-то сжимал в руке молоток, но не стучал им. Будто в тумане я увидела – Аттикус собрал со стола бумаги и сунул в портфель. Щелкнул замком, подошел к секретарю суда, что-то ему сказал, кивнул мистеру Джилмеру, потом подошел к Тому Робинсону и стал ему что-то шептать. И положил руку ему на плечо. Потом снял со спинки стула свой пиджак и накинул его. И вышел из зала, но не в ту дверь, как всегда. Он быстро прошел через весь зал к южному выходу – видно, хотел поскорей попасть домой. Я все время смотрела на него. Он так и не взглянул наверх.
Кто-то легонько толкнул меня, но мне не хотелось оборачиваться, я, не отрываясь, смотрела на людей внизу, на Аттикуса, который одиноко шел по проходу.
– Мисс Джин-Луиза.
Я оглянулась. Все стояли. Вокруг нас и по всей галерее негры вставали с мест.
Голос преподобного Сайкса прозвучал издалека, как перед тем голос судьи Тейлора:
– Встаньте, мисс Джин-Луиза. Ваш отец идет.
Глава 22
Настал черед Джима плакать. Мы пробирались сквозь шумную веселую толпу, а по его лицу бежали злые слезы.
Несправедливо это – твердил он всю дорогу до угла площади, где нас ждал Аттикус.
Аттикус стоял под уличным фонарем, и лицо у него было такое, словно ничего не случилось, жилет застегнут, воротничок и галстук на месте, цепочка от часов блестит, весь он спокойный и невозмутимый, как всегда.
– Несправедливо это, Аттикус, – сказал Джим.
– Да, сын, несправедливо.
Мы пошли домой.
Тетя Александра еще не ложилась. Она была в халате, и, вот честное слово, корсета она не снимала.
– Мне очень жаль, брат, – негромко сказала она.
Она никогда еще не называла Аттикуса братом, и я покосилась на Джима, но он не слушал. Он смотрел то на Аттикуса, то в пол – может, он думал, Аттикус тоже виноват, что Тома Робинсона осудили.
– Что с ним? – спросила тетя про Джима.
– Ничего, он скоро придет в себя, – ответил Аттикус. – Ему это не так-то легко далось. – И вздохнул. – Я иду спать. Если утром не выйду к завтраку, не будите меня.
– Прежде всего неразумно было разрешать детям…
– Здесь их родной дом, сестра, – сказал Аттикус. – Так уж мы для них его устроили, пусть учатся в нем жить.
– Но им совершенно незачем ходить в суд и пачкаться в этой…
– Это в такой же мере характерно для округа Мейкомб, как и собрания миссионерского общества.
– Аттикус… – Глаза у тети Александры стали испуганные. – Я никак не думала, что ты способен из-за этого ожесточиться.
– Я не ожесточился, просто устал… Я иду спать.
– Аттикус, – угрюмо сказал Джим.
Аттикус приостановился в дверях.
– Что, сын?
– Что же они сделали, как они могли?
– Не знаю как, но смогли. Они делали так прежде и сделают еще не раз, и плачут при этом, видно, одни только дети. Покойной ночи.
Но утром всегда все кажется не так страшно. Аттикус, по обыкновению, поднялся ни свет ни заря, и, когда мы понуро вошли в гостиную, он уже сидел, уткнувшись в «Мобил реджистер». На сонном лице Джима был написан вопрос, который он еще не мог толком выговорить.
– Погоди волноваться, – успокоил его Аттикус, когда мы все вошли в столовую. – Мы еще повоюем. Подадим апелляцию, еще не все потеряно. Господи Боже мой, Кэл, это еще что такое? – Аттикус во все глаза уставился на свою тарелку.
– Папаша Тома Робинсона прислал вам сегодня цыпленка, а я его зажарила.
– Скажи ему, что для меня это большая честь, ведь даже у президента наверняка не подают к завтраку цыплят. А это что такое?
– Булочки, – сказала Кэлпурния. – Их прислала Эстелла, которая кухаркой в гостинице.
Аттикус посмотрел на нее в недоумении, и она сказала:
– А вы подите поглядите, что в кухне делается, мистер Финч.
Мы тоже пошли. Кухонный стол ломился от всякой снеди: толстые ломти копченой свинины, помидоры, бобы, даже виноград. Аттикус увидел банку засоленных свиных ножек и усмехнулся:
– Как вы думаете, тетя позволит мне есть это в столовой?
– Прихожу утром, а у нас все заднее крыльцо завалено. Они… они очень благодарны вам за все, что вы сделали, мистер Финч. Это… это ведь не слишком дерзко с их стороны?
В глазах Аттикуса стояли слезы. Он ответил не сразу.
– Передай им, что я очень признателен, – сказал он наконец. – Передай им… передай, чтоб они никогда больше этого не делали. Времена слишком тяжелые…
Он заглянул в столовую, извинился перед тетей Александрой, надел шляпу и отправился в город.
В прихожей послышались шаги Дилла, и Кэлпурния не стала убирать со стола завтрак, к которому Аттикус так и не притронулся. Дилл, как всегда, жевал передними зубами и рассказывал нам, что сказала после вчерашнего вечера мисс Рейчел: если Аттикус Финч желает прошибать стену лбом – что ж, лоб-то его, не чей-нибудь.
– Я бы ей сказал, – проворчал Дилл, обгладывая куриную ножку, – да с ней сегодня не очень-то поспоришь. Говорит, полночи из-за меня проволновалась, хотела заявить шерифу, чтоб меня разыскивали, да он был в суде.
– Ты больше не бегай никуда, не сказавшись. Ты ее только хуже злишь, – сказал Джим.
Дилл покорно вздохнул:
– Да я ей сорок раз говорил, куда иду… Просто ей вечно мерещатся змеи в шкафу. Вот спорим, она каждое утро за завтраком выпивает полкварты – два полных стакана, я точно знаю. Своими глазами видел.
– Не говори так, Дилл, – сказала тетя Александра. – Детям не пристало так говорить… Это… это бесстыдство.
– Я не бесстыдник, мисс Александра. Разве говорить правду бесстыдно?
– Так, как ты говоришь, – бесстыдно.
Джим сверкнул на нее глазами, но только сказал Диллу:
– Пошли. Виноград возьми с собой.
Когда мы вышли на веранду, мисс Стивени Кроуфорд, захлебываясь, рассказывала про суд мистеру Эйвери и мисс Моди Эткинсон. Они оглянулись на нас и опять заговорили. Джим издал воинственный клич. А я пожалела, что у меня нет оружия.
– Ненавижу, когда большие на меня смотрят, – сказал Дилл. – Сразу кажется, будто что-нибудь натворил.
– Поди сюда, Джим Финч! – закричала мисс Моди.
С тяжелым вздохом Джим слез с качелей.
– И мы с тобой, – сказал Дилл.
Мисс Стивени так и нацелилась на нас своим любопытным носом. Кто же это нам позволил пойти в суд? Она-то нас не видала, но сегодня с утра в городе только и разговору, что мы сидели на галерее для цветных. Это что же, Аттикус усадил нас туда, чтобы?.. Там, верно, дышать было нечем среди всех этих?.. И неужели Глазастик поняла все это?.. А досадно, верно, нам было, когда нашего папочку разбили в пух и прах?
– Помолчи, Стивени, – ледяным тоном сказала мисс Моди. – Я не намерена все утро торчать на крыльце… Джим Финч, я позвала тебя, чтобы узнать, не желаешь ли ты и твои коллеги отведать пирога. Я поднялась в пять часов, чтобы его испечь, так что лучше соглашайся. Прошу нас извинить, Стивени. До свиданья, мистер Эйвери.
На кухонном столе у мисс Моди красовался большой пирог и два маленьких. Маленьких нужно бы три. Непохоже было на мисс Моди, чтоб она забыла про Дилла, и, наверно, лица у нас стали удивленные. Но тут она отрезала кусок от большого пирога и протянула Джиму.
Мы ели и понимали – это мисс Моди показывает нам, что ее отношение к нам ни капельки не изменилось. Она молча сидела на табурете и смотрела на нас.
И вдруг сказала:
– А ведь по-твоему выходило, они все решат в пять минут.
Джим поднял брови.
– Ты еще кое-чего не понимаешь, – сказал он, а я так устала, мне даже не захотелось спорить.
Но наверно, я была не очень сонная, потому что стала чувствовать себя как-то странно. Совсем как прошлой зимой, меня даже дрожь пробрала, а ведь было жарко. Чувство это делалось все сильнее, и наконец в зале суда стало совсем как в холодное февральское утро, когда замолчали пересмешники, и плотники, которые строили мисс Моди новый дом, перестали стучать молотками, и все двери у всех соседей закрылись наглухо, точно в доме Рэдли. Безлюдная, пустынная, замершая в ожидании улица – и набитый битком зал суда. Эта душная летняя ночь – все равно что то зимнее утро. Вошел мистер Гек Тейт и говорит с Аттикусом, и мне кажется: на нем высокие сапоги и охотничья куртка. Аттикус уже не расхаживает по залу, он поставил ногу на перекладину стула, слушает мистера Тейта и медленно поглаживает коленку. Вот-вот мистер Тейт скажет: «Стреляйте, мистер Финч…»
Но вместо этого он властно крикнул:
– К порядку!
И все поспешно подняли головы. Мистер Тейт вышел из зала и вернулся с Томом Робинсоном. Он провел его на место возле Аттикуса и остановился рядом. Судья Тейлор очнулся, выпрямился и настороженно уставился на пустые скамьи присяжных.
Дальше все было как во сне: вернулись присяжные, они двигались медленно, будто пловцы под водой, и голос судьи Тейлора доносился слабо, словно издалека. И тут я увидела то, что замечаешь, на что обращаешь внимание, только если у тебя отец адвокат, и это было все равно что смотреть, как Аттикус выходит на середину улицы, вскидывает ружье, спускает курок, – и все время знать, что ружье не заряжено.
Присяжные никогда не смотрят на подсудимого, если они вынесли обвинительный приговор. Когда эти присяжные вернулись в зал, ни один из них не взглянул на Тома Робинсона. Старшина передал мистеру Тейту лист бумаги, мистер Тейт передал его секретарю, а тот – судье.
Я зажмурилась. Судья Тейлор опрашивал присяжных. «Виновен… виновен… виновен… виновен», – звучало в ответ. Я украдкой поглядела на Джима: он так вцепился в перила, что пальцы побелели, и от каждого «виновен» плечи у него вздрагивали, как от удара. Судья Тейлор что-то говорил. Он зачем-то сжимал в руке молоток, но не стучал им. Будто в тумане я увидела – Аттикус собрал со стола бумаги и сунул в портфель. Щелкнул замком, подошел к секретарю суда, что-то ему сказал, кивнул мистеру Джилмеру, потом подошел к Тому Робинсону и стал ему что-то шептать. И положил руку ему на плечо. Потом снял со спинки стула свой пиджак и накинул его. И вышел из зала, но не в ту дверь, как всегда. Он быстро прошел через весь зал к южному выходу – видно, хотел поскорей попасть домой. Я все время смотрела на него. Он так и не взглянул наверх.
Кто-то легонько толкнул меня, но мне не хотелось оборачиваться, я, не отрываясь, смотрела на людей внизу, на Аттикуса, который одиноко шел по проходу.
– Мисс Джин-Луиза.
Я оглянулась. Все стояли. Вокруг нас и по всей галерее негры вставали с мест.
Голос преподобного Сайкса прозвучал издалека, как перед тем голос судьи Тейлора:
– Встаньте, мисс Джин-Луиза. Ваш отец идет.
Глава 22
Настал черед Джима плакать. Мы пробирались сквозь шумную веселую толпу, а по его лицу бежали злые слезы.
Несправедливо это – твердил он всю дорогу до угла площади, где нас ждал Аттикус.
Аттикус стоял под уличным фонарем, и лицо у него было такое, словно ничего не случилось, жилет застегнут, воротничок и галстук на месте, цепочка от часов блестит, весь он спокойный и невозмутимый, как всегда.
– Несправедливо это, Аттикус, – сказал Джим.
– Да, сын, несправедливо.
Мы пошли домой.
Тетя Александра еще не ложилась. Она была в халате, и, вот честное слово, корсета она не снимала.
– Мне очень жаль, брат, – негромко сказала она.
Она никогда еще не называла Аттикуса братом, и я покосилась на Джима, но он не слушал. Он смотрел то на Аттикуса, то в пол – может, он думал, Аттикус тоже виноват, что Тома Робинсона осудили.
– Что с ним? – спросила тетя про Джима.
– Ничего, он скоро придет в себя, – ответил Аттикус. – Ему это не так-то легко далось. – И вздохнул. – Я иду спать. Если утром не выйду к завтраку, не будите меня.
– Прежде всего неразумно было разрешать детям…
– Здесь их родной дом, сестра, – сказал Аттикус. – Так уж мы для них его устроили, пусть учатся в нем жить.
– Но им совершенно незачем ходить в суд и пачкаться в этой…
– Это в такой же мере характерно для округа Мейкомб, как и собрания миссионерского общества.
– Аттикус… – Глаза у тети Александры стали испуганные. – Я никак не думала, что ты способен из-за этого ожесточиться.
– Я не ожесточился, просто устал… Я иду спать.
– Аттикус, – угрюмо сказал Джим.
Аттикус приостановился в дверях.
– Что, сын?
– Что же они сделали, как они могли?
– Не знаю как, но смогли. Они делали так прежде и сделают еще не раз, и плачут при этом, видно, одни только дети. Покойной ночи.
Но утром всегда все кажется не так страшно. Аттикус, по обыкновению, поднялся ни свет ни заря, и, когда мы понуро вошли в гостиную, он уже сидел, уткнувшись в «Мобил реджистер». На сонном лице Джима был написан вопрос, который он еще не мог толком выговорить.
– Погоди волноваться, – успокоил его Аттикус, когда мы все вошли в столовую. – Мы еще повоюем. Подадим апелляцию, еще не все потеряно. Господи Боже мой, Кэл, это еще что такое? – Аттикус во все глаза уставился на свою тарелку.
– Папаша Тома Робинсона прислал вам сегодня цыпленка, а я его зажарила.
– Скажи ему, что для меня это большая честь, ведь даже у президента наверняка не подают к завтраку цыплят. А это что такое?
– Булочки, – сказала Кэлпурния. – Их прислала Эстелла, которая кухаркой в гостинице.
Аттикус посмотрел на нее в недоумении, и она сказала:
– А вы подите поглядите, что в кухне делается, мистер Финч.
Мы тоже пошли. Кухонный стол ломился от всякой снеди: толстые ломти копченой свинины, помидоры, бобы, даже виноград. Аттикус увидел банку засоленных свиных ножек и усмехнулся:
– Как вы думаете, тетя позволит мне есть это в столовой?
– Прихожу утром, а у нас все заднее крыльцо завалено. Они… они очень благодарны вам за все, что вы сделали, мистер Финч. Это… это ведь не слишком дерзко с их стороны?
В глазах Аттикуса стояли слезы. Он ответил не сразу.
– Передай им, что я очень признателен, – сказал он наконец. – Передай им… передай, чтоб они никогда больше этого не делали. Времена слишком тяжелые…
Он заглянул в столовую, извинился перед тетей Александрой, надел шляпу и отправился в город.
В прихожей послышались шаги Дилла, и Кэлпурния не стала убирать со стола завтрак, к которому Аттикус так и не притронулся. Дилл, как всегда, жевал передними зубами и рассказывал нам, что сказала после вчерашнего вечера мисс Рейчел: если Аттикус Финч желает прошибать стену лбом – что ж, лоб-то его, не чей-нибудь.
– Я бы ей сказал, – проворчал Дилл, обгладывая куриную ножку, – да с ней сегодня не очень-то поспоришь. Говорит, полночи из-за меня проволновалась, хотела заявить шерифу, чтоб меня разыскивали, да он был в суде.
– Ты больше не бегай никуда, не сказавшись. Ты ее только хуже злишь, – сказал Джим.
Дилл покорно вздохнул:
– Да я ей сорок раз говорил, куда иду… Просто ей вечно мерещатся змеи в шкафу. Вот спорим, она каждое утро за завтраком выпивает полкварты – два полных стакана, я точно знаю. Своими глазами видел.
– Не говори так, Дилл, – сказала тетя Александра. – Детям не пристало так говорить… Это… это бесстыдство.
– Я не бесстыдник, мисс Александра. Разве говорить правду бесстыдно?
– Так, как ты говоришь, – бесстыдно.
Джим сверкнул на нее глазами, но только сказал Диллу:
– Пошли. Виноград возьми с собой.
Когда мы вышли на веранду, мисс Стивени Кроуфорд, захлебываясь, рассказывала про суд мистеру Эйвери и мисс Моди Эткинсон. Они оглянулись на нас и опять заговорили. Джим издал воинственный клич. А я пожалела, что у меня нет оружия.
– Ненавижу, когда большие на меня смотрят, – сказал Дилл. – Сразу кажется, будто что-нибудь натворил.
– Поди сюда, Джим Финч! – закричала мисс Моди.
С тяжелым вздохом Джим слез с качелей.
– И мы с тобой, – сказал Дилл.
Мисс Стивени так и нацелилась на нас своим любопытным носом. Кто же это нам позволил пойти в суд? Она-то нас не видала, но сегодня с утра в городе только и разговору, что мы сидели на галерее для цветных. Это что же, Аттикус усадил нас туда, чтобы?.. Там, верно, дышать было нечем среди всех этих?.. И неужели Глазастик поняла все это?.. А досадно, верно, нам было, когда нашего папочку разбили в пух и прах?
– Помолчи, Стивени, – ледяным тоном сказала мисс Моди. – Я не намерена все утро торчать на крыльце… Джим Финч, я позвала тебя, чтобы узнать, не желаешь ли ты и твои коллеги отведать пирога. Я поднялась в пять часов, чтобы его испечь, так что лучше соглашайся. Прошу нас извинить, Стивени. До свиданья, мистер Эйвери.
На кухонном столе у мисс Моди красовался большой пирог и два маленьких. Маленьких нужно бы три. Непохоже было на мисс Моди, чтоб она забыла про Дилла, и, наверно, лица у нас стали удивленные. Но тут она отрезала кусок от большого пирога и протянула Джиму.
Мы ели и понимали – это мисс Моди показывает нам, что ее отношение к нам ни капельки не изменилось. Она молча сидела на табурете и смотрела на нас.
И вдруг сказала: